"Он давно стремился к уединённому подвижничеству", — так, не углубляясь в биографию Толстого, в своё время рассказывал японский православный священник госпоже Одо, когда согласовывал с нею работу по восстановлению густовского сознания.
Молитва показалась госпоже ясной и простой:
— Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым человеком, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силы перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.
Госпожа Одо, как и отец Николай, считала, что такая гармонизирующая отношения с Богом и миром молитва особенно важна для Бориса, потому что и изначально, и всё ещё его внутренняя агрессивность удерживалась на очень высоком уровне. Господин Ицуо Такэда находил агрессивность вполне допустимой для человека военного, ведь миролюбивый офицер — такой же нонсенс, как бизнесмен, тормозящий оборот денег. В человеке военном принято ценить как раз агрессивность и коварство. Даже и Саи-туу великолепно владеет своим посохом в качестве боевого оружия, подобно монаху-воину двенадцатого века во времена противостояния Тайра и Минамото, двух могущественнейших японских кланов того времени. Потому и обращается к нему Такэда, как в древние времена к учителю фехтования копьём — ошё. Это теперь так стали вежливо называть и обычных монахов — ошё. С течением времени сменились значение и содержание слова. Когда сознание лётчика восстановится и исправится, пройдёт и излишняя внутренняя агрессивность.
Когда Фусэ вместе с санитаром увели Густова в бассейн, госпожа Одо, отец Николай и Саи-туу прошли в кабинет господина Такэда. Госпожа Одо поручила Такэда заказать компьютер для Саи-туу. Потом кивнула.
— Очень медленное продвижение по пути выздоровления у нашего пациента, — получив разрешение говорить, извиняющимся тоном принялся высказываться господин Такэда. — Он говорит по-русски лишь короткое время после молитвы Богоматери. С вашего разрешения, Одо-сан, мне хотелось бы включить компьютерную запись утренних размышлений больного.
Госпожа Одо согласилась. Отец Николай эмоционально поглаживал густую чёрную бороду длинными нервными пальцами.
"Сегодня — день второй, — послышалась по-детски старательная диктовка Бориса в его звуковой дневник. — Два дня назад я разговаривал с госпожой Одо. Она пыталась помешать мне сберечь цельность сознания, но ей это не удалось и никогда не удастся. Я полностью сохраняю контроль над моей психикой и в качестве доказательства моей полноценности и вменяемости сделаю следующий шаг: при первой же встрече с нею спрошу прямо, где моя "Сверхкрепость", и когда я смогу предъявить её военному суду в качестве доказательства преступления Уолтера Джиббса? Мою "крепость" и мой погибший экипаж... Я не запомнил, о чём она меня расспрашивала, но это и не имеет никакого значения..."
— Уже не "три дня назад", а два дня. Он словно нагоняет наше время. Но сегодня он ещё более погружён в себя, — сказал отец Николай. — Как в самом начале лечения. Он даже не заметил вас, Одо-сан, когда вы вошли к нам с ошё Саи-туу. Не сделали ли мы ошибку, когда сообщили ему, что он нездоров? Не лучше ли было для него считать себя здоровым? Если ему суждено остаться в подобном состоянии на длительный период, вероятно, не следовало бы вводить его в излишнее огорчение от осознания своей умственной неполноценности.
— Из чего следует ваше предположение о том, что он осознаёт свою ущербность? Фактов, пригодных для анализа и подобных выводов, мне кажется, пока недостаточно. Ошё Саи-туу выразил и другую, не менее оправданную точку зрения, — мягко возразила госпожа Одо, стараясь никак не обнаружить собственного мнения и понимая, что в этом ей не преуспеть, — уже выдала себя возражением.
— Это видно по целому ряду косвенных признаков, — упрямясь и настаивая на своём, неизменно ровным голосом ответил отец Николай. — Его упорство в отстаивании чужого "я" в качестве своего. От этого он не сосредоточен на молитве, на её смысловой значимости, когда молится. Эффект от целительного действия молитвы снижается...
Развернулась дискуссия, в которой госпожа Одо преимущественно молчала и выслушивала доводы и аргументацию каждого из работающих с русским лётчиком специалистов. Она предощущала, что отец Николай хотел бы поговорить с нею наедине. И о другом. Так и случилось. Ей после оживлённого, но малорезультативного консилиума пришлось уйти с ним в её кабинет.
— Чувствую сердцем, — прямо глядя ей в глаза своими японскими глазами, без обиняков, по-японски же, сказал отец Николай, — что должен предупредить вас, Одо-сан. Хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Не в расширительном истолковании, но лишь в пределах того, о чём скажу.
Она взглядом подтвердила, что готова выслушать его точку зрения, потому что укрепилась в верности своего предположения, что речь пойдет о ней, а не о больном. Сама опасалась, вероятно, того же, что и отец Николай.
— Очень важно, что чувствуете в себе лично вы, когда собираетесь более упорно, более сильными средствами воздействовать на разум многострадального господина Густова. Вы лично, понимаете?.. Важнее всего то, что при этом воздействии может происходить с вами, Одо-сан, с вашей душой. Нельзя дать себе увлечься процессом. Нельзя выходить за обозначенные нравственностью пределы... Смысл того, что мы делаем, вовсе не в получении результата непосредственно нами. "Суббота для человека, а не человек для субботы", — сказал Господь наш Иисус Христос. Это он, госпожа, он, этот несчастный русский лётчик, он сам должен глубоко измениться, иначе результат не закрепится! Как же вы не понимаете, Одо-сан, что наш подопечный страдалец, раб Божий Борис, пытаясь спастись от страшной неведомой опасности в образе командира экипажа американского самолёта, бомбившего в 1945 году Токио, в образе обывателя минувшего века, хотя и беседовавшего со священником с Аляски, входил в состояние души человека всё-таки неверующего?! Те знания, которые собирались им для диссертации, ни на йоту не прибавили лично ему веры...
Глубокие чёрные глаза госпожи Одо выразили немой вопрос.
Отец Николай с содроганием в сердце прочёл его и продолжил:
— Святой Апостол Павел сказал перед лицом обращаемых: "Если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу горы переставлять, а не имею любви, то я ничто". Без любви в душе нет истинной веры, Одо-сан. Без любви человек — ничто. Страждущий лишь рассказывал о любви к американской девушке Кэролайн, но говорил он от имени другого человека. А что есть в его сердце? Другом сердце? И что — в вашем, когда вы собираетесь его и далее лечить?
— Любовь — критерий веры? Я правильно вас поняла? — спросила госпожа Одо.
— Признание своей грешности тоже. Это столп веры, — очень мягко — хотя и с трудом, но все же успокаиваясь после высказанного, — проникновенно и убеждённо ответствовал отец Николай. — Поймите, Одо-сан, поспешность чрезвычайно опасна. Раб Божий должен признать свою изначальную грешность. Желает спастись и покаянно просит Господа простить его, грешного, ещё при входе в храм...
— Да, помню. Ваша религия отрицает кармические долги, — задумчиво проговорила госпожа Одо. — Но как признание им грешности увязано с его любовью? Он ведь как младенец. В текущем состоянии он почти совершенно не помнит себя. Младенец, по-вашему, тоже грешен? Только что родившийся?
Отец Николай утвердительно наклонил голову.
— А русский, повторяю, почти не помнит себя. Он, мы уверены, в таком состоянии и не вспомнит, за что, за какие неведомые его сознанию грехи, он должен раскаяться, — сказала госпожа Одо. — Поэтому, если мы чисто теоретически допустим, что он безгрешен...
— Содэска! (Вот как!) Зачем нам это допускать? Если твёрдо знаем, что задолго до нашего рождения возник и существует первородный грех, — возразил, напоминая, отец Николай. — От Адама и Евы. От Змия. От вкушения плода Древа познания добра и зла. Раб Божий родился, и уже грешен. И чем больше он в дальнейшей жизни согрешил, тем сильнее и искреннее должен раскаяться. И тем ценнее его раскаяние в глазах Господа. Только тогда человек душу свою спасёт. Только тогда ему посильно подняться до Божией Чистоты.
Он помолчал, затем словно через силу произнёс:
— Прошу меня извинить, Одо-сан. Сайонара, до свидания, Одо-сан.
Священник вышел, шелестя рясой, словно напоследок укорял, уже уходя, а госпожа Одо в сердцах порывисто отвернулась к окну и принялась поочередно потирать и пощипывать обе брови, рискуя уничтожить их совсем. Какая неожиданность! Содэска! Почему отец Николай именно так её понимает?
"Врачу, исцелися сам!", — вспомнила она пришедшую к ней неведомо откуда русскую фразу. Ах, как долго ещё до вечера!..
Внутренняя культура, тренированность и работа привычно помогают госпоже успокаиваться.
— Джоди, поиск. Энциклопедически образованные люди. Примеры.
Через несколько секунд удивлённый голосок молодой образованной дамы поведал своей владелице, что относит к таковым Канта, Гёте, Лессинга, Гумбольдта Александра, Гумбольдта Вильгельма...
— Джоди, достаточно. Из биографии последнего. В чём его главные отличия от современников, равных ему по положению?
Машина "поняла" задание буквально:
— Из биографии Вильгельма Гумбольдта, написанной Гаймом. Источник — русский перевод, 1899 год.
Начало цитаты: "Существовал и средний путь, золотая середина; эта серединная мудрость, не требовавшая ни гениальности, ни нравственных усилий ... завладела всею немецкою умственной жизнью... Это была мудрость, совершенно отвечающая умственной посредственности, которая составляет испокон века принадлежность той толпы, которая зовётся образованными людьми. Конечно, многие стояли ниже этой средней мерки, немногие единичные личности выше её". Конец цитаты.
— Джоди, благодарю, — немного нервно прервала верную, но бездумную машину госпожа Одо. — "Почему Джоди ориентируется лишь на европейских энциклопедистов, что в ней за дурацкая зауженная, ограниченная программа?
Нет, не слишком умна. Получить пощёчину — от кого? От бездушной компьютерной "грамотейки" Джоди... О-ох, отец Николай!.. Какой стыд...
Трудно, слишком трудно. Нет методики. Нет предшественников. Неизведанные пути спасения. Ни меры, ни мерок.
Одни только мысли, одни горькие днём и тягостные ночью думы...
Кому мои поверю думы?..
Так и оставлю,
никому не сказав,
свои думы!
Ведь нет никого,
кто был бы со мною...
Только Джоди со мной. Благодарю, Джоди. За то и терплю. Как ты-то меня терпишь, чудо моё интеллектуальное?.."
9
Информационный удар
"Как же всё-таки долго до вечера!..
Между прочим, у меня стало складываться впечатление, что русский лётчик всё чаще стал вести себя, как Джоди. Если спросишь — отвечает. Особенно, когда застанешь его пробуждающийся ум врасплох".
Фусэ старательно причёсывал Густова после китайской гимнастики и дневного душа. Закончив, поклонился госпоже и вышел.
— Гульчохра из "Согдианы"... Она — таджичка? — неожиданно, как хитрый следователь, по-русски спросила госпожа Одо.
— Обычная, не интеллигентная таджичка не пойдёт с русским, — Борис не растерялся и не опешил, ответил сразу.
— Почему?
— Побоится. Они... Побоится, ей страшно. Они боятся своих мужчин-мусульман. Забиты слишком. Эта девушка, Гульчохра, наверное, крымская татарка, из переселённых Сталиным в Среднюю Азию. Те — посвободнее.
— Откуда вы знаете о ней, Борис?
— Из головы. Из своего ума. Из действительной памяти. Просто знаю о ней, вот и всё.
— Да, понимаю, — сказала госпожа Одо, отходя к окну, и поймала себя на том, что слукавила. Одновременно она отметила, что лётчик не возразил, когда она назвала его Борисом. — Ваша Гульчохра ведь тоже азиатка... Я, конечно, всегда знала о тамошних женщинах, но не очень верила. Расскажите, как познакомились.
Густов присел на стул и прикрыл глаза. Заговорил медленно, словно в чём-то ещё сомневался или припоминал:
— Мы с ней не знакомились... У вас такие же волосы, как у неё. У этой Гуль... У неё чёрная очень густая чёлка до бровей... Локон, загибающийся с височка вперёд, к щеке. Волосы взбиты на макушке над затылком. Открытые маленькие ушки — вы с нею очень похожи в профиль...
Госпожа Одо вперила в Бориса внимательнейший взгляд, веря и не веря.
— Вдруг мне вспомнилась эта Гуль, эта юная красавица Гульчохра, словно чёрный камень на судьбе. — Борис заговорил нараспев, как сказитель, не открывая глаз. — Я не знаю, что побудило меня сказать вам, что она — крымская татарка. Возможно, будь она всё той же мусульманкой, но татаркой, пусть из Крыма, иначе могла бы сложиться её жизнь. Гуль — роза... Знаете, в Таджикистане я любовался январскими, вдумайтесь, январскими розами под снегом. Он выпадал сразу после Нового года и лежал недолго, всего несколько дней. Его скоро съедало тёплым ветром, и от солнца розы вновь оживали и, казалось, продолжали распускаться, когда до появления новых бутонов было ещё очень далеко — до середины или даже до конца марта.
Госпожа Одо застыла, стоя на месте, с немым вниманием воспринимала всё, что происходит с Борисом, и видела глазами то, о чём он рассказывал, а он продолжал:
— Розы января — это были цветы прошедшего лета, дожившие до зимы. Малейшего снега, кстати, в тёплые зимы могло совсем не быть. Снег там — случайный. Наверное, и с нами происходит что-то подобное, но вовсе не обязательное, хоть случайное, хоть не случайное.
Там, где жила Гуль, с юга Гиссарскую долину ограничивает пологий Бабатагский хребет, а с севера — высокий, скалистый, со снеговыми пиками Гиссарский.
Гиссар по-таджикски означает крепость. Настоящая горная крепость. Искендер Зулькарнейн, Александр Двурогий — так предки нынешних жителей той стороны называли Македонского за его боевой шлем, украшенный по сторонам позолоченными рогами, защищавшими от удара мечом сверху и голову, и плечи, — обошёл непреодолимый и тогда, и сегодня Гиссар и вторгся в Среднюю Азию западнее хребта, через современный Термез. Его влекла Мараканда — Самарканд — древняя столица Согдианы.
Странно сплелись роза имени, крепость приверженности религиозным традициям веками забитого народа и название древней азиатской столицы в судьбе молодой женщины. Нет, не в ресторане мы познакомились. Я не любитель ресторанов, могу разве что поесть там, если больше негде.
