Стивен Эриксон Кузница Тьмы

— Значит, он скапливает знания в тайной сокровищнице?

— Понимая, что другие используют их неподобающим образом. Я знаю владыку со времен, когда мы были детьми. Уверяю вас, ни одна тайна не выпадет из его рук.

Хенаральд небрежно, беззаботно пожал плечами. Глаза уставились на что-то на полу, справа от стула. — Тайна хастовых мечей сама по себе не дает власти. Я придерживаю ее ради... иного.

— Да, лорд, защищая владеющих мечами. Мой владыка отлично понимает.

Затуманенный взгляд коснулся Келлараса и тут же ушел в сторону. — Я сделаю Аномандеру меч, — произнес Хенаральд. — Но в миг его последней закалки буду наблюдать. Сам увижу это волшебство. И если это кровь, тогда... — он вздохнул, — я узнаю.

— Она пребывает в Темноте.

— Значит, я ничего не увижу?

— Полагаю, лорд, вы ничего не увидите.

— Думаю, — отозвался Хенаральд, — я начал понимать природу ее власти.

Выйдя из Комнаты, Келларас осознал, что дрожит. Изо всей полной опасных намеков беседы более всего потрясло капитана обещание Хенаральда вернуться в детство. Не в силах понять, он заподозрил, что в основе признания лежит некий ужасный секрет.

Ругаясь под нос, отгоняя беспокойство, он шагал в сторону главного зала в конце коридора, где обедали сейчас около сотни обитателей дома и гостей, издавая буйные возгласы и хохоча, пока жара от огромного очага окатывала палату, а в воздухе висели густые запахи жареной свинины. Ему хотелось забыться в праздничной атмосфере, а если беспокойство вернется — нужно лишь напомнить себе, что Хенаральд обещал изготовить владыке меч... и схватить очередную кружку эля.

Войдя в главный зал, Келларас помедлил. Новые, незнакомые лица показались со всех сторон, лица усталые и покрытые пылью. Вернулся из какого-то дозора отряд солдат Дома Хаст, громко окликая приятелей за столом. Он глядел в толпу, выискивая Галара Бареса, и вскоре заметил его — стоит у бокового прохода, оперся о закопченную стену. Келларас начал туда пробираться, по пути заметив, что напряженный взор друга устремлен на одну из новоприбывших, женщину-офицера, казавшуюся центром всеобщего внимания. Она улыбалась, слушая речи согбенного старика, слишком пьяного, чтобы стоять без помощи спинки высокого стула. Когда же она наконец посмотрела на других... Келларас понял, что женщина стала чуть более напряженной, поймав взгляд Галара.

Еще миг, и она отвела взгляд, с чувством ударив пьянчугу по плечу, и прошла к столу, за который усаживались ее приятели-солдаты.

Слуга уже торопился к этой группе, подойдя близко к Келларасу, и он подозвал юнца: — На одно слово, прошу. Кто та женщина? Офицер?

Брови слуги взлетели. — Торас Редоне, сударь, командующая Легиона Хастов.

— А, понятно. Благодарю.

Он был уверен, что видел ее и прежде, но всегда издалека — на поле битвы, в шлеме, доспехах и с оружием. Она не любила формальных приемов в Цитадели, предпочитая оставаться со своим легионом. Говорили, она явилась преклонить колени пред Матерью Тьмой, будучи в грязной кожаной одежде, с запыленным лицом — он прежде думал, что это пустые россказни, но теперь потерял такую уверенность.

Она уже села среди солдат, кружка в руке, и вся оставленная путешествием грязь не могла скрыть ее красоту, хотя и беспутность тоже. Келларас не удивился, видя, как она одним махом выпивает кружку и сразу тянется за второй. Подумал, не стоит ли отрекомендоваться, но решил, что не время, и подошел к Галару Баресу.

— Выглядите встревоженным, капитан, — заметил тот.

"Не так сильно, как ты, приятель". — Я только что с аудиенции у вашего лорда.

— Он говорил о детстве?

— Да, но признаюсь, я ничего не понял.

— А о других материях?

— Мой господин будет весьма доволен. Вижу, у вас нет в руке выпивки — ну, я достаточно смел, чтобы атаковать стол с элем...

— Не ради меня, капитан. Боюсь, желудок не выдержит. Вижу ваше удивление — какой же ветеран не умеет пить? Отвечаю: трезвенник.

— Это мешает вам наслаждаться весельем? Вижу, стоите в стороне, словно отверженный. Идемте, найдем место для нас двоих.

Улыбка Галара была слабой, в глазах таилась грусть. — Если вам угодно.

Они подошли к столу. Келларас выбрал тот, что ближе к выходу для слуг, на нем стояла дюжина пустых фляжек. Усевшись, он спросил: — Можете ли объяснить одержимость хозяина желанием стать ребенком?

Галар Барес вроде бы колебался. Затем склонился поближе, рукой смещая фляги: — Это тревожит нас всех, капитан...

— Прошу, зовите меня Келларасом.

— Отлично. Келларас. Нечто осаждает Хенаральда, по крайней мере его разум. Он утверждает, будто теряет память — не о далеких годах, а о последних днях, к примеру, о только что прошедшем утре. Однако мы ничего подобного еще не замечали. У кузнецов есть болезнь; многие считают, что она таится в дыме горна, в парах закалки или в каплях расплава, когда они попадают на кожу. Ее называют "ущербом железа"...

— Даже я об этом слышал, — отозвался Келларас. — Но скажу вам, что на приеме у лорда не заметил никакого снижения интеллекта. Он скорее говорил абстрактно, на языке поэтов. Если же тема взывает к точности, его мышление резко обостряется. Это требует легкости и полной ясности разума.

Галар Барес пожал плечами: — Не открою никаких секретов, Келларас. Слухи ходят давно — наш лорд чувствует себя больным, а описанная вами ясность рассудка для него служит доказательством войны, которую приходится вести с самим собой, со слабеющими чувствами. Он наносит точные удары в битве против ослабления памяти.

— Вначале я думал, возвращение в детство его страшит, — нахмурился Келларас. — Но теперь начинаю подозревать, что он будет рад, если это случится. Освобождение от всех угроз мира взрослых...

— Тут вы можете оказаться правы, — согласился Галар. — Доложите об этом своему господину?

— Он обещал Аномандеру меч. Мастерство его подводит?

— Нет, ничего подобного мы не замечали.

— Страхи лорда Хенаральда относительно собственного здоровья к нашему делу не относятся.

— Благодарю вас, Келларас.

Келларас отмел благодарность взмахом руки. — К тому же я могу предсказать вероятную реакцию моего владыки, если я сообщу ему о разговоре с лордом.

— О. И что он скажет?

— Полагаю, кивнет с глубокомысленным видом и ответит: "Многое можно сказать в пользу возвращения в детство".

Миг спустя Галар улыбнулся, и на этот раз никакой грусти на его лице найти было невозможно.

Келларас выпил немало эля и постарался стать приятным собеседником, разогнать тревоги души Галара; когда капитан наконец поднялся, неразборчиво пробормотав слова прощания, и нетвердыми ногами вышел из зала, Галар снова остался один, без защиты от вызванной видом Торас Редоне боли.

В зале стало тише, свечи превратились в короткие огарки; усталые слуги уносили тарелки и кружки. Оставались занятыми лишь несколько столов. Она еще распоряжалась за одним из столов, хотя сослуживцы уже отключились, сгорбившись в креслах; когда она встала, наконец, чуть заметно пошатнувшись, и побрела к Галару... он только тогда понял, что ждал ее. И что она это знает.

— Как поживает твое мужество, Галар Барес? — Алкоголь делал слова отрывистыми, что он помнил еще по прошлому.

Он смотрел, как женщина садится в оставленное Келларасом кресло. Вытягивает ноги, располагая покрытые сухой грязью сапоги у самой ноги собеседника. Сложив руки на животе, устремляет на него взгляд покрасневших глаз.

— С юга прискакали? — спросил он.

— Откуда бы еще? Патрулировали форулканские границы.

— Трудности?

Она покачала головой. — Тихо. Не как в старые дни. Но ведь теперь все не так, верно?

— Да, всем нужно двигаться вперед.

— Ох, все так и делают, верно. Подумай о моем супруге: разве мог он достичь большего? Манящая Судьба, временные форты, пригоршня заблудших и слабосильных под командой. Вот истинная служба государству, разве не правильно? А?

Он изучал ее. — Это великая ответственность.

Она резко захохотала и отвела глаза. Правая рука выбила по столешнице неровную дробь и вновь замерла. — Все мы ездим по границам, словно проверяем своим пределы.

— Не все.

Она глянула на него, чтобы снова отвести глаза. — Ты пария в Цитадели. Тебя считают наглым и небрежным, но ты не такой, Галар. Никогда таким не был.

— Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.

— Мы выбрали тебя именно по этой причине.

Он поразмыслил и вздохнул.

Женщина подалась вперед: — Это не было наказанием, Галар. Никогда.

Однако он знал, что было.

— Знаешь, ты мог бы взять в постель жрицу. Пусть любители безбрачия пялятся в стены келий — это не путь для таких, как мы. Мы солдаты, и аппетиты у нас соответствующие.

— Хорошо ли тебя кормили в последнее время, Торас?

Как всегда, колкость не возымела на нее действия. — Вполне, — сказала она, откинувшись в кресле. — Наверное, тебе не понять, но именно уверенность в верности мужа позволяет мне заниматься всем этим.

— Ты права. Ничего не понимаю.

— Я ему не ровня. Даже надежды сравняться не было с самого начала. Я всегда шла по канаве, а он по дороге. Трудно так жить день за днем.

— Никакой канавы, Торас. Никто не видит в тебе слабины — ради Бездны, ты командуешь Легионом Хастов!

— Это не имеет отношения к военным чинам или заслугам.

— Тогда к чему имеет?

Она лишь потрясла головой. — Мне тебя не хватало, Галар.

Однако взглядом с ним так и не встретилась. Он не знал, слушают ли их остальные, пытаясь разобрать слова. Вряд ли. Слуги уже вносили в зал охапки тростника, чтобы застелить пол, кто-то пьяно пел, путая строчки, ему вторил громкий смех. Глаза слезились от повисшего дыма. Он пожал плечами. — Что же делать?

Женщина встала и хлопнула его по плечу. — Иди к себе. Поздно.

— А ты?

Она отвернулась с улыбкой. — Все дело в смелости, верно?

Он следил, как она возвращается в прежнее кресло, наливает кружку из кувшина — и понимал, что ночь проведет не в одиночестве. Вставая, выходя из зала, он думал о квартире в Цитадели и узкой койке, в которой никогда не бывало жриц. А потом о Калате Хастейне, лежащем на матрасе в каком-то северном форте. Двое мужчин, живущих в одиночестве, ибо такова их натура, их выбор: оставаться одинокими, если нет любви.

А женщина, которую они поделили... она ничего не понимает.

Уже три дня Кедаспела был избавлен от компании Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, и Урусандер не упоминал, куда они удалились и с какой целью. Это его удовлетворяло, ибо позволяло работать над портретом без мучительных атак невежественных комментаторов, без нелепых советов и безумных бесед за ужином. Избавляясь от кандалов ожиданий своих приверженцев, Урусандер становился совсем другим; споры по множеству тем оказывались вполне сносными, почти оживленными, и Кедаспела уже начал ждать закатных пиршеств.

И все же ситуация раздражала. Работа оставляла его нетерпеливым, сердитым и неудовлетворенным. В конце каждого сеанса он сражался со сном, заставляя себя тщательно промывать кисти и мысленно просматривать линии набросков — не нужно было даже смотреть на листы пергамента, так яростно они пылали перед внутренним взором. Лицо Урусандера преследовало его — такое бывало с каждым объектом, но в этот раз как-то по особенному.

Во всех художественных работах есть политическая составляющая, но на этот раз она слишком наглая, слишком смелая на его взгляд; он понял, что глаз и рука борются с открытой грубостью — изменениями тона, подчеркнутостью некоторых линий. Язык символов, одному ему внятный.

Живопись — война. Искусство — война.

Коллеги отпрянули бы в ужасе от подобных заявлений. Но ведь они почти все дураки. Лишь Галлан мог бы понять. Лишь Галлан кивнул бы и даже улыбнулся. Есть так много способов вести битву. Оружием красоты, оружием раздора. Полями сражений становится открытая местность или складки занавеса. Линии сопротивления, пятна засад, атаки цвета, отступление в перспективу. Так много способов сражаться, но любая победа кажется поражением — у него ведь нет власти над чужими глазами, и если искусство и способно осаждать души чужака, то лишь слепым штурмом невидимых валов.

Портрет Урусандера — перед которым он ныне сидит, пока мерцают и гаснут последние ночные свечи — запечатлел все раны Кедаспелы. Но кто заметит? Никто, даже Галлан. Нужно учиться скрывать ущерб. Глаз ублаженный — глаз соблазненный.

И Урусандер, действительно, весьма ублажен.

Он закончил. Уедет с рассветом. "Я написал мужчину, достойного стать Ей мужем. Они увидят его силу, решительную цельность, ибо это лежит на поверхности. Они не увидят скрытой стороны — жестокости под силой, холодной гордыни под суровой решимостью. Клинка осуждения, крепко сжатого рукой цельности.

Урусандер, я вижу тебя — вижу твое лицо — в гаснущем свете, и ты пугаешь меня до глубин души".

— Не отужинаете со мной на исходе ночи?

Вздрогнув, он не сразу обернулся к лорду Урусандеру. — На миг, владыка, когда вы заговорили, мне помнилось — рот на портрете изрекает слова. Очень... тревожно.

— Воображаю, да. Вы создали верное подобие.

Кедаспела кивнул.

— Сделаете копию для себя, для Зала?

— Нет, лорд. Это сделают художники Цитадели. Их выбирают специально за умение подражать. Когда они закончат, полотно вернется к вам — сюда или туда, где вы будете пребывать.

Урусандер ответил не сразу. Он не спеша подошел к Кедаспеле, задумчиво глядя на портрет. — Где я буду. Похоже, что я недоволен нынешним обиталищем?

— Я ничего подобного не сказал, лорд.

— Нет, не сказали. Однако, — он взмахнул рукой, — вы желали бы увидеть меня в... ином месте.

Тихий колокол возвестил ужин, но мужчины не пошевелились. — Лорд, это ваш портрет руки Кедаспелы, отвергнувшего сотню подробных предложений.

— Так много?

— Отвергнутые не хвастаются неудачей, лорд.

— Да, полагаю, они не стали бы. Очень хорошо... Почему же вы приняли мое предложение?

— Я подумал.

— Замечательно. Не поведаете ли, о чем?

— Если кто и сможет предотвратить гражданскую войну, — он кивнул в сторону портрета, — то этот муж.

Урусандер хрипло вздохнул. Слова его окрасились недовольством: — Какое безумие! Если знать отвергает Консорта, она тем самым должна бросить вызов Матери Тьме!

— Они не посмеют. Но это не усмиряет их негодования — они будут колоть и рубить исподтишка, в соответствии с мерой своей смелости и мужества.