— Анисим, — спросил я Пушкарева, показывая ему довольно причудливо изогнутый железный штырь, — ты не знаешь, зачем эта штука?
— Так это... — задумчиво пробормотал стрелец, — ее, видать, раскалить надобно.
— Это-то понятно, а зачем?
— Должно, в задницу совать!
— Что, правда? Никогда бы не подумал!
Наши рассуждения произвели на схваченного татя совершенно ошеломляющее впечатление, и он, каким-то невероятным усилием выплюнув свой кляп, жалобно завопил:
— Помилуйте, бояре!
— Да не ори ты, — отмахнулся от него Пушкарев и, повернувшись к Панину, немного дурашливо посоветовал: — Федор Семенович, ты не тот крюк на цепь надел. Этим за ребра цепляют, а на первый допрос положено за руки!
— Бояре, смилуйтесь!
— Ну чего ты орешь, — попытался я урезонить Охрима, — не видишь, мы еще не начали.
— Господине мой добрый, — завыл подследственный, — почто терзать меня хотите, я и так вам все расскажу!
— Брешешь! — авторитетно заявил ему Анисим.
— Христом Богом клянусь! Все скажу, как на духу, ничего не потаю!
— Ну, тогда рассказывай.
— Что рассказывать-то, боярин?
— Да все и рассказывай, а начни, пожалуй, с того, откуда на твоем дворе тати убитые взялись.
— Это не тати, боярин, это боевые холопы господина Телятевского.
— Врешь, поди! Хочешь порядочного человека оклеветать, чтобы самому из воды сухим выйти.
— Ей-богу не вру.
— Ну пусть так, а отчего они в твоем дворе, а не в каком ином?
— Так торговлишку я с Телятевским, какую-никакую веду. Вот его люди дорожку к моему терему и знают. Привезли под утро сих покойничков, а где и кто их побил — Богородицей клянусь, не ведаю!
— А каким товаром ты торгуешь, мил-человек?
— Так всяким, какой Бог пошлет.
— Федя, — обернулся я к Панину, — много ли добра у сего "божьего человека" в закромах?
— Да уж немало. Сукна всякие, мягкая рухлядь[46], кожи, ремни, жито, овес, крицы железные... да чего только нет!
— Стало быть, ты, пес, краденым торгуешь?
— Нет, боярин! Нету на мне вины, знать не знаю, ведать не ведаю...
— Анисим, а это что за щипцы?
— Так это, наверное, отрывать чтобы...
— Что отрывать-то?
Пушкарев с кривой усмешкой подошел ко мне и прошептал на ухо предполагаемое назначение инструмента, красноречиво показывая на пах задержанного.
— Боярин, — снова заголосил Охрим, сообразив, что дело может кончиться худо, — так если господин Телятевский со своими холопами и поозоровал где, так я-то тут при чем?! Невиноватый я!!!
До пыточных инструментов у нас дело так и не дошло. Подследственный, поупиравшись еще немного, рассказал все что знал: где ухоронки с наиболее ценным добром, и где у Телятевского еще есть дворы, купленные на подставных лиц. Единственное, что он не знал — где его господин прячется сейчас. Слыхал лишь, что у какого-то "большого боярина", но у кого — не ведал, "хоть режь". В общем, через некоторое время мы вышли из подвала и без сил опустились на принесенную нам скамью. Анисим, оглядев наши серые лица, громко хмыкнул, дескать, хреновые из нас заплечных дел мастера. Возразить было нечего, палаческие инструменты внушали нам едва ли не большее отвращение, нежели ужас подследственному, и каждый в глубине души был рад, что не пришлось их применить. Никто из нас, разумеется, не был чистоплюем, век не тот на дворе. Но одно дело разговорить пленного во время боевых действий, а другое... хотя кого я обманываю? Нет никакой разницы!
Обмякшего и не верившего, что остался целым Охрима утащили в камеру, а в пыточную с деловым видом отправился благообразный старичок с добрыми глазами. Какое-то время он пропадал там, очевидно, наводя порядок и складывая разобранные нами пыточные орудия, а вернувшись, с назидательным видом заявил:
— На первый раз все верно сделали, инструмент злодею показали, а пытать не стали. Так и верно, так и положено!
— Это кто такой грамотный? — лениво поинтересовался я.
— Кат тутошний, — отозвался Никита.
— Кат... в смысле тут что, палач есть?
— Конечно, все как у людей.
— И ты знал?
— В своих приказах я всех знаю.
Пока я соображал, как бы пообиднее отматерить своего верного окольничего, смекнувший, в чем дело, Анисим согнулся от хохота. Потом к нему присоединился Федька, а за ними, махнув рукой, стал смеяться и я. И только Вельяминов, удивленно посмотрев на нас, с недоумением сказал:
— Я думал, ты сам хочешь попробовать... для тайности!
Так уж заведено, что день русского царя должен начинаться с церковной службы и ею же и заканчиваться. Увы, я, наверное, не слишком хороший христианин, потому что следовать этому правилу у меня не очень-то получается. Не то чтобы я противился, просто так само выходит. Вот и вчера не вышло: пока все необходимые распоряжения раздал, пока вернулись люди, посланные разыскивать Телятевского, пока я их одного за другим выслушал, потом надо было навестить Кукуй и проститься с беднягой фон Визеном...
Приведенное в относительный порядок тело майора находилось в лютеранской кирхе. Возле гроба сидела его жена — бледная худая женщина с заплаканным лицом, и дети, четырнадцатилетняя Эрика и восьмилетний Август. Увидев меня, вдова поднялась и попыталась поклониться, но, как видно, силы ее уже были на исходе, и бедная женщина едва не свалилась на пол.
— Не надо вставать, фрау... Берта, — припомнил я ее имя, — вам нужно беречь силы.
— Ах, ваше величество так добры к нашей семье... — пролепетала она слабым голосом, — ваш приход — большая честь...
— Ваш муж погиб на моей службе, — мягко прервал я ее, — и это самое малое, что я могу для вас сделать.
— Мой бедный Михель так гордился тем, что служит вашему величеству... — всхлипнула она. — Боже, как мы теперь будем жить!
— Вам не о чем беспокоиться, фрау Берта: ваши дети — мои дети. Я позабочусь, чтобы вы ни в чем не нуждались.
— Благослови вас Бог!.. Эрика, Август, благодарите его величество!
— Благослови вас Бог, государь, — всхлипывая, отозвалась девочка, а мальчик плотно сжал губы и ограничился поклоном.
— Отец Рудольф, — обернулся я к пастору, — позаботьтесь, чтобы все было пристойно.
Видеть семью фон Визена было невмоготу, и я поспешил выйти из кирхи. Остановившись на пороге и вздохнув полной грудью, я собирался уже вскочить на коня, но заметил, что в толпе местных жителей стоят старый Фриц и Лизхен с маленькой Мартой. Не обращая внимания на любопытные взгляды, я подошел к ним.
— Давно вы здесь?
— Мы знали, что вы непременно придете попрощаться с господином майором, — чуть дребезжащим голосом пояснил старый Фриц. — Сказать по правде, я полагал, что лучше подождать вас дома, но Элизабет настояла, и я пошел с ними.
— Ты не ошибся, старина... но почему вы не стали ждать меня дома?
— Прошу меня простить, ваше величество, — присела в книксене Лизхен, — но я боялась, что вы опять не пожелаете навестить нас.
— У меня было много дел.
— О, не подумайте, я никогда бы не осмелилась упрекать вас, но...
— Что "но"?
— Я боюсь.
— Боишься, но чего?
— Всего, мой господин. Я никогда не была трусихой, да и профессия маркитантки не для робких... но теперь я боюсь! Боюсь всего. Того, что вы больше не придете, и мы с малышкой Мартой останемся одни. Того, что ваши подданные сделают что-нибудь ужасное с нами. Мы совсем чужие в этой стране, и я постоянно боюсь, что с нами что-то случится.
— Что ты хочешь, Лизхен? — устало спросил я свою многолетнюю любовницу.
— Наверное, не стоит вести такие разговоры на улице, — ворчливо прервал нас старый Фриц. — У местных скоро уши отвалятся от любопытства.
— К черту любопытных! Раз уж вы пришли сюда, я хочу знать, что вам нужно?
— Скажите, Иоганн, — помялась Лизхен и пытливо взглянула мне в глаза, — вы ведь не собирались сегодня навещать нас?
— Что за вопрос?..
— Вы даже не попытались меня опровергнуть... значит, это правда.
— Полно, Лиза, что за вздор тебе приходит в голову!
— Иоганн, я хочу уехать. Я очень боюсь за себя и за маленькую Марту. Два года назад, когда Анна уговорила Карла уехать, я думала, что она дура. Вы ведь благоволили к ней, да и Карл был у вас на хорошем счету, а его кузен того и гляди станет генералом. Но она уговорила его все бросить и вернуться в Германию. И вот теперь я понимаю, что это я дура, а Анна все сделала правильно. Может быть, Карл не сделает такой карьеры, как Хайнц, но они будут иметь свой дом, семью и спокойную жизнь.
— Ты хочешь спокойной жизни?
— Да, хочу, для себя и для нашей дочери. Разве это так много?
— Послушай меня, девочка: если ты хочешь уехать, то я не стану тебя задерживать. Я знаю, ты кое-что скопила и вполне сможешь устроиться на новом месте и жить припеваючи. Но я ни за что не позволю тебе увезти дочь. У меня слишком много врагов, и если хоть кто-нибудь догадается, кто отец малышки Марты, я не дам за вашу жизнь и медной полушки. Эти люди никогда не решатся бросить мне открытый вызов, но с удовольствием отыграются на вас. Ты боишься, и я это понимаю, но если вы не будете рядом со мной, я не смогу защитить вас.
Закончив говорить, я наклонился и подхватил девочку на руки. Обычно она дичилась меня и старалась вырваться, если я пытался приласкать ее, но на этот раз малышка была на удивление смирной и лишь удивленно моргала своими пронзительно голубыми глазками. Поцеловав дочку, я поставил ее на землю и, вернувшись к коновязи, вскочил в седло.
— Если Анна хотела спокойной жизни, — сказал я Лизхен на прощанье, — то она сделала чертовски неудачный выбор.
Покинув Иноземную слободу, я остановился в нерешительности. Возвращаться в кремль не хотелось совершенно, в последнее время его стены просто давили на меня, не давая свободно вздохнуть.
— Куда прикажешь, государь? — подал голос едущий за мной следом Вельяминов.
— Никита, а у тебя баня топлена? — неожиданно спросил я у него.
— Коли повелишь, так недолго и истопить, — пожал плечами в ответ окольничий.
— Ну раз недолго, так поехали.
Как оказалось, баню все-таки топили, и вскоре мы и присоединившийся к нам Анисим до исступления хлестали друг друга вениками, изнемогали от жары на верхнем полке и, наконец, измученные, но чувствующие себя чистыми душой и телом, сидели бок о бок на лавке в полутемной горнице. Тихонько скрипнула дверь, и к нам зашли Алена и названые дочери Пушкарева. Девушки принесли квас, оказавшийся как нельзя кстати.
— Испей, государь, — подала с поклоном ковш Вельяминова.
— Благодарствую, — поблагодарил я и с жадностью припал к ковшу.
— Может, чего покрепче? — спросил Анисим, но я только помахал рукой, дескать, не надо, завтра вставать рано.
Как ни странно, наши красны девицы, напоив нас, и не подумали уходить, а устроившись чуть в сторонке, принялись шушукаться. В другое время их бы, наверное, прогнали старшие, однако при мне не решились. Я же поначалу и не обратил на это внимания, а просто отстраненно смотрел в раскрытое окошко на темнеющее небо и размышлял о перипетиях жизни. Как случилось так, что я попал сюда, в это время? Почему история пошла не тем путем, который был известен здесь только мне, а совсем другим? И самое главное, почему и в этой жизни я совершенно одинок? Вроде есть и семья и дети, а я все равно продолжаю оставаться один.
Нет, разумеется, вокруг всегда много народа. Есть и соратники, есть и слуги, а среди последних, наверное, даже верные... Сидящих рядом Никиту и Анисима вполне можно считать друзьями, но... все это не то. Хочется, чтобы рядом была любящая женщина, да только где же ее взять? Просто женщин много, даже, наверное, с избытком, а вот одну-единственную, да чтобы любила, да еще и взаимно... Неожиданно, прежде всего для себя самого, начал перебирать в уме женщин, с которыми меня сводила судьба.
Супруга моя Катарина Карловна вышла за меня по приказу отца. Оно и понятно, засиделась принцесса в девках, а тут герцог подходящий, да еще и не из совсем уж последних. Воюет к тому же хорошо, а Швеции нужны храбрые солдаты. Какая уж тут любовь, тут брак по расчету — династический. И для моей благоверной корона всегда будет важнее меня, причем корона шведская, а не та, что на моей бедовой головушке.
Княгиня Дарловская? Бедняжка Агнесса Магдалена, выданная замуж за старика и внезапно оставшаяся вдовой. Ей было нужно срочно забеременеть, чтобы остаться полновластной хозяйкой во владениях мужа, и она получила то, что хотела. Не знаю, рассчитывала ли она всерьез на мое возвращение, и не разбил ли я ей сердце своей женитьбой на шведской принцессе. Надеюсь, что нет, а также надеюсь, что она счастлива со своим новым мужем.
Ульрика Спаре? Не знаю, чего добивалась она, а мне нравились ее экзальтированность и бесшабашность. К тому же, что греха таить, кровь мою будоражило осознание того, что любовница одновременно приходится сестрой заклятому врагу и женой одному из главных политических противников.
Марта? Моя бедная Марта, как я мог о ней забыть! Эта девочка, похоже, меня действительно любила и всем пожертвовала ради этой любви. Мало того, она родила мне дочь, которую я так и не увидел. Как они там, в этом далеком Вольфенбюттеле? Впрочем, меня ли она любила? А может, вовсе не меня, а этого беспутного принца, который жил в этом теле до моего появления? Он, помнится, обесчестил ее старшую сестру, у которой, кстати, тоже родился ребенок, и убил на дуэли брата. Папаша собирался жестоко отомстить, но маленькая Марта спасла принца... нет, уже меня. Мы через многое прошли вместе, но расстался я с ней без сожаления, успокаивая свою совесть тем, что о девушке и ребенке позаботится герцогиня Клара Мария.
А вот в России с любовью как-то не везло. Настю, которую я когда-то отбил у разбойников, зарезал этот чертов Енеке. Ксения тогда и вовсе в монастырь вернулась, а я ведь ей дочку нашел, что было ничуть не легче, чем отыскать иголку в стоге сена. Но даже не взглянула в мою сторону царская дочка, а ведь видела, как я на нее смотрел. Машка, кстати, в нее, только белокурая. Вырастет — красавица будет, всем встреченным на пути парням голову вскружит, чертовка! О любви Лизхен и говорить не приходится, она маркитантка — и этим все сказано. Занимается, пользуясь моей защитой, ростовщичеством и потихоньку богатеет, а случись что со мной, тут же станет новой походной женой у следующего командира. Так уж в этой профессии заведено. Уже сейчас чует, что пахнет жареным, и засуетилась. Нет, надо у нее дочку забрать, пока такой же стервой не выросла, да вот только куда?..
Пока я так раздумывал, девушки затянули грустную песню. Начала Марьюшка, своим тонким, но мелодичным голоском, затем вступили грудные голоса Глаши и Алены. А я ведь и не подозревал, что они такие певуньи. Немудреные слова переплелись в песенном кружеве и поплыли над ночною Москвой ввысь. Мне невольно припомнилась наша первая встреча с Вельяминовой. Я только что бежал из польского плена и совершеннейшим чудом наткнулся на Никиту, а он на радостях повез меня знакомить со своей семьей. Как-никак спаситель из неволи! Алена с тех пор сильно переменилась, а тогда она была еще совсем девчонкой с дерзким нравом и острым язычком, которым она тут же прошлась по мне, и я, может быть, впервые в жизни, не нашелся с ответом.
