Свидетель Канона

— Кто? Рябышев, Рябышев... Где-то слышал...

— Восьмой мехкорпус. Карпезо — пятнадцатый. Они в Бродах сейчас.

— Вы-то откуда знаете?

— В штабе ваше донесение сдавал, сидел, слушал.

— Но как же секретность?

Матрос только рукой махнул:

— В тылу сейчас такая каша, что сам Аллах не разберет. Чуть заикнулся про машину и доставку, так меня к вам же и отправили. Фекленко сказал: "Я вчера себе гаубичный полк переподчинил, потому что мой от Новоград-Волынского никак не доползет, а тут какой-то матрос возражает?"

Помолчали. Лейтенант все пытался вытереть зудящее от пороховой гари лицо, и только размазывал грязь, и поэтому злился.

— Приказано оставить заслон и отходить ночью, — матрос договорил и тоже посмотрел в небо.

Ивашковский перевел взгляд на полуживой танк, сплюнул:

— Похоже, я знаю, кого оставят в прикрытии.

* * *

В прикрытии стояли до полуночи, немцы не лезли — наверное, готовились контратаковать утром, по всем правилам, сначала самолетами, потом артиллерией, наконец, пехотой за танками.

Лейтенант Ивашковский спал сидя, прислонившись к ленивцу. Матрос все также бесстрастно стоял за башней с биноклем, словно бы отдых ему вовсе не требовался. А может, выспался раньше — у танкистов хватало своих забот, чтобы еще за матросами режим дня проверять. Вон, вторую машину так и не смогли завести. На первой проскальзывал главный фрикцион, машина дергалась, как пьяная, заставляя экипаж биться головой о броню или наглазник прицела. Резина наглазника мягче железа, но и бьешься об нее глазом — а чем тогда смотреть на поле? Третий танк вроде бы вел себя хорошо — но и его толком перебирать времени не нашлось. Сутки боя, елозили туда-сюда то по забивающему подвеску чернозему, то по болотистым берегам, то по битому кирпичу... Там, в рессорах, наверное, черти завелись, не то, что грязь.

Механики возились до заката, когда Колесников приказом загнал их спать. Им еще по ночи вести машины через лес, а луны нет, и фары включать нельзя.

Заснуть сразу никто не смог: колотились руки, мерзко звенела сведенная спина. Видя такое, матрос пустил по кругу фляжку с хорошим, судя по вкусу, коньяком. Второй выживший лейтенант, Колесников, не возразил. Если люди не расслабятся хоть немного, то ночной марш добром не кончится.

Он и без того добром не кончился.

Настала полночь. Разбудили лейтенанта Ивашковского. Полк ушел, ушла и пехота. Уже почти час на дороге стояла непривычная тишина.

Лейтенант зевнул, почесал спину о чудом уцелевшую полку над гусеницей и молча, даже флажка не вынимая, махнул рукой.

На восток.

Потом запрыгнул на самый исправный, третий, танк.

Вторую машину дернули тросом — завелась. На звук мотора немцы вслепую кинули пару снарядов, те лопнули в поле, между руинами Млынува и опушкой.

— Боятся, гады, ночной атаки, — проворчал мехвод первого танка неслышно ни для кого больше.

Танки пошли; за башней последнего все так же маячил с биноклем военмор, стоял, как влитой — привык, видать, на качающейся палубе. Хотя где на той Припяти могло качать? Сырой лес тянулся вокруг, дорога то ныряла по выемкам, то шла чуть выше окружающей местности. Света кое-как хватало, а после урочища сделалось и вовсе просторно, видно. Только вот на восточной опушке первый танк встал окончательно.

— Машина подработалась, фрикцион совсем не берет, — механик вытер пот ушками шлемофона, мягкой подкладкой.

Второй танк объехал помеху по обочине и двинулся дальше. Мало ли, потом опять не заведется. Второму Ивашковский сразу приказал гнать без остановок, что бы ни случилось — а мы догоним...

Подали тросы с третьего танка, потащили первую машину юзом. Не лучший способ, но уж как получалось. Вокруг еще кое-как видно, а в передаче копаться темно и некогда. Если немцы догадаются, что все ушли, с них станется и погоню выслать.

Протащили всего два километра, до перекрестка с колхозной дорогой из Владиславовки. На перекрестке — как назло, аккурат перед единственным в округе подворьем — в ленивце заскрипело, хрустнуло и щелкнуло. Буксируемый танк встал намертво. Трос натянулся и лопнул, звонко влупив по обоим танкам.

Как уцелел матрос, когда успел соскочить, и как угадал, в какую сторону пригнуться, танкисты снова не задумались.

— Что там, Колесников?

— Товарищ лейтенант, камень попал, гусеницу сбросило внутрь! Теперь ее просто так не надеть, надо траки поштучно выбивать.

— Ну, мать же твою, ну, встряли мы...

Лейтенант Ивашковский огляделся.

— Принимаю решение... Танк взорвать. Бинты смочить бензином, бросить в бак. Товарищ военмор!

— Слушаю.

— Зайдите в хату, скажите людям: пусть метров на сто... Удалятся.

Матрос хмыкнул:

— Не ваш, не жалко?

Ивашковский почесал затылок, и прилипший к потным волосам песок осыпался ему за шиворот. Лейтенант поежился.

— Вообще говоря, вы правы. Пехотинцы мне тоже вроде как свои. А похоронки на них все-таки не я пишу. Но с вами причина иная.

— Какая же?

— Мои все молодые. Сильно. Вы постарше, посолиднее. Тутошние хуторяне вас вернее послушают.

Моряк, больше не споря, подошел к плетню и крикнул:

— Эй, хозяева!

— Что голосишь?

Понятно, что в доме никто не спал: только что по дороге прошли два полка, сперва пехотный, а потом танковый. Матрос аккуратно прикрыл за собой калитку и прошел до крыльца, одним взглядом загнавши в будку обалдевшую за день собаку.

Дверца открылась. В проеме стоял невысокий плечистый мужик. Сапоги, темные штаны, серая рубаха, на плечах пиджак. Лицо твердое, злое, загорелое, хорошо высвеченное керосиновой лампой в правой руке. Волосы темные, подстрижены кружком, над губой царапины от бритья.

— Чего надо, военный?

— Сейчас мы танк взорвем. Отойдите метров на сто, чтобы не зацепило.

Мужик замер на несколько секунд, оглядывая матроса снизу вверх и потом снова сверху вниз. Из-под его левой руки высунулась девичья головка:

— Ой, тато, а кто это?

— Цыц! В хату, Янка!

Подвинув мужчину, вышла тоже невысокая, округлая женщина в темно-вишневой кофте и такой же юбке. Босая, с открытыми полными загорелыми плечами, с гладко зачесанными волосами, блестящими смолью в свете керосинки. Смотрела она не исподлобья, как муж, но тоже неласково.

— Уходите, значит?

Матрос кивнул.

— А что здесь встали, другого места нет?

— Где сломался, там и встали.

— Ага, — покивал мужчина, говоря с непонятной интонацией, — теперь, значит, взорвете?

— Придется.

На крыше сверкнули зеленые кошачьи глаза.

— Но это же ваш танк! Зачем взрываете?

— Цыц, Янка! Кому сказано, в хату!

— Чтобы немцам не достался, — серьезно, как взрослой, ответил матрос.

Показался тонюсенький серпик луны. Мужчина потер царапину от бритья.

— А о нас, получается, заботитесь, чтобы осколками, значит, не зацепило?

— Именно.

— А что ж о Млынуве не позаботились? Что же оттуда людей не вывели, москалики?

— Змолч, Богдан! — Женщина коротко двинула подбородком, лампа в руке мужчины качнулась, и сквозь керосиновую резкую вонь проступил хлебный дух. Должно быть, в сенцах стояло к утру тесто.

Муж насупился еще больше, но спорить не посмел и отступил в темноту, в дом, утянув за собой дочку, и только буркнул напоследок:

— А все же уходите, прав оказался Степан, не ваша сила.

В темном приземистом хлеву за хатой утробно выдохнула корова.

— Еще же и Зорьку выводить, — женщина всплеснула руками. — Скажи, солдат...

— Я не солдат, — покривился тот, — я моряк.

— То я твоего корабля не бачу, — женщина усмехнулась вроде бы и обычно, и снова неладно. — Секретный сильно, аж не видно. А как оно, под немцами? Правду говорят, что культурная нация?

Моряк покачал головой. Оглянулся к дороге, где на сломанной машине уже вывинтили бронированную пробку бензобака, и где третий танк уже отъехал метров на сто.

— Я тебе честно скажу, только смотри, ни политрукам, ни бандеровцам из провода.

Женщина не стала прикидываться дурой или делать вид, что впервые слышит про тайную оуновскую власть — "провiд".

— Первый год проживете с радостью, что москалей нету и с надеждой на незалежность.

В темноте, в хате, фыркнул невидимый, вслушивающийся Богдан.

— ... Второй год с радостью, что забрали только старшую дочку, вон ее глаза в окне... И с надеждой, что та из Германии живая вернется, без дитенка в подоле, без дурной болезни.

Женщина отступила на полшага, уронив руку с лампой вдоль тела, не замечая, как воняет суконная юбка, подпаленная на бедре горячим стеклом. Фитиль от резкого движения вышел из керосина, помигал, окутался копотью и погас окончательно.

— ... Третий год с радостью, что живые. И с надеждой, что москали таки прогонят фашиста. Потому что младшая дочка от березовой коры на ветру шатается.

В хате загремело, покатилось ведро, мужик заругался.

Выскочила девочка — чистенькая, светлолицая, с нежной-нежной кожей, совсем не такой, как закоревшие пылью по поту жбаны танкистов.

Янка спросила:

— Дядько моряк, а как бы сделать, чтобы вовсе без войны? Совсем никак нельзя? Вы же взрослые, сильные все!

Матрос покачал головой, тоже отступил на пару шагов и сказал:

— Выходите уже, время.

И глаза его загорелись отблесками, и только уже отойдя на приказанные сто шагов, Богдан сообразил и обернулся: от чего вдруг загорелись те отблески? Луна вон, серпик тонюсенький, а лампа же потухла... Что блестело в глазах того черта? И почему жена утирает слезы, вцепившись в Янку с Галкой, как в последнее, позабыв даже любимицу Зорьку? Неужели той брехне комиссарской поверила?

Проводив хуторян взглядом, военмор побежал к танку:

— Чего копаешься, лейтенант?

Колесников, слышавший всю беседу, на грубость не обиделся: понимал, на что и почему злится матрос. Танкист распрямился, выдохнул:

— Бинты погасли, взрыва нет!

— Гранатами забросай, я прикрою.

Отбежали еще на пару шагов; лейтенант, чуть не плача, забросил в открытый люк двухкилограммовую банку РПГ-41.

— Ложись!

После взрыва, когда башня лежала на дороге сковородой, а безголовый танк полыхал на всю округу, лейтенант и моряк вылезли из кювета. Лейтенант огляделся, а моряк, стряхивая мусор, внезапно сказал в никуда:

— Тогда я боялся вмешаться, потому что опыта не имел. Теперь я боюсь вмешаться именно потому, что представляю, как наломаю дров.

Взял свой пакет и поглядел на него с явным желанием скомкать и порвать; блики от горящего танка прыгали по толстой целлулоидной обертке. Света лейтенанту хватило, чтобы заметить напрягшиеся плечи моряка.

Матрос выпрямился, сунул пакет опять за спину, за ремень.

— Так или этак — зачем я тогда вообще нужен? Свидетель канона как свидетель убийства: все видел, но ничего не сделал?

Моряк засмеялся нехорошо, невесело, и нисколько не удивился такому смеху лейтенант Колесников: наслышался уже, насмотрелся... И всего-то за четыре дня. Очень уж не походила начавшаяся война на обещанный поход "малой кровью по чужой территории".

— Нет, порочна по самой сути эта формула бытия... — моряк встряхнулся, потянул Колесникова за рукав:

— Догоняем наших. В самом деле, у меня же одних волшебных палочек девять штук. Не считая ракет.

* * *

Ракеты дошли наутро.

Сначала испарилась рейсхканцелярия. Примерно в те же секунды — Вольфшанце, где как раз находился фюрер. Несколькими мгновениями спустя — штаб сухопутных сил в Цоссене, а потом и штаб кригсмарине, и штаб люфтваффе, и подшипниковые заводы, и дамбы на Руре, и неприметная квартирка в предместье, где заночевал Гиммлер, и еще, и еще, и еще — все, что хронотентакль нарыл в интернете будущего. По списку.

К полудню Германия осознала масштаб оплеухи, но так и не поняла, кто же это молодецки взвесил с правой. Молчали большевики, не хвастались англичане, американцы, казалось, и вовсе ничего не знали!

Дроны доползли только под вечер.

Но доползло их несколько тысяч.

Верхушку страны охватила эпидемия смертельных неудач. Взрывался бытовой газ. У машины прямо на автобане, на скорости больше ста, отлетало колесо. Самолет внезапно входил в плоский штопор. В кармане телохранителя ни с того ни с сего детонировала запасная обойма. Отказывали проверенные и только что собранные тормоза. В опробованной и трижды проверенной пище оказывался ботулотоксин. Проверяющие выживали, а Борман или Геринг нет, хотя пили все из одного бокала.

Через неделю страна тряслась в ужасе, ничего не понимая. Гестапо сбилось с ног, сажая сперва подозреваемых, потом подозрительных, а под конец просто кого попало — но эпидемия не прекращалась. Кончились маршалы, да немного их и водилось тогда в Германии: фон Бок, фон Лееб, фон Клюге, фон Рейхенау. Или он тогда еще только генерал-полковником служил? Да какая разница, кто в каком звании, главное — кто в чьем списке. Кончились крупные политики. Настал черед генералов и районных рейсхляйтеров, комендантов концлагерей и повелителей зондеркоманд...

Выжил только Мюллер: старый полицейский пес вытащил приготовленные документы, побрился кусками, неровно, подложил в рваные ботинки нарочно подрезанные стельки, чтобы изменился рисунок походки... Вышел и пропал в миллионах немцев и фольксдойче, равно сотрясаемых ужасом.

На всех фронтах немцы прекратили стрельбу, вовсе ничего не понимая. Казалось бы — Москва рядом, только руку протяни! В котлах сотни тысяч недочеловеков, у границы захвачены десятки тонн снарядов, топлива, патронов, даже новенькие рельсы штабелями...

Но дома, за спиной, вскипает чертовщина похуже чумы! Не спасают ни карантины, ни радиопеленгаторы. Не видят концов ни гестаповские сыщики, ни абверовские умники, ни эсэсовские мясники!

А самое главное — молчат враги. Если все это дело рук большевиков или англосаксов, да пускай хоть американцев — самое время требовать и злорадствовать.

Но американцы даже прекратили сообщение с Европой, вместо помощи присылая англичанам поздравительные радиограммы. Дескать, Гитлер вас там уже не давит? Вот и отлично! Вот и сидите там, у себя. К нам не лезьте.

Потопим.

Дружба дружбой — но потопим, не спрашивая паспорта.

Черт знает, что там у вас происходит — не везите это "нечто" к нам.

Не надо.

Наконец, профессор Эйнштейн, сбежавший от строгостей расовой политики, прочитал собранные американскими службами свидетельства уцелевших, со вздохами допил остатки последнего в доме кофе и таки выдал статью с анализом траекторий ракет.

Удар наносили с орбиты. Снаружи. Из внешнего космоса. Оказывается, земляне на самом деле не одиноки во Вселенной. Настолько не одиноки, что соседям надоел шум над головой.

Вот, постучали.

Поскольку никакого иного разъяснения никто не осмелился дать, пришлось верить Эйнштейну. Сразу объяснилось гробовое молчание и большевиков и плутократов: допустим, признают они себя творцами ракетного удара, а истинный творец — там, наверху, на орбите, как в фантазиях Уэллса и статьях профессоров Оберта и Роберта, в смысле Германа и Годдарда. Глянет на эпигонов, обидится, и заровняет Москву под Берлин, под ровный слой щебенки, в котором даже камушки откалиброваны по массе.