Тогда генерал Панфилов пошёл на нарушение уставных требований. Он отказался от сплошной линии обороны, выстроив оборону своей дивизии по очаговому принципу. В самых ключевых точках обороны были размещены сильные отряды. Часто это был всё тот же стрелковый батальон, но не растянутый в нить, а собранный компактно. Промежутки между узлами обороны простреливались сильным огнём стрелковых войск и артиллерии. Плюс к этому Панфилов располагал свои узлы обороны, очень удачно используя как слабые, так и сильные стороны местности.

Риск? Да, риск, и ещё какой. Даже для обычной "несталинской" атмосферы. Неудача грозила полководцу огромными неприятностями. Потому что желающих обвинить в поражении нестандартно мыслящего командира всегда было в достатке и безо всякого Сталина. Как это так, отказаться от сплошной линии обороны, добровольно создать в ней разрывы, через которые немцы могут свободно прорваться на Москву?

Однако Панфилов на риск этот пошёл. И не просто, кстати, проявил инициативу, но настойчиво внедрял её в жизнь. Заставлял подчинённых, ведь кто-то из них его идею не принял. Привыкли люди к другому, к одобренному и проверенному. Заставлял. Инициативу эту поддержал его непосредственный начальник, командующий 16-й армией генерал Рокоссовский. Тоже, кстати, частично взял риск этого решения на себя.

Но где же тогда, спрашиваю я вас, упомянутая "атмосфера репрессий"? Почему эта же атмосфера, сковавшая многих других, совершенно не мешала проявлять инициативу генералу Панфилову? Почему же он, как и многие другие, не отстранился от командования, ожидая покорно, когда подойдут немцы, опрокинут гарантированно его дивизию, дав ему возможность оправдаться потом десятикратным немецким перевесом?

Я отвечу. Потому что он хотел воевать. Потому что он умел воевать. И, как видим, при условии, что командир хотел и умел воевать, никакая атмосфера ему воевать не мешала. А раз атмосфера ему не мешала. то была ли она?

Нет, само по себе то, что репрессиям подверглась некоторая часть командиров Красной Армии, не могло, конечно не отложить своего отпечатка на сознание и поведение людей. Отрицать это было бы смешно.

Но смешно и другое. Когда нас пытаются уверить в том, что отпечаток этот воздействовал на поведение командного состава именно таким образом, как хочется это кому-то видеть. Как выгодно это кому-то объяснить именно таким образом.

А ведь если подумать.

Чего должны были бояться "потерпевшие" от "сталинской атмосферы"?

Наиболее частым обвинением были тогда обвинения политического характера. Контрреволюция. Шпионаж. Связи с "врагами народа". Ведь именно этого они должны были бояться, а не каких-то других вещей. И на самом деле поведение людей, конечно, корректировалось этими самыми вещами. Старались поменьше болтать. Быть разборчивее в связях.

Но не темноты же они стали бояться из-за репрессий? Не мышей или тараканов? Или ещё какой посторонней жути?

Где в тех громких процессах над военной элитой были обвинения в том, что командир проявил хоть какую-то инициативу? Где и кого тогда расстреляли за то, что он полновластно командует вверенным ему подразделением?

А у нас отступает стрелковый полк, солдаты бредут толпой, командиров не видно, никто не командует. Командиры тоже бредут. Потому что, как объяснили нам потом Хрущёв с Микояном, не могли они командовать из-за гнетущей атмосферы репрессий.

Но, простите, а почему Панфилов командовал? Почему Рокоссовский командовал? Почему у них командиры не брели понуро в глубине солдатской толпы?

И вообще, как так получается?

Решения командир обязан принимать по должности. В соответствии с требованиями воинских уставов. Бездеятельность в военное время является преступлением, подлежащим суду военного трибунала. Так что же это за страх такой, который пересиливает страх перед трибуналом? Что это за атмосфера такая, которая толкает такого командира прямиком к расстрельной статье?

А ведь страх такой в действительности всегда на войне существует. Когда воин бежит с поля боя, он забывает страх перед расстрелом за это бегство. Здесь не "атмосфера", конечно. Здесь просто животный страх за свою жизнь. Страх перед противником, несущим ему смерть. И желание оказаться от неё подальше. Вот и всё объяснение. Простое и вечное. От начала времён.

Нет, придумали сюда ещё и какую-то ничем не измеримую субстанцию, назвали её 'атмосферой', накрутили политики на обычное поведение человека в экстремальных условиях.

А на самом деле всё ведь совсем просто.

Как человек жил до тяжкой минуты, так он себя в ней и проявляет. И страх, кстати, ему любой человек подвержен. Но один ему поддаётся, другой нет. Конечно, многое решает характер. Но и характеру многое может помочь. Например, опыт. Например, умение. Знание, в конце-концов. Не зря говорят, что нет ничего страшнее неизвестного.

Если же человек не умеет и не знает, его характеру ничто не помогает бороться со страхом. Если он знает и умеет, то здесь и бояться часто некогда. Воевать надо.

Так же, кстати, обстоит дело и с инициативой.

На примере Панфилова и Рокоссовского хорошо видно, что инициативу обычно проявляют безбоязненно тот, кто хорошо знает своё дело.

А вот тот, кто дела своего не знает, то не просто не в состоянии проявить даже малейшей инициативы. Такой командир будет бояться принимать решения даже стандартные. Даже в рамках устава. Потому что не знает, как воевать даже в этих самых рамках.

Так что же удивительного в том, что такой командир вовсе отстраняется от командования?

Он не умеет командовать — он старается не принимать решений. Никаких. Какая уж здесь инициатива?

Замечательный писатель Иван Фотиевич Стаднюк, много сделавший в своё время для развенчания сталинизма, оставил нам свои воспоминания, которые назвал весьма многозначительно. "Исповедь сталиниста".

Книга интересная, но вспомнил я её сейчас из-за совсем небольшого штриха, упомянутого автором в рассказе о первых днях войны.

Вот как она начиналась для двадцатилетнего младшего политрука (лейтенанта по общевойсковому), выпущенного из училища всего за месяц до начала войны.

"...Об этом мне стало известно в последних числах июня или первых числах июля сорок первого, когда вокруг меня, умевшего читать немецкие топографические карты (наши были весьма приблизительными), знавшего после выучки в военном училище и самое элементарное — как безошибочно пользоваться компасом и прокладывать для маршрута "ломаный" азимут, сколотился отряд в девяносто шесть человек и мы сквозь леса и болота пробивались на восток. Удручало, правда, одно обстоятельство: в отряде были строевые командиры в воинском звании выше моего, но никто почему-то не хотел брать на себя командование..."

И ведь те командиры, о которых упомянул И.Ф. Стаднюк, это не самые худшие. Они не сбежали. Они не сняли с себя знаков различия. Они честно пробирались из окружения на соединение со своей армией. Но вот за командование никто из них браться не хотел.

А давайте-ка спросим. Почему?

Да, это часто встречается в жизни. Человек не хочет брать на себя ответственность. Не хочет лишних усилий, хлопот, с ними связанных. Не хочет нервничать и портить с кем-то отношения. Но здесь-то ситуация другая. Здесь речь идёт о жизни и смерти. Его собственной, между прочим. Выйдет отряд благополучно, он будет жить. Не выйдет, будет ему очень плохо. Так неужели, если он понимает, что справится с делом лучше, чем кто-то другой, он будет отсиживаться за чужой спиной и покорно исполнять чьи-то решения?

Можно, конечно, возразить, кивнув снова на характер человека. Но характер-то ведь не появляется из ничего, он ведь тоже вырабатывается практикой.. Как и профессиональные навыки. Как и знания.

И ведь здесь, в конкретной ситуации окружения, кто тебя вызовет за неудачу на партком? Нет над тобой здесь начальников, так чего бояться?

А вот здесь и наступает момент истины со всякими "атмосферами". Потому что каждый в подобной ситуации отчётливо понимает, что здесь не партком тебе будет прописывать горячее. Не командир тебя будет поносить матерно. Здесь тебе оценку за твоё командование выставит немец. Пулей в лоб.

Знает командир своё дело, значит, ничто ему не помешает командовать. Не знает своё дело, не уверен в себе, значит, будет честно исполнять чужие приказы. Кого-то другого, о ком он понимает, что тот справится с делом лучше него. Того, кто вытащит его из этой беды.

И обратите внимание. Самым знающим в отряде оказался даже не командир, а политработник. Птенец. Выпускник военно-политического училища, ещё месяц назад бывший курсантом. Это, кстати, говорит о том, что начала давать свои плоды та самая улучшенная программа подготовки, жёстко внедряемая накануне войны маршалом Тимошенко. В том числе, и в военных училищах.

Теперь давайте посмотрим на поведение в начале войны человека, который должен был бояться этой и всяческих других атмосфер больше, чем кто-либо другой. Потому что этот другой, вопиявший о немыслимой "атмосфере", сам чаще всего никаким репрессиям подвергнут не был. А вот как действовал человек, который сполна хлебнул и тюрем, и допросов "с пристрастием". И, конечно, вовсе не желал возвращаться в тюремную камеру.

Константин Константинович Рокоссовский.

"Солдатский долг".

"...Около четырех часов утра 22 июня дежурный офицер принес мне телефонограмму из штаба 5-й армии: вскрыть особый секретный оперативный пакет.

Сделать это мы имели право только по распоряжению Председателя Совнаркома СССР или Народного комиссара обороны. А в телефонограмме стояла подпись заместителя начальника оперативного отдела штарма. Приказав дежурному уточнить достоверность депеши в округе, в армии, в наркомате, я вызвал начальника штаба, моего заместителя по политчасти и начальника особого отдела, чтобы посоветоваться, как поступить в данном случае.

Вскоре дежурный доложил, что связь нарушена. Не отвечают ни Москва, ни Киев, ни Луцк.

Пришлось взять на себя ответственность и вскрыть пакет.

Директива указывала: немедленно привести корпус в боевую готовность и выступить в направлении Ровно, Луцк, Ковель. В четыре часа приказал объявить боевую тревогу, командирам дивизий Н. А. Новикову, Н. В. Калинину и В. М. Черняеву прибыть на мой КП.

Пока войска стягивались на исходное положение, комдивам были даны предварительные распоряжения о маршрутах и времени выступления. Штаб корпуса готовил общий приказ.

Вся подготовка шла в быстром темпе, но спокойно и планомерно. Каждый знал свое место и точно выполнял свое дело.

Затруднения были только с материальным обеспечением. Ничтожное число автомашин. Недостаток горючего. Ограниченное количество боеприпасов. Ждать, пока сверху укажут, что и где получить, было некогда. Неподалеку находились центральные склады с боеприпасами и гарнизонный [12] парк автомобилей. Приказал склады вскрыть. Сопротивление интендантов пришлось преодолевать соответствующим внушением и расписками. Кажется, никогда не писал столько расписок, как в тот день...

...Вот деталь, по которой читатель — представитель нового поколения, — возможно, поймет ход мыслей комкора в первый день так неожиданно начавшейся войны. Выступая в поход по тревоге, я запретил выдавать командирам и сержантам защитного цвета петлицы и знаки различия. Командир должен резко выделяться в боевых порядках. Солдаты должны его видеть. И сам он должен чувствовать, что за его поведением следят, равняются по нему..."

За вскрытие особо секретного оперативного пакета без санкции Наркома обороны он уже автоматически мог получить десять лет лагерей. Тем более, что санкцию такую дал всего лишь заместитель начальника оперативного отдела штаба армии. Это, по меркам того времени, в лучшем случае полковник.

Центральные склады подчинялись не ему. Это, судя по названию, склады округа. То есть склады вышестоящего военного органа. Дав команду вскрыть их, Рокоссовский на языке военных юристов совершил самоуправство. То есть, преступление. Да ещё и учитывая "сопротивление интендантов", иначе говоря, применив силу.

И это в обстановке, когда действительно ничего ещё неясно. Вдруг это не война? Вдруг это провокация? Вдруг за сделанное придётся завтра отвечать перед военным прокурором?

Простите, но что-то опять ничего не понимаю. Снова. А где "атмосфера"? Кто и где здесь сковывает его инициативу?

Нет, это интересно. Он только что из-под замка, знает, какие там дела и обратно, конечно, не хочет. Но воюет. Командует. Ему атмосфера не мешает. Нет, должен же был понимать человек, что может поплатиться. Не из-за атмосферы, конечно. А потому что его действия, как это ни крути, под статью подпадали безо всякого Сталина. Но есть долг. Есть понимание того, что надо честно делать своё дело. А дело у военного человека всегда одно. Защищать свою землю.

Он и защищал.

А эти зоны не нюхали, но командовать боятся. Этим всё мешает воевать. А уж атмосфера-то, так в первую очередь.

Шкуры это, если по-простому.

А потом нам рассказали о том, что виновата в этом "атмосфера". И кто-то в это даже поверил. Потому что рассказали ему это громко и многократно. И для шкур после Сталина наступило раздолье. Потому что стали они не шкурами, а потерпевшими от атмосферы.

И ведь стоило Рокоссовскому тоже написать про такую "атмосферу", и продолжал бы себе служить дальше. Только вот не написал.

Почему? Если это правда, то почему бы об этом не написать? Другие же вон писали. И прекрасно себя при этом чувствовали. А он не написал. Зная прекрасно, какую цену придётся за это заплатить.

Вот что говорил в беседе с Ф.И. Чуевым и В.М. Молотовым Главный маршал авиации А.Е. Голованов. Цитирую по книге Феликса Ивановича Чуева. "Сто сорок бесед с Молотовым".

"...Меня исключили из партии, я чудом избежал ареста, был безработный, всей семьей голодали, буханку хлеба делили на неделю; мужа моей сестры, известного чекиста, расстреляли, — я прямо пишу об этом в своей книге. У меня было такое мнение, что Сталин все вершит, крушит. А вот когда встретился с ним, поработал не один год, увидел, что это совсем не то, — человек он такой, как я о нем пишу. И то, что именно я, или Константин Константинович Рокоссовский, тоже пострадавший в 37-м, да еще как! — такого высокого мнения о Сталине, особенно неприятно для многих, не дает полностью затоптать его. Когда Хрущев попросил Рокоссовского написать какую-нибудь гадость о Сталине, тот ему ответил: "Товарищ Сталин для меня святой". На другой день Константин Константинович пришел на работу, а в его кабинете, в его кресле уже сидит Москаленко и протягивает ему решение о его снятии.

Вот так делается. Рокоссовский говорит: "Встану утром, сделаю зарядку и вспоминаю, что мне некуда идти. Мы сейчас никому не нужны, даже кое-кому мешаем изобразить все по-своему"..."

Константин Константинович Рокоссовский сказал своё слово чести.

Арестован он был в августе 1937 года. Следствие по его делу велось два с половиной года. Ломали его всерьёз. Несколько выбитых зубов, сломанные рёбра — это только самое заметное, что осталось ему на память о тюрьме. Дважды проходил суд по его делу и дважды дело возвращали за недоказанностью.