Дочь кузнеца.

— Ишь, разлакомился! Пошел, пошел отсюда к своим коровам.

Мухаммед поспешил наружу, но дон Фернандо остановил его жестом:

— Ну и красавца выбрала твоя недотрога!

Но Гром молча переводил взгляд с хозяина на пастуха, и в этом взгляде ясно читалось: что один, что другой — какая разница? Дон Фернандо покраснел от этого сравнивающего взгляда и не вытерпел, поторопился уйти.

Я рассказала мужу все, как было — и то, что он узнал бы от других, и то, что он мог бы узнать только от меня. Я не видела смысла что-либо скрывать. Он скрипел зубами и молчал. "Ревнуешь?" — "Нет, хотя стоило бы. Это судьба! Сколько нагадала тебе старуха и кто будет следующий?" "Почем я знаю!" — "А знаешь, лысый прав. Нет другой такой отравы. Но только эта чаша моя, кто бы к ней не прикладывался. Я знал, что связался с дочерью кузнеца".

На другой день вместе сходили к Обдулии навестить больную Амор. Ее ожоги не заживали, кровоточили и гноились на нежной светло-шоколадной коже. Однако от испуга девочка оправилась, и я задала вопрос, что все эти дни вертелся у меня на языке: какая нелегкая занесла ее к господскому дому в тот день, да еще в час, когда уже выпустили собак? Я знала от Луисы, что ее взяли не в бараке.

Она залилась краской и опустила глаза. Она едва сумела произнести имя Мухаммеда и спрятала лицо в ладошках. Глупышка боялась, что я рассержусь. Но я только ахнула:

— Как же тебя собаки не разорвали?

— Собаки меня не трогают, Сандра. Я всегда хожу, куда хочу, мимо них.

Эти две неожиданности стоили одна другой; но, поразмыслив, я поняла, что вышло в поговорке: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я разговорила девочку.

— Почему ты раньше не пришла к нему? Ты знаешь, что он живет один.

— Я боялась. Я маленькая, я дурочка. А он унган, он запросто заговаривает и с тобой, и с Обдулией, и с самой сеньорой. И еще говорят, что за все годы здесь он никогда не искал ни одну женщину. Говорят, что сама Джемайя приходит к нему по ночам.

— Вот что, — сказала я весело, — если хочешь его получить, перестань слушать глупости и терять время. Ты не маленькая. Ты не дурочка. Красивой я тебя сделаю. Только бы лысый не успел наделать глупостей.

Я знала, что говорила. Я видела Мухаммеда мельком в то утро в маслобойне. Его тело, растревоженное несколькими случайными, шальными ночами, не могло прийти в прежний покой. Он не показывал вида, но я знала, как его выламывает. Я боялась, что он прибегнет к какому-нибудь из своих снадобий — с него бы сталось, и заторопилась.

Я привела Амор к себе в комнату, пошарив по коробам, достала давний подарок сеньоры — ее старое платье из пестрого ситца. Оно предназначалось на пеленки, поскольку мне не годилось ни в каком виде. Но у нашего Инфанта пеленок было через край. А маленькая мулатка была схожа с хозяйкой и ростом и фигурой. Я лишь отпорола кружева и рюши, делавшие платье не по чину и возрасту новой хозяйки роскошным.

Худышка не узнала себя в зеркале. Она не пошла в свою мощную мамашу, но вполне сложилась и была недурна собой. Наряд завершила широкая красная лента, обвязанная вокруг коротко стриженой головы. Потом я отвела ее обратно в хижину Ма Обдулии — будто долечиваться — и дала по дороге несколько советов к месту.

Дня три после того я не заходила к унгане, но слышала, что Амор помогает ей на маслобойне и сыроварне и что она на удивление похорошела и повеселела. А потом как-то под вечер зашла проведать старуху и встретилась с Мухаммедом нос к носу.

— Ты научила девчонку? — спросил он.

— Я ее только принарядила. Остальное решила она сама.

— Ради Аллаха! Она на двадцать лет моложе меня.

— Из-за тебя она получила много ран. Разве не справедливо, если ты поможешь ей залечить их?

— У меня хватит трав, чтобы зарубцевать ее ожоги.

— Те, что на сердце, не лечатся травами.

— Но, женщина, кто излечит мою рану?

— Думаю, никто, кроме нее.

Грустно покачал головой:

— Мне долго придется привыкать к этой мысли.

— Поторопись, ради своего бога! Иначе ты упустишь свою судьбу.

Он не ответил, но выслушал со вниманием. Он все понял: он был не из тех, кому надо повторять.

Прошла неделя — письма от сеньоры не было. Сеньор снова стал щетинить усы и поглядывать по-петушиному искоса, и я не на шутку забеспокоилась. Но в один жаркий полдень вдруг в усадьбу с дороги свернула коляска, запряженная чудной гнедой парой. Дон Фернандо был в отлучке. Мой муж, обычно весьма сдержанный в изъявлении почтения, сам вылетел навстречу гостю.

— Белен просила, чтобы я доставил в Гавану твою красавицу, мне оказалось по пути. У меня письма к Фернандо, и, кстати, ей тоже. Тебе, Факундо, придется месяца два побыть в холостяцком положении, — подшучивал лейтенант Суарес, вручая узенький конверт. — Сеньора говорила, что ей нужно кое-что из вещей, так что пусть собирает баулы.

Действительно, в письме было указание собрать некоторые вещи и направляться в Гавану немедленно вместе с доном Федерико, который ездил по каким-то делам в Санта-Клару и на обратном пути пообещал меня забрать. Факундо вздохнул облегченно и повел гнедых лейтенанта в конюшню.

Я беспокоилась за малыша. Его приходилось отнимать от груди, а мальчику было всего десять месяцев... Но Давид обещал найти кормилицу из негритянок: "Все же этот пострел мне родня, ни много ни мало, внучатый племянник". Факундо собрался перейти на время моего отсутствия в свое старое жилье при конюшне и взять с собой ребенка: "Днем будет с нянькой, а ночью я с ним управлюсь сам, он парень покладистый".

На том и порешили.

Дождавшись хозяина, дон Федерико передал ему письмо от супруги. Но тут вышла осечка.

— Гром, холостяковать тебе, похоже, не получится, — сказал он Факундо вечером, навещая, как обычно, своих лошадей. Фернандо наотрез отказался ее отпускать. Говорит, что тут в доме нет лишних рук, а у деда прислуги целый батальон.

Факундо едва не задохнулся.

— Сеньор, ее непременно надо увезти. Тут такое было и неизвестно что еще может быть!

— Что? Что у вас тут такое, черт возьми? Белен не говорила ничего.

— Она сама ничего не знает, дон Федерико, ее же нельзя волновать. Пойдемте ко мне в угловую, присядем, и я вам все растолкую, что и к чему.

— Н-да! — только и мог сказать бравый лейтенант, выслушав всю историю. Конечно, ты прав, но без согласия кузена я не могу ее увезти: это, по сути, кража.

— Постарайтесь его как-нибудь уговорить. Кто знает, какую сумасшедшую штуку он выкинет в следующий раз — с ней, с собой, а то еще с кем-нибудь. Вдруг мне придется отлучиться, вдруг Давид не уследит... Очень вас прошу.

— Ладно, — ответил лейтенант. — Я попробую.

И вдруг спросил:

— А что, он вправду такой страшный, этот пастух?

— С лица воду не пить, сеньор, и пострашнее бывают рожи. Я вон тоже порядочная образина... но это кому как. Он хороший человек... и их обоих обидели. Если, конечно, где-нибудь считают обиды рабов.

Дон Федерико ушел молча.

В ту ночь в хозяйском кабинете долго не гасли свечи. Господа засиделись, и далеко за полночь лакей пришел будить старика Лафкадио, чтобы тот сообразил что-нибудь перекусить припозднившимся кабальеро.

Встали, однако, рано и сразу же зачем-то собрались в Карденас. Но, поджидая в коляске замешкавшегося хозяина, дон Федерико шепнул Факундо, отиравшемуся поблизости: "Все в порядке, пусть собирается".

У меня все сборы были закончены с вечера.

— Не хотела бы я ехать с ним, — сказала я мужу.

— Придется, — ответил он. — Ну, свалит тебя в свою постель... и то при сеньоре побоится. Ладно, черт с ним; но вот что на уме у нашего обалдуя — поди знай. А что-нибудь было, даром ли он вчера так кочевряжился!

Выехали поздно и ночевали в Матансас.

На другой день ночью приехали в Гавану.

Глава пятая

Плохо помню, как доехали: я была в полулихорадочном состоянии. Сказались и страшное беспокойство последних дней, и утомительная дорога; но главная причина была, конечно, набухшая, воспалившаяся грудь. Всякая мать знает, как тяжело отнимать ребенка вот так, разом, особенно когда много молока. А у меня молока было море.

Проснулась утром совсем больная и с трудом смогла одеться. Едва привела себя в порядок — шаги в дверях, и на пороге — дон Федерико.

— Доброе утро, красавица! Спишь ты долго и сладко. Отдохнула с дороги?

— Вполне и рада служить сеньоре.

— Сеньора тут ни причем. Ты в моем доме.

— Почему?

— Мне говорили, что ты весьма образованная особа. Посмотри, думаю, разберешься, — и протянул какую-то гербовую бумагу.

Я развернула документ, и буквы запрыгали перед глазами. Это была по всем правилам оформленная купчая, гласившая, что дон Фернандо такой-то уступает меня дону Федерико такому-то за долг в сумме одна тысяча песо.

— Недурная цена, а? За эти деньги можно было купить троих, а то и четверых поплоше.

Я его не слушала. Меня и так не слишком твердо держали ноги, а тут они вовсе подкосились, и, похолодев, я села на кровать.

Дон Федерико стал брызгать мне в лицо водой из умывального кувшина.

— Ну успокойся же, успокойся! Никто не отнимет у тебя ни твоего здоровенного муженька, ни мальчишку.

Только эти слова и привели меня в чувство.

— Да как все это вышло-то? Почему он меня продал?

— О, это отдельный разговор! Видишь ли, он не хотел тебя отпускать ни под каким видом. Мне пришлось усадить его за пикет и заставить проиграть... ну, скажем, куда больше, чем тут обозначено, прежде чем он согласился подписать эту бумагу, — помахал купчей перед моим лицом. — Честное слово, это была настоящая баталия. Я немного рисковал, для того, чтобы ты, моя красавица, стала бы в самом деле моей. Пожалуй, я присяду рядом с тобой, нам надо обсудить кое-что. Евлалия!

Как из-под земли, на пороге выросла величавая красавица квартеронка лет сорока — из тех, что могли бы сойти за белых, если б не форма губ и смоляные вьющиеся волосы.

— Принеси сюда два прибора и кофейник, и еще что попросит унгана Кассандра. Отнесись к ней с уважением — это моя почетная гостья.

Взгляд квартеронки говорил: "Много мы видали тут этаких!" — и я, как ни скверно себя чувствовала, доставила себе удовольствие пустить в ход безотказный шнурок. Квартеронка падала трижды на протяжении трех шагов, пока была видна в дверном проеме. Когда она поднялась в последний раз, величавости как не бывало. Дон Федерико хохотал от души, откинувшись в качалке.

— Ну что стоишь, кумушка Евлалия? Побольше почтения к унгане, я ее сам боюсь! — и, когда экономка исчезла, добавил, все еще усмехаясь:

— Хорошо сделала, что поставила ее на место. Свободная, на три четверти белая, поэтому иногда задирает нос... Ну, не о ней сейчас разговор.

Кофе появился моментально, словно кофейник кипел где-то за стенкой, приборы и сладости были поданы тоже.

— Итак, я усадил его за игру — это-то было нетрудно, и пошла баталия! Играли с переменным успехом, как в таких случаях бывает. Фернандо горячился, потому что играл всерьез и надеялся на выигрыш, и это ему очень мешало. А я заранее знал, что не буду пользоваться выигрышем.

— Вы были уверены, — я все понимаю. Понимаю так же, что это делалось не для доньи Белен и уж во всяком случае не для моего мужа.

— Ты понимаешь и все остальное, ты умница.

— Я помню одну случайную встречу на лестнице...

— Именно! Ты права.

— Что будет со мной?

— Ничего ужасного, можешь не волноваться. Тут многое зависит от тебя.

— Можно ли яснее, дон Федерико?

— Хм... Сначала я скажу, что когда Белен родит, — это месяца через полтора, и еще две или три недели на поправку, словом, когда она поедет в Санта-Анхелику, ты отправишься с ней. Вздохнула облегченно? Ну, то-то. Слушай дальше, куколка.

Он перевел дух и облизнул пересохшие губы. До тех пор не было заметно, чтобы он сильно волновался.

— Так вот... Я не знаю, много или мало то, что я хочу, но чего я хочу — я знаю точно. Об этой бумаге — он потряс купчей, — можешь забыть. У меня много красивых рабынь — если посмотришь из окна, увидишь, сколько их слоняется по двору. Мне не нужна еще одна. Ты почетная гостья этого дома, не так уж надолго, и останешься ею до последнего дня. Мне надо, чтобы ты сама захотела прийти ко мне в спальню... чтобы была сердечным и искренним другом. Ты красива, но это не все. Красивы многие. Ты умна и обаятельна. Я не хочу иметь только твою красоту, хотя и ее тоже. Я хочу все, всю тебя до донышка, пусть и не надолго.

Не слишком развеселило это лестное предложение.

— Сеньор Лопес хотел того же самого.

— Фернандо дурак. Он хотел получить признательность силой. Отчасти я его понимаю — сам от тебя без ума. Но если я начну обращаться с тобою, как он — ты в силах и со мною поступить так же, как с ним.

— Сеньор слишком высокого мнения о моих способностях.

— Не будь чересчур скромна. Я ведь не скромничаю. Я знаю, что стою того, что прошу. Разве нет? Сандра, ну почему ты на меня так смотришь? Под твоим взглядом я чувствую себя провинившимся школяром. Скажи мне что-нибудь, моя...

Его лицо расплывалось в цветном тумане — желтом, красном, коричневом. Я с трудом держалась прямо в продолжение разговора и в конце его просто потеряла сознание.

Очнулась в комнате, пропахшей насквозь камфарой. На высоком табурете сидит молоденькая мулатка и обмахивает меня большим веером. А в кресле у изголовья полулежит небритый, в домашнем наряде дон Федерико.

— Хвала всевышнему, ты очнулась! — вздохнул он. — О, мадонна, как ты напугала нас всех! И я хорош, пытался с тобою говорить о всяких глупостях... нет-нет, лежи. Ты, наверно, ужасно голодна? Сейчас тебя покормят. Евлалия! Ты где? Подожди, я сейчас приду.

И, едва он вышел, девчонка-опахальщица заговорщическим шепотом сообщила, что "вот так и сидит со вчерашнего дня, а давеча, как ты упала, как шальной, сам поехал за доктором.

А потом сел тут и с места не тронулся, и не прикорнул даже ни вот столечко".

Я зарубила это на носу, хотя и не подала вида; по правде, была еще слаба. Подкрепившись, я продремала весь этот день и проспала всю следующую ночь, и на следующее утро проснулась вполне бодрой.

Разбудил меня запах нагретой ткани и шуршание у изголовья. Открыв глаза, уперлась взглядом в каскады цветного переливающегося шифона: на бледно-розовом фоне алые, синие, лиловые цветы. Это было платье на подставке. С другой стороны, на такой же подставке, растопырились накрахмаленные батистовые нижние юбки и остальное белье. В качестве знатока я могла определить, во сколько предположительно обошлось все это великолепие; но более всего меня изумило явление двух пожилых белых женщин в одинаковых простых, опрятных платьях, занятых подготовкой роскошного туалета. Вот одна из них, заметив, что я на нее смотрю, склонилась в реверансе:

— С вашего позволения, мадам, не угодно ли уже встать?

Я протерла глаза: нет, не сплю.

— Скажите, у меня что, не прошла лихорадка? Или господь бог поменял местами черных и белых?

— Нет, мадам, — отвечала, чопорно поджав губы, одна из старушек, — здесь вместо господа бога дон Федерико Суарес. Он приказал служить вам со всем возможным почтением.