Почему и нет? Часть первая.

Пока раненый говорил, я вскипятил чугунок воды, вкинув в него пучок сухой ромашки, висевшей в связке под потолком. Там же сушился мох, и прочие травы. Замочил в кипятке бинты, которые нарвал со своей сменной рубахи, знал, что чистая, позавчера стираная. После принялся обрабатывать и перевязывать раны. Много мелких, это побило его в скачке, а серьезных две — от пули и от обломанной ветки в плече.

Сунул в зубы ремень и обильно плеснул на раны водкой. Закрыл мхом и перевязал полотном. А какая еще медицина может быть в девятнадцатом веке?

Васильев тоже время не терял зря. Седлал лошадей, сооружал факелы из бересты, каких-то тряпок и из хозяйского запаса масла для лампы.

Раненый был не такой уж тяжелый, после отлежки в дня два, вполне сможет сесть в седло, вот только остаться при нем мы не могли, поэтому нужно его подготовить.

Устроив его на лежанке, рядом поставил ведро с водой и кружку, чтобы раненый мог достать рукой, положил хлеб и вяленое мясо. Васильев оставил фляжку с коньяком и один из моих пистолетов с пятью зарядами. Лошади лесника засыпали корма, а в бадью я натаскал несколько ведер воды. Заседлал, но подпругу не затягивал. Самому Валентину седло поднять было бы не под силу, а ремень уж как-нибудь затянет.

Мы не знали, удастся ли нам вернуться, расклад — два к четырем, да еще и на чужой территории, а раненый должен иметь возможность добраться до города.

Закидал дрова в печь, да запас на три дня заготовил. Ему теперь важно тепло, а ничем большим мы ему помочь не могли.

Валентин и сам все прекрасно понимал и торопил нас в погоню. Все твердил про заимку. Пришлось влить в него добрую чарку водки, что осталась после перевязки, чтобы нервы расклинило.

Отдыхай, парень, ты свое дело сделал, теперь наша очередь.

Ночью по лесу быстро не поскачешь, если не хочешь остаться без глаз. В два факела освещая дорогу, все равно продвигались довольно медленно. Больше шагом, чем рысью. Васильев знал место, куда направились тати. Вел уверенно, но ночью сбиться с дороги — раз плюнуть.

В часе езды наткнулись на место побоища. Разбойники убрали трупы людей с дороги, но пятна крови и ломаные ветки выдают место схватки.

Васильев только зубами скрипнул и послал своего голштинца вперед.

Кончалась ночь, кончалась и наша дорога. Все заготовленные факелы прогорели, но и мы и кони, казалось, приобрели ночное зрение и упрямо пробивались сквозь темный лес. Раз сбились, но быстро вернулись на верную дорогу. Скорость движения не уменьшалась, хоть это и рискованно. Мы понимали, что тати уйдут с первым светом, надо было успеть. И мы успели.

К заимке выехали вовремя. На земле еще царила тьма, а небо все больше светлело. Разбойнички, пташки ранние, проснулись и готовились в дорогу. Четыре фигуры суетились во дворе среди лошадей. Солдаты сменили мундиры на крестьянские армяки, и кто из них был Пахом, определялось только по бороде.

Жалости не было, единственно Васильев просил оставить хоть одного для допроса, желательно Пахома. Что мы уничтожим их всех, я не сомневался — заслужили.

Свою позицию я оборудовал метрах в пятидесяти от заимки, а Васильев начал пробираться ближе с двумя пистолетами в руках и третьим за поясом. Решил зайти справа вплотную к дезертирам, пока те будут отвлечены на меня.

Выстрел из моей винтовки был первым.

Пахом свалился, держась за рану в ноге и громко вскрикнув. После принялся материться. Дезертиры метнулись в укрытие, двое из них выпалили в мою сторону. Ну-ну, в белый свет — как в копеечку.

Лихорадочно перезаряжаюсь.

Я приготовил маленькую хитрость. В стороне положил патрон от пистолета, а еще парой патронов сделал к нему пороховую дорожку от себя. Закончив заряжать, подпалил зажигалкой порох. Слева от меня вспыхнул с облаком порохового дыма патрон.

Один из дезертиров перебежал поближе, стал выцеливать в это дымное облако. Мне видна его голова и половина корпуса. Не рискую, бью в корпус. Тут калибр — шесть с половиной линий, т.е. больше шестнадцати миллиметров, куда не попади — смертельно. Второй готов.

Двое оставшихся кидаются к лошадям, один прет сумки, второй — два ружья. Не успевают. Я вижу только облачка дыма и слышу два пистолетных выстрела. Чуть погодя еще один. Все, конец боя. Наша взяла.

Раненый Пахом все также лежит, держась за простреленное бедро. Возле него — кровавая лужа, тоже видать не жилец. Мы с Васильевым подходим к нему одновременно, и я прикладом выбиваю нож из варначьей руки. Подыхает, а укусить хочет, волчара. Крепкий мужик.

— Кто? — Это капитан.

— Кто тебе сообщил, что в сумках деньги? Говори, и я прощу тебе смерть моего друга и командира полковника Смотрицкого. Одним грехом у тебя меньше будет. Перед тем как убить помолиться дам, может и смилуется над тобой Господь. Я знал тебя как хорошего человека. Кто толкнул тебя на такое? Отвечай...

Тать облизнул губы и горько усмехнулся.

— Поманила птица-удача, да обманула. Не судьба мне богатым быть...

Попутал меня бес да урядник Семенов. Соблазнил богатством. Нет, не судьба... Он со своими людьми за вами, вашбродь, вчера вслед выехал из Смоленска, да видать потерял. Кто ж знал, что у вас место встречи поменялось с полковником. Пришлось мне грех на душу брать.

Чую отхожу, дай у Бога прощения попросить. Прощай, Вениамин Андреич, и прости. Слаб человек...

— Бог простит, а я прощаю. Уходи в мире.

Невероятным усилием лесник встал на колени. Осенил себя крестным знамением, кровь чуть не фонтаном забила из ноги. Простоял с минуту, шепча слова молитвы, еще раз попытался перекреститься, но уже не смог поднять руки. Упал и умер.

Хмурый рассвет, печальное утро. Мы хороним. Сначала врагов, потом своих.

Четверых предателей закопали в общей могиле возле заимки. Но крест поставили и поминальную молитву прочитали. Все ж люди, хоть и сволочи. Теперь Бог им судья.

Потом пошли искать тела полковника и солдат. Обнаружили их в овраге, закиданных ветками и опалой листвой. Хорошо хоть в болото не бросили.

Тела были положены на лошадей и отвезены к охотничьему домику. При свете дня добрались быстро. Невдалеке от домика на небольшой полянке и схоронили.

Васильев все больше молчал, только желваки ходили на скулах. Сам копал могилы, стирая непривычные руки в кровь об рукоять лопаты и заступа вровень со мной. Потом так же молча, стоял над могилой полковника. Глаза горели от яростного гнева, а может и от подступающих слез, пальцы рук сжаты в кулаки. Три минуты на прощание с боевыми товарищами. Охрипшим голосом командует:

— На караул! Павшим — Честь!

Лишь солнце брызнуло на полировке палаша и шпаги, словно специально для этого пробившись на несколько секунд сквозь набегающие тучи.

Мы с капитаном стоим с обнаженными клинками. Валентин, опираясь на самодельный посох, пытается выпрямиться во фрунт.

Последний воинский ритуал. Прощайте, братцы, кончилась ваша служба.

Валентин чувствовал себя уже много крепче, даже порывался помочь нам в копании могил, но капитан приказал ему сидеть и набираться сил для дороги. Приказал таким голосом, что даже я, находясь от него в метрах десяти, вытянулся в струнку.

Умеют господа офицеры, ох как еще умеют командовать. Вроде и негромко, вроде и негрозно, а не исполнить — даже мысль такая не появится, друг ты там ему или кто. Вот и Валентин только 'слушаюсь' и сказал.

Кроме того раненый должен нести караул, пока мы заняты. О людях урядника Семенова забывать не стоило. Следы мы путали хорошо, в охотничьем домике встреча происходила в первый раз, но про заимку проводника урядник почти наверняка знал, а уж оттуда проследить нас — не проблема. След после себя оставили широкий. Весь вопрос был только во времени и сообразительности урядника. По уму нам нужно было сразу уходить и от заимки, и из охотничьего домика, но задержали похороны.

Еще одно отличие моего времени от нынешнего. И знаете, наверное, так как поступают здесь — правильней. Конечно, риск возрастал многократно, но все равно люди, подвергая себя опасности, стараются поступать по-человечески. Здесь дворяне другого поведения просто не представляют.

Готовимся в дорогу. Вернее готовлюсь в основном я. Кормлю лошадей, переседлываю. Лошадей у нас уже с избытком, пригнали с собой еще шесть голов конвойных и полковника. На всякий случай все под седлом, да и седла — добро казенное, не бросать же.

Оружия тоже избыток. Забрали с заимки все. Все стволы пересмотрел, что нужно — дозарядил, поменял затравку. Если случится бой — каждый выстрел будет ценен. Весь огнестрел разложил по седельным чехлам и кобурам, а лишние палаши сложил на чердаке. Кому надо — заберет в целости, а на глазах лежать нечего, оружие все-таки.

Немудрящую еду с утра приготовил Валентин, и теперь, захватив с собой плошку с варевом, согласно приказу, с ружьем за спиной и посохом в руках поковылял к дороге нести караул. Мы с капитаном перекусываем тоже на ходу, между неотложными делами.

Васильев пишет уже третий лист, постоянно потирая лоб и решая какие-то свои стратегические задачи. Перекладывает на столе залитые кровью бумаги, обнаруженные при мертвом полковнике. Вот закончил, запечатал печатью два конверта, надписал.

Резко встал и уже на ходу бросил:

— По коням. Валентину поможешь в седло подняться, чтоб раны не открылись. В дороге я его поддержу. Коней — в повод, поведешь за нами. Действуй, Горский.

Дальше была выматывающая езда сквозь чащу по тропкам и каким-то узеньким лесным дорогам. Если кто думает, что это просто с табунком лошадей в поводу, да еще и не имея подобного опыта, пусть попробует.

Мы уходили, затаптывая свои следы следующим за нами караваном лошадей. Мой внутренний компас подсказывал мне, что сделав крюк, возвращаемся к той же самой Витебской дороге в паре верст от Смоленска. Пересекая очередной ручеек, остановились набрать воды. У Вадима рана в плече все-таки открылась, глубокая зараза, и кровит крепко. Ему становилось все хуже. Пока держался, но надолго, я думаю, его уже не хватит. Передышка и смена повязки ему просто необходимы. Я спешно занялся раной.

Капитан, воспользовавшись остановкой, подъехал ко мне вплотную и негромко проговорил:

— Слушай приказ, Сергей Александрович, а также и мою личную просьбу.

Для врага, который прервал жизнь полковника Смотрицкого руками дезертиров в тех бумагах, что он вез — опала государева. А для них это — почти смерть.

По злому ли умыслу, по глупости ли, но эти люди нанесли великий вред Отечеству. Непростые люди, большие чины. Кто именно вам лучше пока не знать. Фальшивые ассигнации и контрабанда золота — только малая часть... — Перекатил желваки и еще тише. — Да и не это главное...

Вы, Горский, вчера как чувствовали, когда говорили о молоте и наковальне. Мы лежим на этой наковальне, а молот уже опускается и наше спасение теперь только в скорости.

Всего я вам объяснить не смогу да и времени нет, но от того, как быстро вы сможете добраться до столицы и вручить пакеты, зависит наша жизнь. Пакеты нужно передать... Запомните накрепко порядок...

Этот — именно в собственные руки князю Кочубею Виктору Павловичу, но во вторую очередь. А этот — графу Дмитрию Александровичу Гурьеву, министру финансов, срочно, но обязательно через секретариат с регистрацией и отметкой в вашей официальной подорожной. Лично встречаться с министром нежелательно. Пришли, отдали и ушли. Вы — просто гонец. Вот ваша официальная подорожная за подписью смоленского губернатора.

Разница по времени между вручением пакетов не должна превышать часа. Пока бумаги попадут из секретариата на стол министра, князь Кочубей уже должен быть в курсе всего.

Понимаю, что князя может и не быть в Санкт-Петербурге, тогда — все напрасно, но тут уж остается положиться на Божью волю. Князю расскажите все, просите у него защиты и покровительства. При его заступничестве вас из мести не тронут. Побоятся. Как вы пройдете к князю, я даже не представляю, но вы должны это сделать. Пакет только из рук в руки.

Успеете в Петербург раньше гонцов наших врагов — я еще поживу, нет — мне и Валентину не жить. — Подтянулся, опять перешел на командирский тон.

— Пойдешь одвуконь, остальных коней бросишь. Вот тебе деньги, тут триста рублей. Коней меняй при первой возможности, но не на станциях. Хоть воруй, хоть грабь, но поспей раньше... Протащи след в сторону Витебска еще пару верст и уходи, а я попробую уйти по ручью и спасти Валентина и сумки. Если обманем погоню — прорвусь в Смоленск. Все. Благослови вас Господь, Сергей Александрович.

Капитан, поддерживая своего друга в седле, тронул вниз по течению ручейка, а я, стараясь наследить как можно больше, ломанулся вдоль дороги в сторону Витебска. Пусть погоня считает, что мы рвемся на запад.

— Выноси, родные!

Двадцать восемь подков перемешивают палый лист, оставляя за собой широченный след.

— За мной! Не сбейтесь случайно, я вам еще и указатель оставлю.

Бросаю на след окровавленную тряпку, подобранную еще у ручейка. Пусть считают, что раненый все еще находится в седле и уходит именно в этом направлении.

— Давай, давай, родные! Скоро на дорогу выйдем — ходу добавим. Наддай, гривастые, не жалей подков!

Мой азарт передается лошадям, все чаще с рыси срываемся в галоп, ломая ветки и молодые деревца вдоль лесной колеи. Храп и ржание раздаются все чаще, кони начинают взбрыкивать и кусать соседей.

Все — вырвались, вот она дорога.

Небо затянуло уже капитально и на землю начал падать пока еще легкий снежок. Вечерний мороз и ветер прихватили грязь, копыта гулко бьют в мерзлую землю. Бросаю все поводья, кроме сменного коня. Ору во все горло, потом свищу в два пальца, как пацан-голубятник.

— Пошли, вольные!! Пошли гнедые, рыжие и чалые! Дава-ааай!!!

Ах, как мы летели! Это удача, что тракт пустынный, могли и стоптать кого, но сейчас мне все было глубоко безразлично кроме скорости и ветра.

Мы неслись в белом вихре падающих снежинок, не видя ни земли, ни неба, только серую ленту дороги. Ветер упругим мокрым тараном бил в лицо, швыряя навстречу глазам рыжую гриву Мореты. Чалого коня полковника в поводу даже не чувствую настолько ровно идет рядом. Остальные тоже не хотят отставать. Так и несемся табуном со свистом, гиканьем, топотом и ржанием охваченные жаждой скачки и свободы.

Сколько промчались? Много, кто их версты считает, пока есть силы и кураж. Но вот уже и ход стали сбавлять. Переходим на рысь, а дальше — на легкую трусцу. Не запалить бы лошадей.

Адреналин в крови приходит в норму. Хотел пересесть на чалого, но передумал. Моя рыжая красавица держится вполне нормально, да и на чалого косится ревниво. Не буду ее обижать.

Впереди на дороге видны три крытые повозки. И кому это в такую погоду охота путешествовать? Либо беда гонит, либо где-то припоздали, теперь наверстывают.

Подъезжаю. Да это табор кочует. Цыгане.

Везет мне на этот народ. Это я удачно заехал.

— Лачё дывэс! Доброй дороги, рома. Я Сергей, брат Ильи Черного, может, слышал кто про меня?