К черному трону

Прикинув, что добираться этому чуду до яма еще долго, Джамсаран взял у ямбаши мешок сухого кизяка и уединился с Кутхом в узком буераке неподалеку. Разжег костер, разогрел камни, покидал их в бурдюк с кумысом. В горячем напитке Джамсаран размешал несколько катышков сухого засоленного творога и накормил друга, по ходу дела задавая ему вопросы, на которые черный воин отвечал кивками головы. Судя по всему, Кутх действительно оказался молодцом: сохранил послание, выдержал пытки, да еще ушел от них с головой самого главного врага Великого Хана. Все это красный воин понимал умом, но вообразить столь великий подвиг был не в состоянии.

Тяжелые удары сотрясли землю — на огромном коне в буерак въехал белый воин. Хоть лицо его было прикрыто белым платком, гонцы без труда узнали Цагана. Рядом шел ямбаши, что-то оживленно рассказывал, указывая рукой на людей у костра, украдкой оглядывая и похлопывая "Хана Коней". Не сказав ни слова, белый воин оттолкнул говоруна ногой. Джамсаран встретил его приветствием.

— Здоровья тебе, слуга Ак-нойона! Да будет крепок твой зад!

— Здоровья и вам, слуги красного и черного нойонов! Да будут целы ваши зубы!

— Откуда такой красавец? — вопрошал Джамсаран, хлопая, как и Кутх, першерона по бокам и заглядывая в зубы великана.

— Подарок Царя царей великому Хану. Послы не доехали. Болезнь забрала их. Что с Кутхом?

— Сарданаки... вырвали ему язык.

— А я подумал, наконец-то дал обет молчания, наш акын о двух языках. Как его послание?

— Цело, как и мое.

— Придется ехать вместе. Устроим скачку по степи!

— Почему ты не пошел северным путем?

— Потому что Кутх не пошел южным. Потому что ты проблуждал лишний день где-то. К чему пустые расспросы?

— Для всех путь нелегок. Кутх ранен...

— А я нездоров. Ты прискачешь первым.

— Я уступаю эту честь более достойному — Кутху. Он совершил великий подвиг — победил Сарданакшаха.

— Я не менее достоин. Еду и все удивляюсь: почему жив еще?

Договоримся сразу: кому отдать послание первым, кому — последним.

— Бросим жребий?

— Наши трехцветные камни жребиев у нас за пазухой. Жребий на жребий не бросают. Сами решим. Я не говорю, что достоин смерти меньше вас, но и не говорю, что больше.

— Я тоже без дела не болтался. Не на пиру сидел...

Джамсаран осекся. Вперед выступил Кутх, хлопнул красного воина по плечу и закачал головой. Белый воин прикрикнул на него.

— Ты последний раз едешь послом. Ты никогда не станешь большим начальником. Ты уже спел свою последнюю песнь. Твой удел — молчание. Простого воина немота.

Оскорбленный такими словами, Кутх выхватил свой широкий меч. В ответ Цаган обнажил свой "Сто буйволов". Испуганные кони подняли головы, попятились от надвигающейся грозы.

— Цаган, ты что, очумел? Кутх, неужели ты не видишь, что он нарочно ищет смерти?

Джамсаран воздал руки к небу и прокричал:

— За ссору и убийство — смерть. Таков закон Великого Хана.

Цаган ударил красного воина мечем плашмя, отчего Джамсаран отлетел в сторону. Черный и белый воин стояли друг против друга, выставив вперед оружие. Никто не решался первым сделать выпад, опасаясь налететь на ответ противника: встречный удар всегда быстрее первого выпада. Но никто из них не думал уступать сопернику.

Выхватил саблю и Джамсаран. Обида взыграла в нем, но пока не хотел подчиняться обиде.

"С другой стороны, если я не прекращу раздора, то сам буду достоин казни. Достаточно выбить меч у белого молодца. Кутха можно уговорить".

Сабля прошла по широкому обманному кругу, очертила еще один небольшой, вокруг "ста буйволов", осталось только сделать доворот кистью, и прямой сверкающий меч отлетел бы далеко в песок. Но клинок сабли звякнул о пятку широкого черного меча Кутха, не желавшего закончить поединок, раньше чем тот начнется.

Кутх ткнул пальцем себя в грудь. Воспользовавшись этим, белый воин нанес ему коварный удар: слева — вниз по касательной, метя в живот. Кутх опустил меч вниз, встретил выпад лезвием, опустив вражеский клинок на круглую гарду. Несколько раз прокрутив черный меч в воздухе, черный воин резко толкнул им вперед. Цаган отлетел назад на десяток шагов. Неожиданно Кутх обрушил удар сверху на стоящего поодаль Джамсарана.

Тот, размышлявший: "как же так все вышло", так и не успел ничего придумать. Рука его сама пошла вверх, приняла сокрушительную мощь удара на излучину клинка, чуть подавшегося стальной мощи, дав возможность тяжелой плоскости вороненого меча соскользнуть вниз, выждала немного поворота джамсаранова тела, последовала за его вращением и остановила саблю чуть дальше того места, где только что находилась голова Кутха. Если воин не принимал схватки, то рука его, тренированная в сотнях поединках, не могла не ответить ударом на удар. Дух красного воина мгновенно успокоился, впал в состояние полной сосредоточенности, повинуясь десятилетиями отточенной привычке, предоставил мыслям самим по себе рассыпаться в голове, никак не реагируя на них. Джамсарану казалось, будто это происходит не с ним, будто он со стороны наблюдает за схваткой. Тело и руки его двигаются сами по себе, подчиняясь спокойствию духа.

Заминкой в их схватке воспользовался Цаган, выбросивший правую ногу вперед и держа руки у пояса. Еще ступня его не коснулась земли, как правая рука пошла вперед, со скоростью атакующей врага змеи, стараясь насадить Джамсарана на острие. Сделав легкий отбив вправо, Джамсаран повернулся с шагом вперед, оказавшись к противнику спиной на расстоянии вытянутой руки. Левой рукой красный воин обхватил вытянутую вперед руку, сжимавшую меч, правой ногой сильно лягнул назад, угодив пяткой в живот. Цаган провалился назад, но меч из руки не выпустил.

"Что-то здесь не так. Не тот удар, не Цагана".

Подумать о черных чарах одурманивших друга, Джамсаран не успел, хоть эта мысль и шла ему в голову. Пришлось вновь вскинуть руку, отводя свистящий в воздухе, секущий удар черного меча.

"Сверху, справа, снизу, слева, главный удар: последний колющий в середину", — вспомнилась ему основная серия ударов тяжелым мечем. Чувствуя, как саднит и сводит искалеченные пальцы, Джамсаран понял, что не в силах будет выдержать всю серию, и отпрыгнул назад.

Пока Джамсаран перекладывал саблю в левую руку, Кутх занес меч за спину и рубанул встающего поднимающегося с земли Цагана. Тот уперся на одно колено, выставил правую руку вверх, приняв удар на свой несравненно звенящий, словно сотня серебряных колокольчиков, клинок. Удар не дошел до него, выщербленная сталь черного меча просыпалась на голову его, как пук пожухлой травы, искр, но сила удара прижала Цагана к земле вновь опрокинув.

Еще одним могучим ударом Кутх хотел рассечь лежащего на земле белого воина. Меч разрубил голую землю, войдя в нее чуть не на половину. Враг его кувыркнулся назад через голову. Изо рта черного воина вырвался звук, напоминающий тигриный рык с посвистом. Рывком освободив меч из от объятий чрева земного, черный воин с ненависть обрушился на воина красного, нанося удары один за другим. Он так легко и стремительно размахивал своим оружием, будто был то не тяжелый меч, а гусиное перышко. Джамсаран был не в силах отбивать, ни останавливать эти удары, он только отводил их с безнадежным отчаянием чувствуя, как слабеет хватка левой кисти.

"Звериная ярость овладела им. Все!.. Он впал в боевое неистовство. Очевидно, языком своего меча он повествует о невзгодах пути. Своего-то языка у него нет".

Боковым взором Джамсаран заметил слева белую тень. Это Цаган крался к нему, решив сначала разделаться с более слабым соперником. Как только отраженный лучик взошедшего за время их сватки солнца блеснул в той стороне, Джамсаран перестал выжидать и нанес широкий рубок по приблизившемуся белому пятну.

" Дзинь!!!" — "Сто буйволов" отсек половину клинка его сабли. "Это все..." — сказал себе Джамсаран и повернулся лицом к смерти.

Но схватка остановилась, будто по неслышной команде. Все трое почувствовали на себе взгляд постороннего и повернулись в сторону небольшого холма, нависавшими над ним с юга.

Посланцы увидели человека на сером иноходце, в серых одеждах бедняка. На первый взгляд то был обычный степняк. Но только на взгляд первый. Опытному взору сразу бросалось в глаза отсутствие чего либо, способного выдать его принадлежность к какому-либо народу Степи, племени, роду, клану, союзу, семье.

Сколь различны чертами лица степняки, но этого посчитал бы за своего каждый. Посчитал бы, но не запомнил бы этих черт, поскольку вовсе не было в нем чего-то запоминающегося. Проскачи незнакомец мимо на полном скаку — никто не обратил бы на него внимания.

Удивительней всего был взгляд его глаз. Таким взглядом не смотрел и сам Великий Хан — столь пронизывающим и непроницаемым одновременно, сколь и ничего не выражающим; в то же время проникающим вглубь тебя до самого копчика и высматривающим в тебе то, что ты сам не удосужился или не осмелился рассмотреть. Потому заставлявший всех в себе сомневаться.

Опустившие оружие, опершиеся друг на друга, воины смотрели на него, терзаемые вопросом: "кто это?" Но не могли этого понять. Каждому взгляд этот показался знакомым, даже привычным, будто все время смотревшим ему издали в затылок за все бесконечное и как миг короткое время его пути. Каждый думал: "Это мой всадник. Это моя тень, посланная за мной Сабе, что бы мое — главное, послание не попало в чужие руки. Да! Это моя тень!". Каждый из них думал так.

Серый наездник еле слышно цокнул языком, конь его неспешно тронулся, негромко цокнув копытами. Сначала конь, затем всадник укрылись от удивленных взоров за холмом, оставив трех переглянувшихся гонцов в полном недоумении.

— Он прав! — негромко, чтобы всадник за холмом не услышал его слов, произнес Цаган. — Если кто-то из нас умрет, он не доставит СВОЕГО послания. Остальных с позором удавят за убийство Ханского гонца.

В мгновение ока все трое оказались в седлах. Цепочкой друг за другом выехали из буерака. В яме взяли сменных лошадей, наказав отдать коня-великана Ак-нойону, как только ямбаши увидит его. Де, тот сам решит, что с ним делать: сесть ли на него широким задом или отправить Хану. Кумыску же держать в степи отдельно от других коней еще семь дней, если падет, то не брать от нее ни мяса, ни шкуры, не давать шакалам и корсакам пожрать труп, не позволить воронам выклевать глаза. Спалить падаль на большом костре до пепла. Руками не брать ее, но топливо кидать сверху...

Лицо ямбаши выказывало все большее и большее изумление. Не договорив, Цаган махнул рукой, погнал кобылу в степь и вскоре вернулся, небрежно бросив ямбаши: "Пала лошадь. Сожгите ее".

Джамсаран выбрал из ямского арсенала саблю получше: серый волнистый булат (отчего ямбаши чуть было не лишился чувств), строго-настрого наказал не перекармливать иноходца, никому не отдавать ни коня его, ни мерина до возвращения. А не вернется — все равно никому не давать, пустить в табун аргамаковых кобылиц. Пусть лучше Аранзал резвится на просторе да плодит таких же резвых жеребят. И не резать его, как состарится, дать издохнуть своей смертью. Череп коня водрузить на высокий шест, обратить глазницами на Восток, пусть ждет хозяина своего до скончанья Мира.

Один Кутх ни за что не хотел расставаться со своей бурой, взял ее на привязи с собой, не нагрузив ни седлом, ни вьюками.

Напоследок гонцы спросили: "Куда подевался серый всадник, проезжавший недавно мимо?" Ямбаши ответил, что вовсе не видал никаких серых всадников. Кутх отстегал его плетью за плохое несение службы.

Не должно выспрашивать про остальные шесть дней их пути. Рассказ будет ото дня ко дню один и тот же:

Как неслись три всадника, каждый одвуконь, по Большой степи от яма к яму не останавливаясь, меняя на перегонах лошадей перескоком из седла в седло.

Как выпивали в седлах только по чашке кумыса на каждом яме, отбрасывали ее, недопив, и вновь устремлялись в путь.

Как слабела бурая Кутха, теряла силы, но ни на шаг не отставала от хозяина, пока тот, опасаясь, что лошадка падет, не оставил ее на третий день в ближайшем яме, на прощание поцеловав в мохнатую морду губами-струпьями.

Как спали гонцы на полном скаку, ели и справляли нужду не замедляя бега.

Как великолепно чувствовал себя Цаган, набираясь сил с каждым глотком воздуха.

Как украдкой поглядывали назад они, тайком друг от друга, надеясь и опасаясь увидеть СВОЕГО серого всадника.

Как нещадно секли нерасторопных ямбаши, стоило тем замешкаться с подменой, а сами радовались нескольким мгновениям передышки, падали на траву и засыпали до той поры, пока не чувствовали спинами дрожание земли от поступи подведенных к ним свежих коней, зачастую — последних в яме.

Как ныли их мышцы, как ломило поясницы и сводило колени, как туго перетягивали они спины кушаками-хадаками и покалывали одеревеневшие от скачки икры свои остриями кинжалов. Были они прекрасные наездники, отличные воины, было им все под силу, кроме одного — сказать за весь путь друг другу хоть слово.

Вот и ставка Великого Хана, столица его черного трона, открывшаяся им с холмов великолепием желтого шелка ханского шатра, вмещавшего сразу двести человек: всех великих воинских начальников, мудрых советников, царедворцев, многочисленных жен и потомство Великого Хана.

Открылась и россыпью разноцветных шатров поменьше, черными, бурыми и серыми кольцами степных юрт, разбегавшимися от огромного сверкающего медного шлема шатра, как разбегается степные куреня от главного костра. Сплошные волны юрт тонули в плесени саманных хижин окраин, где обитал работный рабский люд и многочисленная челядь.

Воины не верили своим зорким глазам, будто мираж встал перед ними. Не верили тихому шагу своих коней, на который всяк всадник обязан перейти, едва завидев издали столицу. Усталые кони лениво плелись, но сердца гонцов мчались далеко впереди в том же бешеном темпе степной скачки и никак не могли остановиться.

Ставка сама готова была обмануть их: не бурлила, не шумела десятками тысяч голосов, как должно было кипеть и кричать такое скопище буйного степного народа, коней и прочих животных. Не слышно было даже лая вечно неугомонных собак. Столица притихла, будто выжидая известия от них.

Они не знали, что Ставка ждет только их, им казалось, что это только чудится. Посланцы резво проехали по окраине, свернули на единственную прямую улицу, идущую строго с юга на север к порогу ханского шатра. На плечи их, с каждым шагом коней их, опускала крыло усталость — столь сильная, столь неодолимая, что мысли о Смерти и Славе уходили куда-то далеко, более не занимая их умы.

Гонцы равно были готовы и умереть и не умереть — им было все равно. Только бы не свалиться на землю, не заснуть раньше, чем протянут они свои вести Великому Хану. Лишь бы доехать, пройти несколько шагов, опуститься на колени, выставить вперед руку, сжимающую свиток. А там и на плаху можно. Все отдых.

Настороженная тишина их гнела, было в ней что-то тревожное, и каждый винил себя за слабость своего тела, за нечувствительность души, за то, что не может заметить бурление и гудение на улицах, столь знакомое им и изрядно надоевшее перед походом.