Хвак

Хвак заранее прищурился, чтобы защитить глаза от сияния, но оно, будучи уже освобожденным от каменной преграды, показалось на удивление мягким, спокойным.

Свет струился от лезвия секиры, мешая увидеть его истинный окрас и узор — то ли синева, то ли серебром отливает... А рукоять секиры — тоже не понять, из чего сделана, в три поперечных кольца покрыта самоцветами: два кольца — возле навершия, с обеих сторон отделяют на рукояти 'цапку', место для хвата руки, а третье — ближе к железку, непонятно зачем, наверное, для красоты.

— И для красоты, повелитель, и еще там рубинами выложены руны, обозначающие... ну... это...

— Чего?

— Чего-чего... Имя, повелитель. Имя того... кто сотворил сию штуковину.

— А, Варамана.

— Да, повелитель, да! Именно его! Ты еще крикни погромче.

— Кто кричит-то? Ты и орешь, да еще моим голосом пытаешься. Ну, что, брать?

— Как сам знаешь, повелитель, я тут не при чем. Мое дело маленькое: мне приказали — я ответил. Мне велели — я повёл. А сам я не причастен, нет.

— Причастен, Джога, еще как причастен! Теперь мы с тобою заодно и ты должен это помнить. А она меня не убьет? Я рукой возьмусь, а она как... стукнет! Или переколдуется во что-нибудь, или меня превратит?

— Силы в ней очень много налито, повелитель, и сила та — прочнейшая, все время будет наружу течь, но за тысячу тысяч лет вся не выльется, ибо вновь пополняется при помощи магии из окружающей природы. Но это все, что я о ней знаю. Возьмись — и ты ощутишь дальнейшее. Я, во всяком случае, точно увижу и пойму... прежде чем вернуться... к ним...

— Угу! Ловко придумал! Меня убьют, а он вернется! А сам не можешь? Ну... то есть — не моею рукой, а сутью ухватиться?

— Не могу, повелитель. Твоею десницей — запросто, или, там, шуйцей, мне без разницы. Мне она тоже внушает... повелитель... нечто вроде почтительного страха. Сам решай, повелитель, и сам решайся.

У Хвака даже голова закружилась — так остро ощутил он в этот миг сладость окружающего мира и ужас предстоящего с ним расставания... Кажется — чего проще: развернись и уйди! И всё! Деньги есть, Джога заклинаниям выучит, силы в руках и ногах полно — живи, Хвак и радуйся жизни! Зачем дальше-то подвергать себя неизбежному — ради неведомого? Но Хвак хорошо понимал, что уже поздно, он в силках собственного любопытства, ему уже не справиться с искушением, что вот он уже наклонился над секирою...

— Была не была!

Руку обожгло стремительно и сладко, от кончиков пальцев и до самого плеча... и дальше в самое сердце! И вовсе не страшно! И не больно! И счастье! И секира что-то такое ему сказала!

— Ты мой.

Хвак хотел было кивнуть, весь в божественном восторге обладания, но вдруг нашел в себе удаль помотать головой и даже хрюкнул от стыда за собственное упрямство.

— Не-а! Лучше, чтобы ты моя!

— Пусть так.

И все. Секира смолкла, и каким-то горним, еле уловимым чутьем, только что в нем пробудившимся, Хвак понял, что отныне секира принадлежит ему, и что она онемела навеки и больше никогда не скажет ему ни единого слова.

Хвак стоял, весь еще в сладостном тумане новых ощущений, видя себя словно со стороны и, при этом, не вполне понимая — что он такое делает... Выпрямился... отошел от алтаря... секира в правой руке... пальцы сами что-то такое развязывают... подвязывают... поддергивают... Ой. А куда же он с такой... драгоценной секирою пойдет??? Она же вся в самоцветах! Все оглядываться на него будут! А и украдут! И Джогу не побоятся ради такого дела! Хвак вновь отцепил секиру с пояса и взялся ее разглядывать подробно.

— Джога, а чего эти руны означ... А, вспомнил.

Хвак разбирался в самоцветах еще меньше чем в рунах, но даже и ему было понятно, что такие крупные — иные с ноготь — могут стоить очень и очень дорого!

— Да... Такую штукенцию и в дюжину червонцев не вместить... Ты чего хохочешь, Джога? Как я с нею ходить-то буду? Еще дороже???

Вдруг секира, лежащая на Хваковых ладонях, дрогнула очертаниями и стала меняться... То так... то сяк... О как! Ты только посмотри, Джога!

Секира тем временем утратила все поперечные кольца, отороченные драгоценными камнями, вместе с рубинами испарились руны, лезвие утратило сияние, и странные узоры с лезвия словно бы стерлись... Секира стала точь в точь напоминать внешним видом ту, которая разбилась о брюхо демона Камихая, разве что цапка для руки чуть попросторнее стала против прежней, словно приноровилась к ширине ладони... Нет, она так и есть секира Варамана, он ее чувствует, только спряталась под обычную! А и хорошо, а так даже и лучше! Ведь он ее продавать не собирается!

— Никому тебя не продам! Джога, это ты ее так превратил? Джога, ты где?

— Здесь. Я размышляю, повелитель.

— А чего?

— А того. Я ее не превращал, ибо нет у меня власти над нею. Она сама приняла тот вид, который тебе наиболее благоугоден. И если я правильно разбираюсь в волшебстве — а я в нем разбираюсь, повелитель, — немногие из людей и демонов почуют в этой секире необычное. Например, я: мы с тобою идем, идем по дорогам, а я, образно выражаясь, втягиваю воздух ноздрями, чую предмет издалека и говорю: там она, правильно идем, повелитель, остались еще какие-нибудь две недели пути... Нынче же я заверну за угол пещеры — и не почую ничего! Когда в упор ее разглядываю, да еще изнутри тебя, вроде бы что-то этакое ощущаю... Вот это называется волшебство под стать бо... гм... Сильная магия, короче говоря. Но и это еще не все, повелитель.

— А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду... Или не дойду?

— Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.

— А... понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?

— Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать... Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты...

— Джога...

— Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель...

Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:

— А чего?

— Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту... спину...и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.

— Ну, смотрю.

— Камихай — довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой... Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ...

— Тихо!

— ...за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей...

— Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал... ну... когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на... забыл... сколько...

— На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.

— О, точно. Почему на столько?

— Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.

— А... да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?

— Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать... у других смертных... Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?

Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.

— Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется... А кости целы — вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.

— Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный... посильнее меня... сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?

— Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?

— Э-э... повелитель... Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас... Подумай сам. Кто бы это мог быть... Но при этом тебе не враг?

— Хм... Вараман, что ли?

— Повелитель! Ну при чем тут... океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь... этого... ну...

— ...Варамана...

— Да. Хоть раз видел?

— Нет, ни разу.

— Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.

Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.

— Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как... Матушка Земля для меня... Матушка она для меня... Сам не знаю, почему так, но — Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!

— Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.

Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться — просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми... А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!

— Спать? А он говорил, что... это... не спит никогда...

— Если я о чем-либо прошу — мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названый.

Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать... А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка...

— Матушка!!! — Хвак со всей туши грянулся на колени и заплакал счастливыми слезами. — Матушка! Я знал, я всегда знал, что опять тебя увижу!

— Да, увидел. Будем считать, что я тоже рада видеть тебя... Хотя, сама уже не знаю — способна ли испытывать нечто подобное по столь ничтожным поводам... Впрочем, названый сын — точно такой же мой, как и... Хватит хныкать. Секирою Варамана разжился, насколько я понимаю в рукоделии? Демонца в голове поселил?

— Джогу? А... это не я, матушка... это они!.. Я... я шел себе, шел своей дорогой, а они ко мне первые привязались, к себе приманили!.. А у Ларро меч, и он заставил!..

— Бедняжка. Но ведь я давала тебе знак туда не ходить.

Вот тут уже Хвак перепугался по-настоящему: да, он вспомнил стрекозу с синими глазами, предостережения Снега... Какой стыд — матушку рассердил ослушанием! Слезы радости сменились слезами раскаяния, но по-прежнему обильно стекали по толстым Хваковым щекам.

— Прости, матушка!..

— Да, уж. И до этого знаки посылала. Неслух, одно слово.

— Я не хотел тебя огорчать, матушка! Я больше не буду! Я...

Старуха тихонько вздохнула, и повела концом клюки. Хвак мгновенно понял неслышимый приказ, смолк на полуслове.

— Точно такие же заверения уже я где-то слышала... неподалеку и совсем недавно... И отвечу услышанным ответом, тогда же и там же: 'Угу. Так тебе и поверили'.

Хвак молча шмыгал носом и моргал покрасневшими глазками: да, Матушка права, а он виноват — что тут возразишь? И так стало горько Хваку, так обидно за собственную дурость и неблагодарность — впору опять разрыдаться, но Матушка не велит!

— Молчишь... сынок... кручинишься... Во всяком случае, вижу, что рад. Искренне рад, без корысти и расчета. Есть у тебя какие-нибудь просьбы ко мне?

— Да, Матушка!

— Слушаю тебя.

— Молю простить меня за то, что я нашу встречу и твои слова забыл! Я нечаянно!

Старуха глубоко вздохнула, синие глаза ее поледенели и словно вонзились взором в Хвакову душу... и вроде как прежними стали, оттаяли...

— Даже тут не врет, не хитрит. Дитя... Сущее дитя в теле взрослой особи. Будем считать, что я тебя простила... на какое-то время. А еще чего желаешь? Проси.

— Еще хочу, Матушка — чтобы я надежно не забывал, что тебя видел и слышал!

— Нет, в этой просьбе откажу. Ты будешь помнить благие свои намерения, но встречу забудешь. Ну, коли сам ничего не выпрашиваешь... Подумай. Например, этого Джогу я могу из тебя вынуть, если он тебе в досаду?

— У! Хорошо бы, Матушка! Такой он... как комар над ухом, день и ночь: то ему не так, это не так... И куда ты его денешь?

— Верну богам, это их игрушка. Или рассею навеки огнем по пустоте: откуда вышел — туда и вернется. Как скажешь.

Хвак прислушался к себе — молчит Джога, Матушкой усыпленный. Если он рассеется по пустоте, значит, Джоги не будет, он умрет. Если вернуть богам — Джога этого очень боится. То-то же! Как насмехаться и ныть — он тут как тут, а с богами так-то не повольничаешь! И умереть, небось, тоже боится.

— Матушка, а демоны умирают?

— Перестают быть. Нет, ну какой мякиной у него голова забита... Называется — усыновила смертного.

— Прости, Матушка, я не хотел!

— Так, убрать его?

Хвак сначала помотал головой, а потом уже спохватился собственному решению.

— Жалко его, Матушка, боги его обижать будут, за то, что мы с ним... Пусть уж лучше он вернется, когда я... когда у меня... когда умру.

— Ох, и долгонько же ему ждать. Названое дитя мое неизбежно приобретает некоторые свойства, простому смертному отнюдь не присущие, в том числе и прочность перед бренностью. Вот и плоть твоя, кости с суставами покрепче камня оказались, пусть и не везде, не всегда и не для всех сие заметно. Однако и дух у тебя плоти под стать, но уж это не мое, природное. Сердце у тебя мягонькое, не то что у Камихая, да только вряд ли это облегчит судьбу этому ничтожному Джоге, так уж мне видится. Будь по-твоему. Встань с колен.

Хвак послушался и теперь стоял, трепещущей горой нависая над согнутой старушкой с посохом.

— Повторю, как уже однажды повторяла. Дури в тебе много и силы много. Это нелепое, тем не менее, очень распространенное среди смертных сочетание, так что особо выделяться не будешь. Но еще раз говорю: не вздумай равняться с богами, тягаться с богами, их участь на себя примерять...

— Как можно, Матушка! Ни за что!

-...иначе горько пожалеешь. Был у меня расчет на тебя, и сейчас есть. Но... понимаю уже: нет, не того выбрала.

Все вдруг остановилось в пещере, утратив признаки живого: исчезли звуки, оледенели струйки льющегося из щелей света, замер сам воздух, сама гора...

— Пора мне. Обними же свою матушку и живи дальше.

Хвак бережно склонился, чтобы Матушке удобнее было, распахнул руки — за сгорбленные плечи обнять, но — не посмел вдруг, просто шею подставил под ее сухие сморщенные ладони... И слезища с жирной щеки — кап на матушкину грудь. А она даже улыбнулась, не осердясь. Ох, и тяжелы показались матушкины руки! Как в тот раз!