Искандер против Унылого Мира.

Но Искандер все ждал и ждал. Его не удовлетворяла мощь волшбы. Слишком слаба была боль в пальцах и языке. Молодой маг не понаслышке знал, какими должны быть страдания живого человека, чтобы вдохнуть подобие жизни в мертвое тело. Зная, но не умея творить особые заклинания, значительно упрощающие процесс, Искандер воскрешал мертвецов методом собственного изобретения. А именно крепким чувственным кхактейлем, замешанным на Силе Воли, Мощи Боли и Желчной Злобы. Воля у молодого мага, хоть и не способная поколоть более пригоршни орехов и призывать из кухни более двух ложек для варенья, была крепче адаманта. Злобная Желчь бурлила внутри целым темным океаном, способным, вырвавшись, утопить весь мир, а то и соседние два. А вот Боли недоставало. Искандер помнил каких страданий ему стоили невинные, рассыпающиеся на ходу, мышиные зомби. И приблизительно знал, какой должна быть Боль, чтобы вдохнуть недожизнь в сумки набитые потрохами. Мука предстояла смертная.

Шумно выдохнув, Искандер сконцентрировался, прочел короткий стишок, обостряющий чувства, и станцевал на собственных мозолях поочередно яростный и зажигательный зак-закский танец. Ноги будто ожгло пламенем вирма. Мощный поток боли устремился по нервам вверх, чтобы заявить о себе мозгу. Но Искандер молниеносно вцепился в себе в уши и безжалостно растер их нечто пельменеобразное. Боль от ушей гулко разнеслась по черепу и словно под собственной тяжестью провалилась вниз, чтобы не обделить остальное тело. Расчет молодого мага оказался правильным. Два бурных потока встретились где-то в горле. И образовали настоящий водоворот, скручиваясь в тугие канаты и взбиваясь в пышную пену. Искандер онемел и перестал дышать. Казалось будто в горле поселилось двадцать смен подземных мясников-шахтеров, по-хастанински добывающих мясной мрамор из смачных жил, раздирая своими тесаками-кирками нежную плоть зельевара. Дикий животный крик застрял в разрываемом на клочья горле. И Искандер, почти теряя сознание, усилием воли разделил бушующее море боли надвое. Одну часть протолкнул по языку. Другую— направил в руки, где она по жилам, обжигая мышцы и кости, перебралась на кончики пальцев.

Теперь проклятые шахтеры-хастанинцы принялись за язык и пальцы. Каждый, даже самый бестолковый и бесполезный человек на свете, когда-нибудь да и прикусывал язык и бил молотком по пальцам. Так вот, интенсивность боли в языке Искандера была около шестисот прикусов в минуту. Причем не стандартных человеческих, а как минимум вурдалажьих. А по пальцам, судя по боли, с такой же частотой бил молот весом не менее тридцати килограммов. Искандер выждал еще десяток бесконечных секунд. И лишь когда в глазах помутилось и мир вокруг удивленно качнулся— понял. Заклятье готово. И выпустил его наружу. Прямо на переливающиеся красками образы.

Где-то в запредельных реальностях, за сотнями и сотнями наслоений вероятности, на самом захолустье Мироздания, есть крохотный закуток почти застывшего от нерешительности времени-пространства. И обитают в том ущербном и недалеком космосе Подобия. Не живые существа, и даже не неживые. А просто их подобия. Нелепые, злые и глупые. Как и подобает им быть. Все в том космосе ненастоящее, но то же время и не иллюзорное. Как, например, в Мире Розовых Пони, существующем и черпающем жизненные силы исключительно за счет фантазий и мечтаний маленьких милых девочек в голубеньких платьицах с огромными белоснежными бантами и печальных дядь с толстыми очками в роговой оправе работающих художниками в детских журналах. Никаких иллюзий в Мире Подобий не существовало. А если и существовало, то это было лишь подобие иллюзии. И настолько был вторичен этот мир, что даже нелепые, озлобленные и глупые подобия живых существ населяющий подобия земель и проживающие свои подобия жизней смутно подозревали свою вторичность и подобность. И оттого становились все нелепее, злее и глупее. Разъезжая на подобиях лошадей, поедая подобия пищи, проживая в подобия домов, рожая подобия детей и ухаживая за подобиями немощных родителей, сражаясь в подобиях войн и проливая подобие пота на подобии работы, каждый из них глубоко-глубоко в подсознании ждал когда наступит тот миг, когда подобие их жизни прервется. И какой-нибудь самонадеянный маг призовет их на службу даруя настоящее тело в настоящем мире. А уж они там повеселятся напропалую. И выпустят на волю весь тот гнев, всю ту злобную зависть копившуюся в подобии их душ. И так изгадят и обезобразят настоящий мир, что он пожалеет о собственной истинности. О собственной первородности и уникальности. О ярких и сочных живых, а когда и угрюмо-мрачных реальных красках. Пожалеет о том, что где-то там, на самом краю Мироздания существует целый космос подобный ему. Но в то же время не настоящий и даже не другой. А всего лишь подобный.

И как только заклинания-боль влилось в образы 'сумкинсов' в Мире Подобий испустили дух два существа. Одно нелепое, злое и глупое, даже в сравнении с остальными подобиями, подобие, маскирующееся под девушку-блондинку, угодило под подобие самоходной повозки. Другое подобие, циничное, жестокое и самовлюбленное, существующее в образе высокого и мускулистого парня — знатока единоборств и оккультизма, получило в бок смертельный удар подобием ножа. И вот две души, точнее их подобия, вырвавшись из несокрушимых тисков своего вторичного Мира закруженные вихрем не очень могучей, но весьма настойчивой магии вмиг очутились в мире черепичной пустыни с багрово-сиреневатым небом. И какова же была ярость этих подобий души, когда они оказались в ином, настоящем мире, но в телах менее всего подобающих для того чтобы начать жить по настоящему полной и реальной жизнью.

Они не оказались вдруг ни прекрасными эльфами, с их невероятной магией, ни могучими демонами, с их беспредельной яростью. Не оказались они и подростками, чьи тела под мудрым надзором взрослого разума можно было бы со временем превратить в настоящие машины для массовых убийств и легендарных сражений. И более того, не оказались они даже в своих прежних подобиях телесных оболочек, дабы чуждой этому миру красотой своей и дурной силой акселерации поразить темный средневековый народишко населяющий отсталый фэнтезийный мир. А оказались они всего лишь двумя сумками набитыми разноцветными потрохами по самые завязки.

Женскому блондинистому подобию досталась сумка поменьше с изящными кармашками и более яркой расцветки. Подобие мужчины вселилось в старую потертую сумку с грубыми швами и угловатой золотой бляхой. И гнев их был беспределен. Куда там несчастным демонам, чьи мечты обычно не простираются далее вкусной сочной печенки вырванной из еще живого заклинателя. Сокрушенные мечты сумкинсов возопили о реках крови и океанах страданий для всего мира, в котором им угораздило обернуться сумками.

Грааа!— ревела сумка-парень.

Смееерть!— визжала сумка-блондинка.

И оба, не виданных доселе ни в каком каталоге, зомбяка-сумкинса яростно и спешно продирались через толщи еды и барахла на зов. На Зов Плоти. Той самой плоти, что изничтожила все их мечтания и надругалась над самым желанным. Той самой подлой плоти, что иногда отзывалась на имя Искандер.

Съешьте меня!— кричал Искандер, испуская вовсю флюиды неподдельного страха.

И хоть Искандер не боялся зомбяков, и тем более сумкинсов, страх был самый настоящий. Чтобы лучше подействовало. Чем чище чувство, чем меньше в нем наигранности, приторной сладости и пустого крика, чем больше в нем естества и горечи, тем ярче горит маячок для тех, кто этими самыми чувствами питается. Зомбяки чувствами не питались, но как и прочие создания тьмы, навроде упырей, крисюков и пьяных малолетних хулиганов, чуяли страх издалека и перли на него как завороженные.

Страх Искандера имел иную природу. Он, достав из кармана письмо дядюшки Харума и не отрывая взгляда от злобно заметавшихся зеленых букв, медленно-медленно надрывал бумагу. И с каждым миллиметром разверзающейся письменной плоти страх молодого мага рос. Буквы уже не зеленели, они просто горели зеленью, как глаза рассерженной кошки притаившейся во тьме угла. Перестав мельтешить они сложились в символ похожий на недовольное лицо. Очень знакомое лицо. Как если бы дядюшка Харум застукал Искандера за мерзопакостным занятием очерняющим репутацию славного своими суровыми традициями рода Рахан. И сурово так взглянул. Да так, что в затуманившемся от ужаса мозге тут же возникали образы сулнитарских розог с колючками напитанными злым колдовством, шипящих высверков малых пыточных искр ?5 и крохотного каменного мешка в подвале, в котором предстояло провести недельный пост на одной только подсоленной воде и свекольных чипсах. Искандер с трудом сглотнул вставший в горле ком. И замешкался на миг, раздумывая: продолжить ли надрывать письмо дальше, или же сразу взять и отчекрыжить себе голову золотым кинжалом, чтобы не мучаться. И раздумья эти могли длиться еще долго, и неизвестно к чему могли они привести. Но этим же самым мигом воспользовались и сумкинсы.

Ближайший булочно-колбасно-пирожно-бутылочно-пончиковый холм со смачным чавканьем разверзся воронкой из которой выскочили две шустрые образины. Сумкинсы, орущие благим матом, облепленные джемом, салом и прочей сладкой начинкой, с налипшими на них безделушками, брошюрками, осколками стекла и даже зловещей статуэткой ушастой мыши в шортах, ботинках и перчатках, выглядели странно и жутковато. Но по сравнению с воспоминанием о дядюшке Харуме, они не были страшнее рогалика с начинкой из мятно-огуречного повидла и кружечки парного кофейного молока на завтрак. То есть— вообще не были страшными. Увидав свои преображенные сумки Искандер вместо истеричного вопля, так ожидаемого злобными подобиями душ в них сидящих, испустил восклик радости и бросился навстречу. Сумкинсы, яростно взрыкнув, напрягли непонятные члены и прыгнули, хищно распластавшись в воздухе. И тут же ровное течение времени изменилось, оно сгустилось и неспешно поползло с вальяжностью варенья из еловых шишек.

Сумкинсы все висели в воздухе, а сам Искандер торчал в неестественной позе на одной ноге с глупой улыбкой на лице. Но время замедлилось не за просто так. Просто так время замедляется только в неудачных иллюзион-боевиках, иногда транслируемых по иллюзион-ящикам глубокой ночью, чтобы не было так стыдно за невменяемый сюжет, поганую режиссуру и дубовую игру актеров. Время замедлилось ради драматического эффекта. Ибо в сумкинсах зародилось странное чувство при виде радостной физиономии молодого зельевара. И чувство это было не голодным гастрономическим влечением восставшего зомбяка, и не блекло-фальшивым подобием чувств подобий душ. Чувство было настоящим. И оно не несло в себе зла и ненависти. Ведь время никогда не замедляется для ненависти. Время может остановиться лишь ради любви.

Подобия душ, а в особенности подобие-блондинка, жаждали искандеровой плоти мелкими сочащимися клочками. Тела же их наоборот— испытывали к зельевару абсолютно положительные чувства. Настолько абсолютные, что лишь самый бесчувственный моральный урод, ну или адвокат с блестящей тридцатилетней практикой, не признал бы в них любовь. Сумки испытывали к Искандеру любовь слепую и безрассудную. Отчасти оттого, что были они всего лишь его сумками. Безглазыми и безмозглыми основную часть времени, пока Искандер вдруг не пополнял в них запасы мясного ингредиента, включающего в себя и глаза и мозги. Но несмотря на периодическую нехватку необходимых органов сумки продолжали любить своего господина. Ибо зельевар был для них чем-то большим, чем просто владельцем и хозяином, чья истинная суть заключается именно во владении и хозяйствовании. Он был для сумок сродни богу.

Ибо создал их из материалов разрозненных, форму и суть им придал сущую пошивкой умелой, пользовал разумно и часто по делам выезжая, лечил заплатами тела их раненые, отмывал грязь и жир что отмытыми быть могли в принципе, выводил прочь пакость и зверье алхимическое в подкладках заводящуюся, а потом и вовсе вдохнул в них жизнь. Пусть и виде подобий душ, но все равно жизнь. Короче делал все, что только возможно для того, чтобы недалекие и наивные сумки прониклись к нему безграничной, в пределах собственной вещевой емкости, любовью.

Сам же Искандер был вне себя от радости. Если бы чувства испытанные им при виде скалящих беззубые рты сумкинсов можно было представить в виде нитей, то над Искандером вился бы целый рой ниточек. Ниточка, толстенькая такая, выражала бы гордость молодого мага за сотворенное на одних лишь эмоциях и боли заклятье. Еще одна ниточка, длинная такая и неприятного сливового цвета, означала бы облегчение. Все-таки Искандер при всей своей уверенности, ведь без нее в магии никак нельзя, хранил в самых задворках души изрядно раскормленного червя сомнения. Еще ниточка обозначала бы радость от удачного исполнения замысла. Ниточка рядом — радость от четкого и быстрого выполнения начального этапа Варки Чуда, а именно добычи составляющих.

Ворох коротеньких ниточек самых разных расцветок обозначал бы целый букет чувств и ярких воспоминаний о происшествиях как-нибудь да и связанных с сумками. Как например однажды в сумке с золотой бляхой хаотически открылся портал в одно чуждое измерение, где время-пространство и даже сама мысль есть ничто иное как блохи. Целая вселенная набитая под завязку блохами. Надо ли говорить, что почувствовав блошиный вакуум, то бишь их отсутствие, Лучшего из Миров, мириады и мириады мерзких насекомых выплеснулись и за доли секунды существования хаотического портала заполнили собой башню молодого мага по самый чердак. Искандер тогда спасся от жуткой обескровленной погибели по воле случая забравшись на крышу — чинить погнутый неловкой горгульей магоприемник. Или тот случай когда Искандер набрел на базаре на удивительно дешевую, для столько редкостного ингредиента, желчь звездно-полосатого зверя бамбуша и не имея посуды был вынужден залить и нести ее в сумке-блондинке. И как шов на сумке разверзся и вся желчь вылилась и бесследно утекла в канализацию, тем самым спася молодому магу жизнь. Ибо желчь та оказалась не дефисзитной желчью, а совсем даже мочой трехцветного медвепута. Вещью распространенной, но удивительно токсичной. Настолько токсичной, что Искандер навряд ли донес бы ее до своей башни живым. Мертвым донес бы, благо моча часто использовалась неумелыми некромантами для кратковременного оживления свежих мертвецов.

Молодой маг мог припомнить много разных веселых историй со своим участием в которых так или иначе фигурировали сумки, неизбежная смерть и ужасные страдания. И потому над его головой еще много ниточек вилось и вилось бы. И в конце концов от всего этого веяния сплелось и скрутилось бы в такой мощный канат эмоций и воспоминаний, что могло бы оказаться таким же прочным и упругим как и та цепь, в которую самолично заковываются влюбленные друг в друга люди. Только в случае с Искандером это была все— таки не цепь, а нетолстый канат сплетенный кое-как и из чего попало. Но все равно Искандер любил свои сумки.

Сумки любили зельевара. Зельевар любил свои сумки. И лишь третье звено в этом неклассическом треугольнике испытывало иные чувства. Подобия душ, блондинка и оккультный каратист, ненавидели Искандера. Также им абсолютно не нравились новые тела. И их изначальная ярость и тупая злоба, присущая всем подобиям, множились и крепли, и в скором времени обещали стать такими твердокаменными, что не миновать нового Расцвета Мертвецов в сумочном варианте. Но свою роль, не эпизодическую, и даже не второго плана, а самую главную, сыграл тот факт, что души были все-таки не душами, а всего лишь их подобиями. И потому, несмотря на всю злобу и жестокость, они не могли не поддаться влиянию реального мира.