| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Михаил Дмитриевич погладил бакенбарды.
— Очень хорошо. И что же дальше? Вы поужинали?..
— Барышни к себе поднялись, а мальчики у барыни выпросили, чтобы им во флигеле ночевать, — сказала Маша. — Параня им там постелила. И они сразу, чаю напившись, пошли во флигель. А барыня пошли к младшим девочкам, чтобы фройляна могла поужинать — мы все за ужин и сели, возле кухни. А после тоже спать пошли. А ночью фройляна начала вопить, я проснулась, прибегаю наверх — а она мне в окно показывает, и лопочет по своему, а там полыхает все. И барыня Лизавета Александровна проснулись, и велели Паране бежать в участок. А Параня растерялась, а Костик крикнул, что он сам сходит, и побежал. А мы с Параней и с Кузьминичной ведрами стали из пруда воду таскать и поливать, только там уж так полыхало, и мальчики так кричали, ой!.. — Марья Свечкарева ладонью утерла со щеки слезу.
— Ах ты, господи, воля твоя... — пробормотал Зотиков, тоже прослезившийся.
А барышня Анна Григорьевна в первый раз подняла глаза на полицмейстера, взглянув на того совершенно равнодушным, даже каким-то сонным взглядом.
— Да, — сказал Михаил Дмитриевич, — несчастье, в коем нет утешения. Однако вынужден вот еще что спросить: вы, Мария Свечкарева, утверждаете, что Петрищенко Константин отправился за пожарными. А после вы его видели?
— Да нет, меня барыня кликнули — с ними опять припадок случившись, от которого оне так и не оправившись. И младшенькие испугались, фройляна их утешить никак не могла, плакали. Спасибо, барышня Настасья Григорьевна помогли, вместе с фройляной младшеньких в сторожку перенесли, боялись, что на дом огонь перекинется. А барышня Анна Григорьевна в доме остались, с маменькой.
— Хорошо. А вы, Прасковья, что можете рассказать?
Параню пришлось Марье Свечкаревой подтолкнуть локтем:
— Тебя спрашивают, — прошипела горничная, — про пожар.
— Ой, горело! Ой, полыхало! — запричитала Параня, хватаясь за щеки. Кроме этих слов ("горело" и "полыхало") от нее ничего не добились.
Полицмейстер распушил правую бакенбарду, пренебрегая (от досады, должно быть) левою.
— Хорошо. А вы, барышни? Анна Григорьевна, что вы про пожар можете сказать?
— C'était terriblement, — сказала Анна Григорьевна, не поднимая глаз.
— Да, очень страшно, — подтвердила Настенька. — И Сима с Полей испугались тоже.
— А Константина Петрищенко вы видели после пожара?
Настенька пожала плечами:
— Нет вроде. Не помню.
— Я его видел, — вмешался Зотиков, — мы в коляске уже сидели, с девочками младшенькими, Полюшка мячик уронила, а Костик его поднял и подал.
— Кто-нибудь еще это видел? — спросил Воскобойников, обводя взглядом присутствующих.
Никто не признался.
Под взглядом полицмейстера ежились, опускали глаза — все, кроме двух девушек: Анны Григорьевны — ну, эта просто глаз не поднимала, так и нечего опускать; и бонны, Розы Шульц. Фрейлейн Роза мечтательно смотрела в окно.
— Фрейлейн Роза, вас зи... зи...
— Was*? — фрейлейн Роза вздрогнула и повернула голову.
Михаил Дмитриевич взъерошил бакенбарды.
— Как там пожар по-немецки? — спросил он сам у себя. Жуковский подсказал:
— Brand.
— Вас зи заген про бранд? — немецкий полицмейстера Розе понятен не был: она захлопала глазами.
— Was Sie über den Brand erzählen könnten**? — перевел Жуковский слова полицмейстера на настоящий немецкий.
— Ох, господин Жуковский, раз уж вы шпрехаете, так порасспросите ее, что она скажет про пожар, и про Петрищенко, — обрадовался полицмейстер.
Жуковский бойко затрещал по-немецки, Роза отвечала ему, но далеко не так бойко; вдруг барышня Анна Григорьевна, вскочив с места, закричала:
— Die Lüge! Es ist die Lüge! Le mensonge
* * *
!
— Успокойтесь, Анна Григорьевна, — сказал Жуковский. И, обращаясь к полицмейстеру: — Фрейлейн Роза рассказывает, что Поля не спала, плакала, и госпожа Новикова велела ей, то есть фрейлейн Розе, выйти из детской, чтобы другую девочку не разбудить. Фрейлейн Роза укачивала Польхен на руках, сначала ходила по коридору, а потом вышла на балкон, думала, что свежий воздух поможет девочке заснуть. Польхен действительно задремала. Фрейлейн Роза собиралась уже вернуться с ней в детскую, когда увидела старших барышень, они поднялись по лестнице и прошмыгнули в свою комнату.
Роза Шульц слушала Жуковского внимательно, и после его слов добавила:
— Ich lüge nicht, ich habe sie wirklich gesehen
* * *
!
— Gut, gut, wir werden uns zurechtfinden
* * *
*, — успокоил ее Жуковский.
— Ну, барышни, что скажете? — спросил полицмейстер, поглаживая бакенбарды. — Где вы ночью гуляли?
— Да она все врет! — презрительно сказала Анна Григорьевна, продолжавшая стоять. — Или ей приснилось!
Роза снова залопотала что-то возмущенно, и очаровательно порозовела.
— Вы присядьте пока, Анна Григорьевна, — посоветовал Воскобойников. — В ногах правды нет. А вы, Настасья Григорьевна, тоже скажете, что фрейлейн врет?
Настенька буркнула что-то неразборчивое, пряча глаза и заливаясь краской.
— Чтой-то я вас не расслышал, — насмешливо протянул полицмейстер. — Так кто врет — фрейлейн Шульц, или ваша сестрица? Где вы были ночью?
— Мы не поджигали! — закричала Настенька, тоже вскочив, — мы ничего не поджигали! — и залилась слезами.
— А пожар случился когда, скоро ли после их возвращения — спросите-ка, господин Жуковский! — велел Михаил Дмитриевич. Роза, не дожидаясь перевода — понимала-таки по-русски! — сказала:
— Ich weiß nicht genau, ob die halbe Stunde oder eine Stunde...
* * *
**
— Она точно не знает, но не менее получаса, — перевел Жуковский.
Ах, какое удачное совпадение! Нашлась свидетельница, которая не спала, хоть, к сожалению, времени не заметила! Но ведь так всегда бывает: кто-то что-то видит, не придавая тому особого значения, а ежели взять, да и сопоставить — это же какие выводы можно сделать!
— А когда вы Константина Петрищенко видели в последний раз? — спросил Воскобойников.
Роза затараторила, и говорила довольно долго, Жуковский же перевел коротко:
— Видела, как мальчик поднял мяч.
— Так, — сказа полицмейстер, разгладил усы. — Очень хорошо. А...
Договорить он не успел, дверь без стука отворилась, на пороге появились: Глюк, потерявший где-то свою модную шляпу канотье, околоточный Заславский, Константин Аркадьевич, и...
Однако, пожалуй, нам стоит вернуться немного назад и рассказать, чем все это время занимался Феликс Францевич. А он за это время очень многое успел, этот господин Глюк: посетить полицейского врача Наливайко, например, и с господином Зотиковым побеседовал еще до приглашения Никиты Ивановича в полицейское управление, и даже на Фонтане побывал, на даче господина Цванцигера.
И узелок этот хитрый — из двух убийств и поджога со смертельным двойственным исходом — распутать успел.
Но — не будем забегать вперед!
— — — — — — — — —
*что (нем.)
**что вы могли бы рассказать про пожар (нем.)
* * *
Ложь! Это ложь! Ложь! (нем. и фр.)
* * *
это не ложь, я правда их видела (нем.)
* * *
*хорошо, хорошо, разберемся (нем.)
* * *
**не знаю точно, полчаса или час (нем.)
Разговор 11
— Та же рука... Ах, пакость! — сказал доктор Наливайко, старательно вылавливая карандашом муху из чернильницы. — Те же самые тонкие пальчики... Ах, ты, пакость какая!..
— То есть та же самая личность, которая убила мадемуазель Рено, убила и мальчика? — переспросил Глюк.
Наливайко наконец выловил муху, сбросил на пол, брезгливо скривившись, обмакнул в чернильницу ручку и быстро начал писать своим четким, совсем не "докторским" почерком, одновременно отвечая Глюку:
— Отпечатки на шее Рено идентичны отпечаткам на шее Петрищенко... Да хоть сами убедитесь, Феликс Францевич, зайдите в прозекторскую — я специально велел тело мадемуазель с ледника достать, чтоб сравнить. Они там рядышком лежат, Абрам вам покажет. Тютелька, как говорится, в тютельку. Благородные ручки, аристократические, след оставили... Смерть наступила в результате...
— Да нет, спасибо, — с трудом сглотнув, выдавил из себя Феликс Францевич. — Вы писали в протоколе освидетельствования тела мадемуазель, что убийцей могла быть и женщина, и подросток. А девочка-подросток могла бы?
— Асфиксии... Девочка? Ну, с мадемуазель справилась бы, думаю, мадемуазель весьма хрупкого сложения была, а если девочка физически развита, к примеру, теннисом увлекается... Или если она пианистка — постоянные упражнения музыкальные, знаете ли, делают пальцы сильными... Почему бы и нет? — Петр Прохорович отложил перо, промокнул бумагу пресс-папье. — Но с Петрищенко — сомневаюсь. Достаточно крепкий хлопчик для своих лет. Если бы сначала по затылку его стукнуть — то, безусловно смогла бы. Но по затылку никто Петрищенко не бил, его вообще ни по чему не били. А взявши за шею, окунули в грязь и удерживали там, пока он не захлебнулся.
— А если он наклонился, например, зачем-то, и его макнули? — спросил Глюк.
— Разве что девица в состоянии аффекта пребывала. Или если помешанная, — сказал доктор Наливайко. — Но все же сомнительно. Вы на барышень Новиковой намекаете? Видел я их вчера, как же. Астеничны и худосочны.
— А насчет... сумасшествия? — осторожно спросил Глюк. — Если их мать больна, то они тоже могли унаследовать...
Петр Прохорович снял очки, протер стекла носовым платком и, протирая, взглянул на Глюка своими близорукими веселыми глазами:
— Тут я вам, Феликс Францевич, ничего сказать не могу. Какой там диагноз у Новиковой я не знаю, и как оно насчет передачи по наследству не ведаю. Внешних проявлений в барышнях такого заболевания я не заметил, но я не специалист — с этим вопросом к доктору Штальгаузену.
— Спасибо большое, вы мне очень помогли, — сказал Глюк. — Хоть я и частное лицо, но...
— Ой, Феликс Францевич, я вас умоляю! — доктор Наливайко, вкладывая бумагу в книгу, весело поглядел на Глюка сквозь толстые стекла очков. — Мы же свои люди! Сегодня у Нюточки журфикс намечается, будете там, конечно? — Петр Прохорович приходился Нюточке Белоцерковской дядей по матери. — Так что увидимся...
— Нет, Петр Прохорович, ничего не получится. Я вряд ли сегодня смогу быть у Белоцерковских, — сказал Глюк.
Глава 11
Какая Нюточка, какие журфиксы!
Тут не хватает времени даже на то, чтобы пообедать!
И сегодня, как понимал Глюк, он опять остался без обеда.
Глюк помчался к Згуриди.
Згуриди, конечно, на месте не оказалось.
И Жуковского тоже.
Феликс Францевич поразмыслил, и направился в сторону бульвара — в гостиницу "Londonskaya".
И опять мимо кафе, где скучал и хандрил, теперь уже над сельтерской, и с ароматной коричневой папироской в зубах, Леня Квасницкий.
— Эй, Холмс! Глюк, агов! Остановись на мгновенье, ты прекрасен!
Феликс Францевич остановился, но присаживаться не стал:
— Чего тебе?
— Сельтерской хочешь? Ну, нет так нет, — пожал плечами Квасницкий, притушив папироску в пепельнице. — Где ты бежишь, как пациент клиники Штальгаузена? Пожар? Сидел со мной, пил себе квас, вдруг сообщил, что он недоумок — с чем я лично не согласен, с недоумками никаких отношений не поддерживаю, — сорвался с места и умчался, как будто ему скипидаром помазали не будем говорить что. А теперь опять несешься... И я опять спрашиваю: пожар? Сбежал лев из цирка? Или слон из Зоосада? Или ты бежишь сорвать грязную маску с личины подлого убийцы?
— Именно, — сказа Глюк. — Пока он не убил еще кого-нибудь. Но для этого мне надо навести еще пару справок.
— Давай-ка я с тобою прогуляюсь — возьмешь в компанию? — Квасницкий выбрался со своего места из-за столика, кликнул официанта. — А то я засиделся... Заодно сможешь возложить на меня свои траты по расследованию преступления, раз уж не хочешь слышать о создании фонда воспомощеноствования... Я, Феликс, — доверительно произнес Квасницкий, беря Глюка под руку, — я чувствую свою ответственность. Будем честными друг с другом — втравил в это дело тебя я, и мне сердце болит смотреть, как ты тратишься. К тому же я собираюсь писать полицейский роман, на манер Габорио... Как тебе такая идея?
— Никак, — пробормотал Феликс Францевич, высвобождая руку. — Хочешь идти со мной — пошли, только я тебя умоляю — не трепись потом, хорошо?
— Феликс! — Квасницкий даже остановился, приложив к груди широкую ладонь. — Я же журналист! Я же с информацией могу расстаться только за деньги! За большие! И потом меня все равно не печатают. А когда мой папенька вернется с Кислых Вод, я-то с ним договорюсь, но тогда писать об убийствах на Цванцигеровой даче будет уже поздно — публика захочет свежатинки... А где мы идем?
— В "Лондонскую", хочу порасспрашивать кое-кого...
— Феликс! Не делайся таким таинственным! Ты знаешь, кто убийца — это было написано на твоем мужественном и задумчивом лице еще прежде того, как ты обозвал себя нехорошим словом, и сбежал. Это написано на твоем мужественном, но уже не задумчивом лице и сейчас. Не держи в себе, поделись с другом!
— Да ничего я не знаю! Думал, что знаю, да доктор Наливайко...
— Феликс, я в тебя верю! — проникновенным тоном заявил Квасницкий. — Я верю в тебя больше, чем в доктора Наливайко!
— Только я не могу понять, почему, — пробормотал Глюк. — Раз уж идея о моих детективных способностях — детище твоего языка. И пера, конечно, — добавил он, вспомнив о хвалебных статьях.
— Ты несправедлив к себе, Феликс, — ласково заметил Квасницкий, опять пристраиваясь взять Глюка под локоть, Глюк отпихнул его:
— Что я тебе, барышня, что ли!
Квасницкий вздохнул, пожав плечами: мол, не хочешь — не надо, — и продолжил:
— Так вот, ты к себе несправедлив. Я знаю тебя много лет. Я помню тебя на уроках математики. Я видел, как ты решаешь эти шахматные задачки, или разгадываешь ребусы и головоломки. Ты погружаешься в проблему полностью и без остатка. Ты нацелен на разгадку, как гончая на след зайца. Наши друзья — нет, они конечно, замечательные друзья, но один сосредоточен на карьере, другой — на жене. А я — я думаю только о том, как это все описать, — Квасницкий сделал красивый и широкий жест рукой с зажатой в ней тростью. Наверное, демонстрируя "все то", которое он хочет описывать.
— Твоя голова — о, это замечательная голова! — продолжал Квасницкий. — И она протухает в пыли таможни! Я понимаю, состояние финансов твоей маменьки не позволило ей дать тебе такое образование, какое заслуживает такая голова. Но чем плохо, если я хочу тебе немножечко помочь? О тебе в городе говорят, у тебя есть уже Имя... Что тебе мешает (кроме твоей скромности, конечно) стать детективом-консультантом на манер все того же Шерлока Холмса? А я бы мог быть твоим Ватсоном. Только я умнее, — самодовольно произнес Квасницкий и подмигнул цветочнице, торговавшей розами.
— Ну, хорошо, — сказал Глюк, — я расскажу тебе, но попозже. Видишь же, мы уже пришли.
Известность и популярность имеют и свой аверс, и свой реверс — в точности, как медали или монеты.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
