Стучит, гремит, откроется

Вскоре среди темных ветвей впереди мелькнуло с пяток огненных язычков, послышался смутный мужской говор.

— Стойте!!! — что есть мочи завопила Меланья, колодежку спустя настигая последнюю четверку в колонне верховых и направляя коня к обочине, дабы быстрей достигнуть командира. — Стойте, Бога ради!!! Да стойте же!

В изнеможении она склонилась к гриве, и один из солдат, углядевши за спиной мужским манером одетой женщины длинную змею косы, удивленно присвистнул:

— Да это, кажись, баба!

— О Виляс! Меланья!!! — вскричал ошеломленный Зоек, выехав вперед, сдвигая в удивлении брови. — Что...

— У второй развилки... засада... триста человек.

— Что ты говоришь? Ведь вот она, развил...

Его слова заглушил ор выскочивших из придорожных кустов "татей", кои, видимо, рассудили, что раз отряд упрежден, то нечего тянуть с нападением. Зоековы солдаты тоже подбодрили себя, и у Меланьи заложило уши от грозных кличей и лошадиного ржания. Оказавшись едва ли не в центре сечи, она чудом избежала ранения в первую колодежку. Повинуясь властному крику Зоека, солдаты по возможности оберегали ее, однако в пылу боя и с виду на то, что жеребец ее не стоял на месте, это было делом отнюдь не легким. По-настоящему обезумев от запаха крови, конь под Меланьей метался, брыкался и буйствовал, не слушаясь повода, — да ежели бы и слушался, вывести его на дорогу не представлялось никакой возможности.

Увы, разглядеть в ней женщину удалось не только своим. Один из "разбойников", косою прельстившись, улучил момент, когда жеребец относительно утихомирился, и перетащил вдову к себе на седло, а затем, железной хваткой прижав Меланью к себе, прорубился к дороге и исчез в лесу. Несколько солдат, Зоек в их числе, бросились было в погоню, однако превосходящие численностью враги плотнее сомкнули ряды, и бой закипел с утроенной силой.

* * *

— Не визжи, не то язык отрежу! — достаточно угрожающе, дабы заставить ее замолчать, пригрозил укравший. Меланья задергалась в поистине медвежьих объятиях, пытаясь высвободить хотя бы одну руку. "Разбойник" мчал в непроницаемый лесной мрак только ему одному видной стежкой.

Не иначе как чудом молодая женщина сумела кончиками пальцев выдернуть из его поясных ножен короткий нож, тут же без раздумий воткнутый владельцу в живот. Лес огласился ругательством, а она, рванувшись, кубарем покатилась по мхам. Когда же нашла в себе силы поднять голову, увидела коня, пересекающего залитую светом поляну. Всадник лежал на его шее, держась в седле за счет продетых в стремена ног; определить, мертв он или без сознания, было невозможно.

Меланья еще некоторое время лежала, осторожно проверяя тело на наличие повреждений. Таковых, как и признаков боли, с ходу не обнаружилось, но молодая женщина не спешила обнадеживать себя в целостности, ибо ощущения вполне мог притупить накативший ужас. Рядом с "разбойником" и то не было так страшно, как одной в незнакомом, полном, возможно, нечистых тварей лесу, да еще и в то время, когда Зоек не на жизнь, а на смерть сражался с вдвое превосходящим противником.

С корточек встав на ноги, Меланья охватила плечи руками — ее порядком знобило — и побрела в направлении, противоположном, по ее мнению, тому, которого придерживался "разбойник". Чувства времени и расстояния смазались, и вдовица не могла сказать, насколько далеко ее успели увезти. Но все же надеялась, что рано или поздно выйдет к дороге.

Стоит ли говорить, что за свою долю она почти не переживала? Больше волновал исход битвы, вернее, судьба Зоека. А Меланья уж как-нибудь, помаленьку, да выберется, не пропадет...

Но надежда весьма ослабла, когда она едва не сорвалась в овраг, довольно глубокий и, как оказалось при попытке обхода, длинный. Ничего подобного "разбойнику" на пути не попадалось. "Хотя он, зная заранее, мог сделать крюк", — подумала молодая женщина и, несколько воспрянув духом, ускорила шаг.

Летние ночи коротки, и вскоре молодик, кое-где проглядывающий сквозь листву, побледнел, а глаза смогли яснее различать размытые предрассветной серостью очертания. Из низин поднялся туман, густой и плотный. Будто овчинный отрез, он укутал корни деревьев и колени молодой женщины. Под ногами захлюпало, и Меланья, понявши, что окончательно заплутала, вернулась на сухую почву и свернула направо в надежде миновать болото или что бы это ни было.

Внезапно откуда-то сверху на плечи обрушилась нечто непосильное, холодное и тяжелое, будто мешок с обледенелым снегом. Вдова вскрикнула и упала навзничь, последним, что она запомнила перед спасительной тьмой, стала когтистая посинелая ручища, вцепившаяся в плечо.

* * *

Разомкнув тяжелые веки, Меланья увидела небо, яркое и до безобразия беззаботное, ни одной тучкой не омраченное. Вилась, жужжа, мошкара, птицы вовсю расхваливали погожий денек; спина зудела от мелких иголочек, колющихся сквозь рубашку. "Земля" качалась и поскрипывала, и Меланья, повернув голову, уразумела, что ее опять куда-то везут, на усыпанной соломой телеге. Тут память полностью вернулась к ней, и молодая женщина судорожным рывком возвела тело в сидячее положение. Оглянулась.

Затянутая в свиту спина восседающего на облучке мужика и его кудлатый затылок мигом уложили на лопатки первую мысль, что это Зоек нашел ее. Селянин хлестнул лошаденку длинным прутом, так и свистнувшем в воздухе, почуял взгляд и повернулся к молодой женщине. Лицо у него было плоское, бородатое, некогда изрытое оспой.

— Очухалась, дочка?

Предложенная степень родства Меланье никоим образом не понравилась, но она убоялась возражать, дабы не гневить мужика.

— Это вы меня... спасли?

— Солнце тебя спасло, дочка, солнце. Я вупыряку токмо отпугнул, пальнув издалека и промазамши... Он на дерево вспрыгнул, да там его красно солнышко и настигло, кровопийцу проклятущего, — вот чисто весь в прах рассыпался... Укусить тебя вроде не успел, я вовремя прибег, на крик-то... Чудно, что уже после третьих петухов такое сталось, видать, ты рядом с логовищем прошла иль он голоден был, никого на поживу до свету не сыскамши... Ты что в лесу по такой поре делала, дочка? Еще и одета так, городская, чай?

Молодая женщина замялась, не зная, с чего начать.

— Я... Вы... вы, случаем, мимо побоища не проезжали?

— Какое побоище, дочка? — сдвинул брови мужик. — Тихо все на дороге, вечор к дочке на гостины ехал, харч вез, сегодня обратно ворочаюсь — ничего не видал.

Меланья жадно подалась вперед.

— Что за дорога?

— А та, что на Йошин, однако до него вельми далече, дня четыре, ежель верхом. Сейчас едем от Яжиного хутора к усадьбе Хмелевичей.

— Это ж как я блуждала-то! — невольно вскрикнула молодая женщина, приблизительно представив навернутую петлю в "клюве" развилки.

— Заблудшая, сказываешь?

— Ага... Хотела отряд про засаду предупредить, пустилась стежкой через лес, дабы путь скоротать... — она махнула рукой, не закончив. — А вы-то что там делали?

— Да говорю же, от дочки ворочаюсь! Ты почти на дорогу вышла, вот я и услышал.

Взгляд вдовы наткнулся на торчащий из-за пояса мужика пистолет с засечкой на рукояти. Нечасто увидишь столь дивно вооруженного селянина, да еще и серебряными пулями пистолет заряжающего...

Мужик стянул свиту через голову, оставшись в холщевой рубахе, и, перехватив взгляд, усмехнулся.

— Ух, уже парить начинает... Я управник у Хмелевичей, Чошшем зовусь. Места у нас вообще спокойные, одначе в последнее время упырей окаянных вусмерть развелось, без серебра и осины в лес не суйся, ставни жаркой ночью запирай, и печку — заслонкой... — Чошш звучно почесал загривок. — Бабы, шоб, значицца, за грибами сходить, в стайки, ровно вороны, собираются и по колышку в лукошки кладут, хоть и вестимо, что упыряки днем прячутся. Мужики по чащобам логовища ищут, одно сыскали намедни да прям в нем и спалили тварюку...

Меланья слушала вполуха, размышляя, где и в обмен на что достать лошадь. Не лучше ли напроситься к кому-нибудь на телегу до Йошина и подождать, когда Стольник поднимет на поиски любимой крестницы весь Лядаг, а затем в выделенной войтом карете с удобством и охраной переправиться в Горград?.. Не устраивало Меланью только одно — ожидание. Пребывая в неведении относительно исхода боя и тревогах за Зоека, ждать сложа руки молодая женщина не могла, даже с наличием такового желания и доводами рассудка, гласившими, что так будет разумнее и безопаснее.

Тут-то Меланья и пожалела, что надевала драгоценности только по праздникам. Денег с собой тоже не было, ни единой медянки .

— У этих... Хмелевичей... кони хорошие есть?

В крайнем случае, если на сапоги (между прочим, сафьян тончайшей выделки!) не променяют, можно будет попробовать свести... Потом обкраденным хозяевам конечно же возместят стоимость животины, с надбавкой за причиненные неудобства.

— Да вроде все неплохие, а что мне дышащую на ладан клячу выделили — так и на том спасибо, могли старушку на скотобойню за копейки сдать... Но, Южурка! — мужик снова хлестнул сбившуюся на шаг кобылку по тощему крестцу, и она, взбодрившись и фыркнув, пошла резвей. — А чего спрашиваешь-то, дочка?

— Как думаете, на сапоги обменяют?

— Что, срочно ехать надо? — сочувственно, с пониманием протянул Чошш, оценивающе поглядев на ее малость поизносившиеся, но еще вполне завидные сапоги. — Это хозяин решит, менять аль нет. У нас таких инда не видывали, не знаю... Может, оказии какой дождешься, почтовой кареты там, подводы купеческой?

— Не подходит.

— Ну, я не знаю. Куда тебе?

— В Горград.

— В Горград, — словно пробуя слово на вкус, задумчиво повторил Чошш. Неразговорчивость попутчицы ничуть его не смущала, мужик без усилья чесал языком за двоих.

— Из наших, увы, никто ближней печиной не собирается, так бы подвез кто... Скажи, тебе не боязно одной да по лесам шастать?.. Нет? Надо же! У меня дочка, тебе, верно, одногодка, — так и в спокойную печинку за пределы хутора носу показать боится, а сейчас еще и вупыри энти... Как, говоришь, зовут тебя?

— Меланья.

— Хорошее имя, редкое, нечета всяким Заськам да Кадькам...

Печина шла за печиной, солнце уверенно подымалось к зениту. Меланья, до крови искусав губы, изнемогала от незнания, жив Зоек иль отправился к праотцам. Изо всех сил стараясь отвлечься, она прислушивалась к трепу мужика. Чошш поведал, что в усадьбе хозяйствует муж одной из дочерей покойного Хмелевича. Умирая, старик завещал каждой равную долю имущества, и когда одна вышла замуж — за выходца из многодетной семьи, коему ничего не досталось в наследство, — то не съехала, осталась жить в усадьбе; вторая сестра не захотела отселяться, да и выделить ей положенную половину имущества не представлялось возможности. Так и живут они, что кошка с собакою, ежедень грызня слышна да ругань.

— Сколько добра извели, тарелок, утвари! — сетовал Чошш, будто Меланью это интересовало.

Время близилось к обеду, когда из дубняка неожиданно вынырнул шпиль башенки с облезлой черепицей крыши, а спустя колодежку стала видной и сама постройка, гордо именуемая усадьбой по причине того, что сами князья полтора столетия назад пожаловали сие местечко скандально-честному судье, дабы отдалить оного от стольного града. Прадед теперешних сестер-хозяек проел знати все печенки, при этом не выходя за законные рамки, за что схлопотал три покушения и две попытки отравления. В конце концов, князья вняли мольбам придворных и сослали судью в пожалованную ему усадьбу, подальше.

Дом благодаря стараниям обывателей молодился, точно престарелая придворная дама, из последних сил борющаяся с признаками одряхления. Зато сколько спеси он, небось, придавал хозяевам, сколько гонору и гордости — как же, самими князьями пожалованная усадьба! А что крыша на добром слове держится — ерунда, еще двадцать лет вытерпит!..

За совсем невысокой, в человеческий рост каменной стеной прятался дворик; в центре, прикованный цепью к вкопанному столбу, ревел медвежонок. Цепной кобель надрывался лаем, прыгая вокруг будки. Молодой щуплый батрак с вилами через плечо споткнулся о роющуюся в навозе курицу и, воровато оглядевшись, пинком отправил несушку в полет, дополнив деяние метким ругательством.

Дворик полукольцом окружали разнообразные клети и сараи, откуда доносились хрюканье, гогот, ржание и кудахтанье, а также сладковатый, привычный и милый селянскому сердцу навозный душок. Сквозь просвет между стен виднелась из последних сил крепящаяся беседка у заболоченной лужи, именовавшейся, по-видимому, прудом. Кажется, скособоченную крышу ее поддерживали не резные столбцы-опоры, с виду полные трухи, а дикий виноград, чьи побеги от корней до кроны оплетали растущий рядом дюжий дуб.

— Кого это ты везешь, а? — подслеповато щурясь и держась за перевязанную шерстяным платком поясницу, вопросила с крыльца немолодая женщина в намитке.

— Жена моя, ключницей и поварихой служит, — в полголоса пояснил мужик, и уже громко ответил: с ним, дескать, панна, которая, в лесу заблудимши, попала в лапы упыря и была им, Чошшем, оборонена.

— Вот бабник старый, — всплеснула руками жена, — ему лишь бы девку!.. Ты про упыря-то не рассказывай, знаю я, где таких подбирают!

— Цыть! — гаркнул, нахмурившись, мужик. — Не горлань понапрасну, не позорь меня перед гостьей... Извините, панна, на старости лет бабенка совсем помешалась.

Ключница, невесть как расслышав последнее заверение, показала мужу кулак и, прежде чем скрыться в доме, пригрозила:

— Я те дам, помешалась! Ишь! Войди только в кухню!

К телеге сошлись любопытствующие поглядеть на гостью слуги: два батрака и смазливая девчонка в платочке и переднике из грубого некрашеного сукна. Меланья перемахнула через борт, отряхнулась, невольно передернула плечами — не нравилось ей чувствовать себя диковинкой, да еще и не зная, чем произведено такое впечатление — спасением от упыря или штанами, для барышни несвойственными?

В оконце мелькнули силуэты, и на крыльце появились две женщины лет двадцати пяти отроду, по-видимому, те самые сестры, ибо схожи были вздернутыми носами и выбивающимися из-под платка и намитки светлыми прядями. У одной сестры, высокой и худой, лицо было вытянутое, с острым подбородком; у другой, замужней, маленькой, пухленькой и проворной, — круглое, как блюдце. Щеки обеих алели, глаза, потемневшие, как день пред грозою, блестели лихорадочно, губы были поджаты, и все это выдавало недавний скандал.

— Радушно приветствую прибывшую в мой... — начала пышечка, но сестра, нарочито не глядя на нее, с нажимом исправила:

— Наш. Прибывшую в наш дом панну. Я — Виллашка, это, — небрежный кивок на сестру, — Кадиля. Гость в дом — и Виляс с ним, мы постараемся оказать должное гостеприимство. Проходите, потолкуем.

Назвавшись, вдовица приблизилась к крыльцу; резкие движения ее говорили о спешке.

— Пусть панны не обессудят за чрезмерную торопливость, однако мне срочно нужна лошадь...

— На пороге дела не решаются. Входите, входите, — молвила Виллашка, и первая зашла в дом вслед за гостьей. Из темных сырых сеней вступили в маленькую, чуть менее темную переднюю. На приглашение сесть к столу Меланья замотала головой, хоть со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держала, а живот сводило от голода. Виллашка с колодежку простояла спиной к гостье, наливая что-то из кувшина, затем впихнула-таки Меланье кружку с квасом.