Орджоникидзе только перед самым расставанием поведал мне, что накануне Сентябрьского Пленума ЦК состоялось совместное заседание Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б), на котором, помимо множества других вопросов, решалась и моя дальнейшая судьба. Оказывается, по словам Георгия Константиновича, мой вопрос докладывал секретарь ЦК Каганович.

— Понимаешь, — горячился мой непосредственный начальник, — он тебя предлагал из ЦК исключить, и заслать в Прагу, третьим секретарем полпредства, отвечать за административное обеспечение аппарата Коминтерна! Командировки там всякие, штаты персонала утрясать и прочее. Это тебя-то! — "товарищ Серго" смачно выругался, чего на моей памяти не было ещё ни разу, и, явно разволновавшись, продолжил:

— Я им прямо криком кричу: не отдам Осецкого, у меня на нем половина пятилетки держится! А они только ехидничают: нам, мол, ни к чему такой, который только половинку может держать, нам всю пятилетку обеспечить нужно! — он махнул рукой, потом помолчал, понемногу остывая. — Хорошо хоть, что против твоего назначения в Прагу на дыбы встал Осип Пятницкий.

Это мне было вполне понятно. Пятницкий в Секретариате как раз курировал дела Коминтерна, и слыл за ярого противника единого фронта с социал-демократами. А тут в самое гнездо Коминтерна, в Прагу, собираются заслать Осецкого, который известен как, напротив, горячий поклонник тактики единого фронта. И зачем ему такая заноза?

— Но отстоять мне тебя все равно не удалось. Не в Прагу заслали, так в Женеву. Этот жук, Литвинов, подсуетился. Наглый такой — когда вопрос, по которому его пригласили, утрясли, он из кабинета не ушел, а остался сидеть, как будто в полном праве! Нет, каков наглец! Каков наглец! — повторился он. Негодование Георгия Константиновича объяснялось просто: на заседания Политбюро лица, не входившие в число его членов или кандидатов, приглашались строго на обсуждение только своего вопроса. А Литвинов ведь пока не был даже членом ЦК.

Вот только зачем я ему понадобился в Женеве? Никакие близкие отношения, ни деловые, ни личные, нас не связывали. Разве что в качестве "темной лошадки"? Возможно, навязываемые ему кандидатуры на этот пост он брать не хотел, а чисто своего протащить вопреки политическим тяжеловесам из Политбюро— влияния не хватало. Вот и решил сыграть: ни вашим, ни нашим. И с расчетом на то, что любви у меня к товарищам из партийных верхов вряд ли будет много. Но, с другой стороны, если бы в Политбюро этот ход не вызвал одобрения — чьего именно, кстати? — то шиш бы Литвинов меня заполучил. Не Сам ли провернул этот ход?

Другой примечательный момент всплыл в разговоре с Трилиссером. Михаил Абрамович как бы между прочим заметил:

— И еще порекомендую вам установить хорошие отношения с Марселем Розенбергом.

— Это который советник полпредства в Италии? — уточнил я.

Мой собеседник коротко кивнул.

— А он-то к нашим женевским делам каким боком? — я был несколько удивлен. — Ну да, я знаю, что он тут суетился, пытался влиять на состав сотрудников постпредства в Женеве. Но потом укатил в Италию — и все на том. Знаний и связей у него, конечно, много, но где Рим, а где Женева...

В ответ на мои сомнения Трилиссер лишь улыбнулся своей "фирменной" грустной улыбкой, и элегически промолвил:

— Кадровые перемещения порой бывают очень неожиданными... — и добавил:

— Кому и знать, как не тебе. А Марсель в международных делах вес имеет не меньше Максима, или, во всяком случае, близко к этому. И связи в Европе у него такие, что и Литвинов может позавидовать. Вот во внутренней политике он — ноль, и целиком зависит от благосклонности наверху, точнее, от желания его использовать. Это тоже учитывай. Пока — он наш человек, и очень полезен, но доверять ему на сто процентов я бы не стал. Как и Максиму... — последние слова Трилиссер пробормотал себе под нос, но явно с таким расчетом, чтобы я все услышал.

В покинутом мною времени о Розенберге, каюсь, я ничего не слышал. А вот о Литвинове приходилось читать всякое. Всё на веру я брать не собирался, но что у Литвинова была своя игра — это можно было понять вполне определенно. Чему удивляться? Что, у нас в ВСНХ, или в Госплане, да в том же Политбюро дело обстояло иначе, нежели в НКИД? Да не смешите мои тапочки.... Зубры там подобрались ещё те, у каждого свой шлейф связей и предпочтений, и каждый желает свою партию исполнять. А мне во всем этом лавировать приходится, чтобы не стерли в порошок. Да, я и сам фигура не маленькая, но с этими мне в лоб не тягаться.

Тем временем солнечные лучи разбудили, похоже, не меня одного. Первым заворочался на нижней полке Лёнька, на что чутко отреагировала Лида, тут же открыв глаза и свесив голову вниз. Так, похоже, наступает пора для общей побудки...

Что же, будем вставать, — и занимать очередь в вагонный туалет, если она там уже образовалась.

Очередь была — но длиной всего лишь в одного человека, так что пока Лида вставала, одевалась, поднимала и одевала детей, очередь наша как раз и подошла. Жена пошла с Надюшкой, а я, следом за ней — с Лёнькой. Нафыркались и набрызгались детишки изрядно, но все дела были сделаны, ручонки и мордашки умыты и вытерты вафельными полотенцами, зубы почищены. Теперь надо подумать и о завтраке. На этот случай Лидой была припасена жареная курица, свежие огурчики и помидорчики, соль в бумажном фунтике, полкаравая подового хлеба, и на десерт — по груше. А чай (для которого имелось сдобное печенье) к этому вагонному пиршеству нам предоставил проводник. Как и положено — в дефицитных по нынешнему времени тонкостенных стаканах, а не в граненых, что подавали в поездах попроще, в фирменных мельхиоровых подстаканниках с буквами НКПС и изображением мчащегося паровоза, исполненным с резким сужением перспективы. Идеологическую нагрузку у этих подстаканников несла разве что звезда на лбу паровоза.

Смоленск мы миновали еще ночью, и теперь поезд катил уже по земле Белоруссии. Скоро, в 10:05, Минск, а оттуда рукой подать до границы. Пока завтракали, пока мыли руки после курицы, пока пили чай с печеньем, поезд медленно подполз к платформе Виленского (бывшего Либаво-Роменского) вокзала в столице Советской Белоруссии. Для довольно провинциального выглядевшего по тем временам Минска здание вокзала можно было бы назвать роскошным. Пышно украшенные декором терема с двумя башнями, окна с витражами производили приятное впечатление. Здание сильно пострадало во время советско-польской войны, и было восстановлено к середине 20-х, получив второй этаж, сделавший постройку не менее пышной, но более солидной и важной. Стоянка длилась недолго — достаточно, однако, чтобы полюбоваться железнодорожной архитектурой. И вот с паровозным гудком состав отправился в сорокакилометровый путь к станции Негорелое. Здесь, на западе наших земель, осень, как и в Москве, уже вступила в свои права, и пятна пожелтевших, а временами — красноватых листьев то и дело мелькали среди зелени сосен. До листопада, однако, было ещё далеко, и придорожный лес радовал глаз пышностью своего разноцветного убранства.

Постояв еще несколько минут на двух или трех полустанках, курьерский Љ1 (в международном расписании значившийся как "Манчжурия — Столпце"), подкатил к довольно симпатичному деревянному вокзалу станции Негорелое — последнему вокзалу на советской стороне границы. Здесь стоянка на целый час — ничего не поделаешь, таможенные формальности занимают немало времени. Нас, впрочем, ограждает от них мой дипломатический паспорт. Поэтому есть время прогуляться с детьми по платформе, благо, стоит тепля, солнечная погода, поглазеть на публику и на выездную арку над железнодорожными путями с надписью-лозунгом "Коммунизм сметет границы между странами!".

12.2.

Поезда, прибывавшие с другой стороны границы, встречал и иной лозунг: "Привет трудящимся Запада!". Впрочем, арка с лозунгом была расположена так, что разглядеть надпись из окон вагонов было почти невозможно — разве что высунувшись. Да, когда Советская республика пребывает во младенчестве, такая пропаганда, может быть, и хороша, и при всей своей прямолинейности и, прямо скажем, непродуманности, несет печать наивной искренности. Но долго на этом играть нельзя. Даже не самый грамотный человек способен понять, что поездом "Париж — Негорелое" к нам главным образом не "трудящиеся Запада" ездят. А "смести границы"... Уж лучше сделать, когда сможешь, а не обещать.

Но вот таможенная суета закончена и наш состав снова трогается в путь, к полустанку Колосово, где, собственно, и проходит советско-польская граница, и где стоят в небольшом отдалении друг друга две погранзаставы — наша и 2-й Речи Посполитой. На этом пути в вагонах находятся наши пограничники — идет проверка документов перед пересечением границы. В Колосово поезд притормаживает, и они выходят. А мы продолжаем движение, проезжая мимо линии колючей проволоки, натянутой на деревянные столбики — так поляки обозначили границу со своей стороны. Видны патрули Корпуса охраны границы. У всех — винтовки с примкнутыми штыками. Пограничники — в круглых фуражках (а не конфедератках, как большинство польских военнослужащих) с черным козырьком, отороченным серебряной окантовкой. В остальном форма у них, как и у прочих поляков — серебряные орлы на фуражках, польский вензель на гранатовых, с зеленой каймой, петлицах воротника...

Миновав линию границы, поезд несколько ускоряется и вскоре, точно по расписанию, в 12:40 по московскому времени, мы прибываем на первую польскую станцию по ту сторону границы — Столпце. Тут стоит довольно новый симпатичный беленький вокзал. Европа, понимаешь... На этот раз для совершения пограничных и таможенных формальностей в вагонах появляются представители жандармерии и таможенной службы. Жандармы как раз в конфедератках, с большим медным орлом и козырьком с медным околышем. Пышность их мундиров прямо режет глаз после простоты красноармейского обмундирования (да даже и командирского). Они разукрашены металлическими эполетами, аксельбантами и множеством галунов и блестящих пуговиц. В дополнение к этому — галифе, заправленные в высокие сапоги со шпорами и, конечно, огромная кобура с пистолетом.

От одного из соседних купе доносится малопонятный разговор на повышенных тонах. Но можно догадаться, о чем идет речь — польская таможня в это время славится своим неуемным стремлением отнести к контрабанде все, что только взбредет в голову. А уж их привычка изымать едва ли не любую, вывозимую из СССР, художественную литературу (не без пользы для себя...), объявляя ее "коммунистической пропагандой", и вовсе стала притчей во языцех.

Дети сначала, не отрываясь, смотрят на польских пограничников за окном, а затем с явным любопытством, смешанным со столь же явной опаской, разглядывают преисполненных важности и самоуверенности жандармов. У Лёньки на лице прямо-таки большими буквами написано желание задать целую кучу вопросов, но в присутствии чужих он на это не решается. Надежде вывалить на нас с Лидой эти вопросы сразу после ухода жандармов не суждено было сбыться — во всяком случае, немедленно. Здесь в Столпце (или Столбцах, если угодно), заканчивается колея русского стандарта ширины, и начинается европейская. Пассажирам нашего поезда надо пересаживаться в другой состав, стоящий уже на европейской колее — в поезд D 24 "Столпце — Варшава — Берлин — Париж — Кале".

Спальный вагон II-го класса, в который мы переместились, мало чем отличался от того, которому предстояло вернуться в Негорелое. Немного иные детали отделки, чуть теснее коридор... А так — те же четыре полки. Спальный пульмановский вагон европейского типа.

После Столпце за окном потянулся пейзаж, практически ничем не отличимый от белорусского. Собственно, это ведь Западная Белоруссия и есть. Так же бедьненько. Но и добравшись до Великопольши, не замечаю существенных перемен. Разве что среди бедных крестьянских домишек стали изредка попадаться домики малость побогаче. Впрочем, особо увлекаться разглядыванием пейзажей за окном мне не приходилось — из Лёньки потоком сыпались вопросы, спровоцированные каждой новой деталью, мелькнувшей за окном. Встречные поезда, крестьянские телеги у переездов, семафоры, жандармы на станциях, паровозы, заправляющиеся водой, — всё требовало комментариев, а то и длинных рассказов. Надюшка обычно не проявляла инициативы, довольствуясь тем, что мы с Лидой рассказывали брату, лишь изредка требуя дополнительных разъяснений. Так и ехали до самого Парижа. Разве что на еду прерывались, да на сон, да ещё на пограничный контроль...

В вагон-ресторан мы не ходили. На польской, да и на германской территории как-то не очень хотелось оставлять купе с вещами на попечение местного проводника. Поэтому и на обед, и на ужин, и на завтрак, еду из вагона-ресторана заказывали через того же проводника, и она прибывала к нам вместе с разносчиком, нагруженным судками, образующими целую гирлянду.

В Париже всей делегацией загрузились в несколько такси — и на Лионский вокзал. Краткая поездка по Парижу привела Лёньку в некоторое замешательство — похоже, что в его голове всплыло разом столько вопросов, что он не мог сразу выбрать, с какого начать. Однако это замешательство быстро прошло, и прежний поток вопросов, которые он на меня вываливал, показались мне жиденьким ручейком.

Экспресс "Париж-Лион" быстро домчал нас до конечной станции, где предстояло пересесть в местный поезд, следующий как раз до Эвиана. Мы отправились к самой швейцарской границе, но не пересекли ее, а двинулись вдоль. Лёнька второй раз впал в ступор (но тоже очень кратковременный...) — вид заснеженных вершин Альп, которые можно было прекрасно разглядеть из окна, подействовал на него ошеломляюще.

Эвиан уже в то время был известным курортным городком, и проблемы с размещением нескольких десятков человек в гостинице не возникало, тем более, что пик летнего туристического сезона уже прошел. Разместившись в гостинице, мы стали ждать вестей из Женевы, куда уже должен был прибыть один из заместителей Литвинова. Сам Максим Максимович заметно нервничал, и в этот момент в холле отеля, куда я спустился за свежими газетами, мне доводится быть свидетелем примечательной сцены.

— Зачем вы здесь? — резким тоном вопрошает нарком, сидящий за столиком с чашечкой кофе в руках, стоящего перед ним франтовато одетого, чуть полноватого человека средних лет.

— Я полагал, что могу быть вам полезен... — примирительным тоном отвечает тот.

— Я вас сюда не вызывал! — еще более резким тоном восклицает Литвинов. — Вот что, Марсель, отправляйтесь обратно в Рим!

Человек, стоящий перед ним, пожимает плечами, поворачивается и покидает отель.

Марсель? В Рим? А, так этот тот самый Марсель Розенберг! — догадываюсь я. Он немного напомнил мне Трилиссера: при полном внешнем несходстве их роднила улыбка. Правда, у Михаила Абрамовича она была просто грустная, а у Розенберга в ней сквозила едва ли не вселенская печаль и тоска. Но что же это за черная кошка пробежала между ним и наркомом? И, действительно, зачем советник нашего полпредства в Италии приехал сюда, в Эвиан?