Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Пользовалась, силы сосала, с другими изменяла, предавала... и у меня сердце вдвойне болело. И за себя, и за него. И сейчас болит, сейчас тянет, но сейчас-то Боре всяко легче будет, чем в той, черной жизни.

И Илье, кстати, тоже. Паука я сожгла, ведьму приструнили, теперь Илюшке облегчение выйдет.

Надобно завтра с утра братцу написать... хотя как о таком напишешь? Аксинью попрошу ему пару слов передать, чай Илюшка поймет, а другим и дела до того не будет.

А я...

Я сегодня счастлива.

И больно мне за Борю, и радостно, что освободился он от цепей, но радости все же больше. Так-то мог он не верить мне до конца, мог к супруге своей вернуться. А сейчас — нет!

После такого никогда он рунайку не простит.

А еще...

Ежели совсем себе не лгать...

А вдруг у нас хоть что-то будет с ним?

Ну... хоть поцелуй! А ежели и то, что там я видела... ох, стоит только подумать уже щеки горят, и уши горят... только вот с Борей все правильно будет. И такое — тоже.

Наверное, когда любимого человека порадовать хочешь, все можно сделать, и самой то в счастье будет. А когда с нелюбимым, с ненавистным... тут тебя хоть розами осыпь, все не впрок.

Не смогу я замуж за Федора выйти.

Теперь и подавно не смогу.

Лгать буду, невестой его считаться буду, сколько смогу, лишь бы в палатах царских задержаться, Боре полезной быть. Все сделаю. Но за Федьку замуж не пойду.

Поспать бы лечь, да не хочется. Терем шумит, волнуется, бегают все взад-вперед, даже через дверь то слышно. Что ж...

Надобно и правда лечь, да притвориться, что спала и не знаю ничего. Пусть завтра мне все рассказывают, а я буду слушать, глазами хлопать, ахать удивленно...

Сарафан в сундук уложить, сама на лавку, вытянуться — и дышать ровно, как прабабушка учила. Успокоиться мне надобно. Успокоиться, а как уснуть получится, еще лучше будет.

Вдох — выдох.

И снова вдох — выдох...

Скорее бы наступил рассвет!

* * *

— Любавушка, неладное в тереме!

Боярыня Пронская и днем бдила, и ночью бдила. А чего ей?

Муж умер уж лет пять как, дома сын старший заправляет, а у того своя жена, по матери выбранная. У нее характер такой же, а молодости да напора куда как больше.

Царица о том хорошо знала.

Куда Степаниде Андреевне податься?

Да только в терема царские. Тут у нее и горничка своя, и служанка своя, и дел завсегда хватает, а командовать да сплетни собирать она и в молодости была превеликая охотница. Главное, чтобы верность царице блюла... ну так она и старалась. Не всякая собака цепная так служить станет!

Любава про то знала, боярыню ценила, благодарила деньгами да подарками. Опять же, и дети боярыню уважают! Не бесполезная старуха она, которой только яблочки грызть и осталось. В царских палатах она, на службе царицыной!

И слово где шепнет, и подслушает чего, и в делах поможет.

Сама Степанида Андреевна и этим пользовалась. Пусть ценят! Но и отрабатывала, это уж наверняка.

Любава шевельнулась, на свою наперсницу поглядела.

— Что, Стеша? Неладное чего?

— Ой, неладное, государыня! Не то я б и не насмелилась тебя будить!

— Что?

— Вроде как рунайку приступ скрутил. Да такой, что помочь никто не мог, удержать вчетвером пытались, она и мужиков раскидала, ровно котят. Царя позвали, прибежал он — и разводиться решил. Вроде как патриарху указание дал монастырь для нее подобрать... это еще не точно, но вроде так!

— Разводиться? Монастырь?

Любава аж на кровати подскочила! Какие тут немощи телесные, тут хоть ты вставай и беги, да и мертвая побежишь!

Какой еще развод?!

Какой монастырь?!

Так все хорошо задумано было, сейчас Федя женится, детей заведет, а Борис-то бездетен. А там... кто его знает, что случиться с ним может? И на троне сыночек Феденька воссядет, и детки у него будут... может быть. А сейчас что?

Пасынок ведь и заново жениться может!

Рунайка-то еще чем удобна была... чужая она. Совсем чужая. Сильный род не стоит за ней, родные ее у крыльца не толкутся. А на ком другом Борис женится, да обрюхатит девку? Это ж всем планам как есть нарушение!

— Помоги одеться, поговорить мне с пасынком надобно.

— Государыня, — наперсница за одеждой не помчалась, — когда дозволишь еще слово молвить...

— Чего с тебя их — клещами тянуть?! Говори же!

— Государыня, не надобно тебе сейчас к нему.

— Это еще почему?

— Потому как государь с боярином Егором заперся, и кажись, пьют они. Закусь туда понесли холопы.

Любава тут же вставать передумала, назад откинулась. И правда, чего спешить?

Боярин Пущин ее крепко не любит, есть такое. Он вроде как и не связан с матерью Бориса родственными узами был, но, говорят, любил первую царицу крепко. Любил, и потом забыть не смог, и царю не простил, что тот повторно женился, и Любаве... ни к чему ей туда сейчас идти. Только лай пустой будет.

— Благодарствую, Степанидушка. Вот, возьми, не побрезгуй.

Чего б боярыне побрезговать перстнем золотым, с изумрудом крупным? Сцапала, ровно и не было колечка.

— Спасибо за милость, за ласку твою спасибо, государыня!

— Поди, послушай, что еще говорить будут, что происходить станет. А с утра тогда и доложишь мне, там и решать будем.

— Да, государыня.

— Иди, Степанидушка.

Боярыня ушла, Любава на подушки откинулась.

Что ж рунайку разобрало-то сейчас? Подождать не могла?

Ох как не ко времени... ускорять дело придется. Хотелось Феденьку на Красную Горку оженить, а придется перед Масленицей. *

*— можно венчать от Крещения до Масленицы. А вообще легко такую дату и не выберешь. Прим. авт.

Надобно посмотреть, что с утра будет, с Платоном поговорить — и быстрее, быстрее. Он вроде упоминал, что есть у него все потребное, вот и делать надобно!

Чует сердце недоброе...

* * *

Стоят друг против друга две женщины.

Стоят. Смотрят молча.

И слышится в морозном воздухе звон клинков — два взгляда скрестились. И снова — встретились! Разлетелись и вновь — удар!

Не любят они друг друга, да выбора нет, не станут за руки держаться — обе в пропасть рухнут. Наконец, Добряна в сторону отошла, Агафье войти разрешила.

— Проходи, волхва...

— Благодарствую, волхва.

— Почто пришла?

— По дурные вести, — Агафья и глазом не моргнула, пересказывая все, что от Велигнева узнала.

Добряна молчала, слушала. Сначала, видно было, не верила, потом испугалась, первые проблески тревоги на лице появились, к концу речи и вовсе за посох схватилась покрепче. Все ж лучше, чем за голову, голова-то родная, а посох деревянный, его как ни сожми, не больно ему.

— Что же делать-то теперь, Агафья?

— Готовиться, Добряна. Ко всему готовиться. Подлости ждать, спину не подставлять, не верить никому. Тебе и из рощи не выходить, сама понимаешь.

— Понимаю. Тут недавно Устя твоя приходила, да не одна, а с государем...

Про царя Агафья уже от Усти слышала. Кивнула.

— Знаю, Добряна. И то хорошо, что свободен теперь государь. Глядишь, и дальше клубочек размотаем.

— Не при Борисе началось это, может, при отце его, а может, и при дедушке.

— И то может быть. Иноземцы поют сладко, стелют гладко, а спать жестко. И речи их ядовитые.

Тут обе волхвы были согласны.

Не любили они друг друга с юности, может, потому, что не понимали.

Для Добряны выше и лучше служения не было ничего. А Агафья, хоть силой и не была обижена, а семью на первое место поставила. Служила, как же без этого, и силой своей пользовалась, но от мира не отрешилась, не отошла.

Хотя что Добряну осуждать? Беркутовы, все они такие, для них другое и немыслимо. Агафья Добряну фанатичкой дразнила, Добряна огрызалась зло, шипела, что Агафья дура легкомысленная, которую Богиня, не иначе как в помрачении, силой одарила. А надо бы — оплеухами.

Было.

А вот пришла беда, так мигом объединились две женщины.

— Может, еще кому написать? Пусть приедут, боюсь я, что не справиться мне одной.

— Не одной. Я тут остаюсь, в доме своем поживу покамест, с семьей побуду, сама знаешь, недолго осталось мне, да и Устя здесь. А что нам троим не под силу будет, то и другие не одолеют. И защитники у тебя будут, Гневушка сказал.

Хоть и не любила Добряна Агафью, а силу ее под сомнение не ставила. И Устю в деле видела.

— Беречься будем. Ждать будем. Ох, помогла б Богиня-матушка... ну хоть чуточку.

Агафья спорить не стала. Шагнула вперед, Добряну по руке погладила.

— Ничего, Добряна. Не бойся, одолеем ворога. Знать о нем — уже половина победы.

Утешало мало. Но вдруг?

* * *

Утро для царя поздно наступило, уж и полдень минул давно, как проснулся Борис.

Чувствовал он себя премерзко, во рту словно коровы нагадили, голова болела, подташнивало...

— Испей, государь.

Боярин Егор рядом был. Он и принял меньше, и телосложением крепче был, вот и опомнился раньше, уж и в себя прийти успел, и умыться, и даже рассольчику испить.

Борис в рассол вцепился, как в воду живую, в два глотка кубок выхлебал, потом второй. Пошел, голову в бадью с водой сунул, помотал там, выпрямился, воду с волос на пол стряхнул.

— Уффф! Благодарствую, дядька Егор.

— Не благодари, государь, хорошо все.

— Не хорошо покамест, — вспомнилось Борису вчерашнее. — Но еще не поздно исправить все.

— Так и исправляй, государь. Пока живы мы — все сделать можно!

И с этим Борис согласен был. Пока живы — сделаем!

— Патриарха позови ко мне, дядька Егор. Всего ему знать не след, да и никому не след, а про развод скажу.

— Гудят палаты, что гнездо осиное. Все обсуждают припадок у царицы, да, думают, что отошлешь ты ее. Кое-кто считает, что оставишь, потому как любишь без памяти, но мало таких.

— Вот идиоты, — Борис говорил равнодушно и спокойно, и даже сам себе удивлялся. В груди, там, где раньше теплое расцветало при мысли о Маринушке, нынче и не было ничего.

Холод и равнодушие.

Красива княжна рунайская, а только красота у нее холодная, недобрая, темная она... как раньше он ничего не видел? Может, и правда — приворот?

— Ты, государь, переоденься, что ли, поешь чего, а там и патриарху я знать дам, покамест он к тебе доедет, успеется все. Боярам я уже сказал все. Что нездоров ты сегодня, что беспокоить тебя не след, и про царицу сказал, одобряют они решение твое.

— Нездоров, да...

Боярин Егор себе ответную улыбку позволил.

— У них такое три раза на неделе случается, и не удивился никто. Поняли все, тем паче — припадок у царицы, решение твое тяжкое — сочувствуют тебе, государь.

— Понятно.

— Еще государыня Любава свою девку присылала, спрашивала, сможешь ли ты принять ее.

— Патриарх сначала, а потом и мачеху пригласить можно.

— Хорошо, государь. Сию же минуту распоряжусь.

Боярин вышел, а вокруг царя слуги завьюжили. Переодеться помогли, влажным полотенцем обтерли, покушать принесли...

Борис жевал и думал, что все правильно.

Погоревал? А теперь за дело!

Заодно доклад о царице выслушал.

Царица себя чувствует хорошо, лекарь ее осмотрел, приступов больше не было у нее. Разговаривать она ни с кем не желает, в боярыню Степаниду коробкой с румянами запустила, а сама молчит. Тоже понятно, не скажет ведь она правду?

То-то же.

Молчит — и пусть молчит. Сама понимает, не на что ей надеяться. Еще Борису ведьмы рядом не хватало! Оно понятно, половина бояр жалуется, что жены у них — чисто ведьмы. Но... Борису-то жаловаться и некому. Разводиться придется.

* * *

Патриарх себя долго ждать не заставил.

Пришел, голову склонил, царя благословил.

— Дурные вести до меня доходят, государь.

— О супруге моей?

Макарий только руками развел. Понятное дело, пока Борис горевать изволил, все про Марину узнали, и про припадок, и про слова царские. Боярин Пущин молчал, а только слугам рты не заткнешь. Когда раньше царица прихварывала, случалось такое, государь рядом с ней сидел, чуть ли с ложечки ее не кормил, а сейчас и поговорил жестоко, и ушел сразу же. Ой, неспроста.

О таком-то патриарху мигом донесли.

— Ну а коли так, — согласился Борис, — то и думать нечего. Марину — в монастырь, отче, да под замок крепкий. Сам понимаешь, у меня жена больной быть не может. Наследники Россе надобны, а от больной бабы какие наследники могут быть? То-то и оно...

Макарий кивнул.

— Прав ты, государь. Я уж думал уговаривать тебя, а ты сам все правильно решил.

— Посмотрел я на Федора, налюбовался вдосыт, не справится он с Россой, да своих детей я хочу, Макарий.

— Государь?

— Подбери для Марины монастырь хороший, пусть доживет там честь по чести. Боярская дума мой развод одобрит, а там и жениться пора придет.

Макарий закивал.

— Подберу, государь! Ох, радость-то какая! Опамятовал!

Борис только вздохнул.

По-хорошему, казнить бы ее за измену, за шашни ее, за черное колдовство, да рука не поднималась.

Пусть мара, пусть наваждение, а все же хорошо им вместе было, и ему, и ей.... Может, и любила она его, как могла. Не убила ведь, не отравила, а еще как могла...

Вот и он не убьет, не казнит, как ведьму казнить положено, жизнь бывшей супруге оставит. А все остальное... заслужила.

— Опамятовал.

— Когда рунайку-то везти, государь?

— Как монастырь подберешь, Макарий, так пусть и отправляется сразу же, чего тянуть? Не стоит женщине надежду напрасную давать, чем быстрее осознает Марина, что кончено все, тем лучше.

Да и просто ведьму рядом с собой держать не надобно бы, но о том промолчит Борис. Не то патриарх точно ее сожжет.

— Слава Богу, государь! Молиться буду, чтобы в новом браке у тебя все хорошо было, чтобы деточек твоих я окрестить успел! Может, монастырь святой Варвары?

— Это который?

— В Ярославле, государь.*

*— такого монастыря в реальном Ярославле нет. Но — мир чуточку альтернативный, прим. авт.

— Хорошо, патриарх. Я Марину готовить прикажу, а ты спишись покамест с Ярославлем, гонца, что ли, послать им. Пусть приготовят все. Будет Марина там жить, безвыездно. Как раз приготовить они все успеют, а Марина туда санным путем и отправится через несколько дней.

— Вот и ладно, государь. А там по весне и для тебя отбор устроить можно?

Борис только головой качнул.

— Не нужно, Макарий. Выбрал я уже.

— Кого ж, государь?

Макарий и так понял, что выбрал Борис. Такое у него лицо стало... светлое. Ясное.

С таким лицом только о любимых думают, и о любящих. Когда не взаимная любовь, так-то и не смотрят.

— Неважно это. Главное, чтобы на ней Федор не женился.

— Ох, государь.

— А что такого? Али не мужчина я?

— Как бы сплетни не поползли нехорошие, государь.

— Судьба царская такая, Макарий. Что ни сделай, а сплетничать о тебе будут. А уж что потомки скажут, и вовсе лучше не думать.

— Ты, государь, сначала сделай потомков тех...

— И за этим дело не станет.

Улыбка у Бориса стала веселой и лукавой, и Макарий рукой махнул.

А какая, и правда, разница? Был отбор?