Планета-мечта

Долго я там сидела, очень долго. Потом он шевельнулся, застонал тихонечко, повернул голову набок и снова затих. Жалкий он был — как не знаю что. Впрочем, любой человек в минуты физической слабости производит жалкое впечатление. Все мы, в общем-то, жалкие твари, тихие, усталые, терпящие боль. Физическая сторона нашего существования вообще вещь жалкая и грубая одновременно. Такая вот — жалкая и грубая. А мы все-таки существа физического порядка больше, чем духовного. У физической стороны тоже бывают свои взлеты, но редко. Отшельники Вельда очень хорошо разбирались в этом. У древних земных цивилизаций, по-моему, не было такого, чтобы транс связан был именно с телом, чтобы не отрешением от телесного достигалось состоянием транса, а наоборот. Только шаманы на Земле входили в транс в танце. А попробуйте-ка в транс войти, стоя на раскаленных камнях с рассвета до заката под палящим солнцем Вельда. И главное, что не через боль идет вхождение, а через неожиданное освобождение тела. Когда тебе легко становиться ворочать полутонные глыбы или плясать на острых, как бритва, камнях.

Вот так я сидела перед Кэрроном и ни о чем не думала. Казалось, он начал просыпаться. Я протянула руку и коснулась его лба. Кожа была холодной и неприятной на ощупь. Кэррон открыл глаза и посмотрел на меня мутным взглядом.

— Давно ты здесь, деточка?

— Нет, — сказала я тихо, — Что с тобой, Кэр?

Он сел с трудом, опираясь рукой, сжался весь, обнял колени руками. Темные глаза смотрели на меня исподлобья.

— Зачем ты пришла? — тихий, хриплый, усталый голос.

Я торопливо рассказала ему. Он слушал, не глядя на меня. Мне показалось, что сначала он почти обрадовался мне, а сейчас начинал злиться. Хотя до сих пор я не видела, как Кэррон злиться, когда-то мне казалось, что он просто не умеет. Но тогда я не думала, что когда-нибудь увижу Кэррона в таком состоянии. Я так была напугана. Я была словно ребенок, я не могла понять, что мне сделать. Если б это было двадцать лет назад, я бы просто бросилась ему на шею и не отпускала бы его. Но сейчас — я чувствовала, что он действительно злиться. Стоило мне замолчать, как он сказал со слабой, но явственной насмешкой:

— Никак не можешь решить, с кем ты, Ра?

Я вздрогнула и почти испуганно посмотрела на него. Но он не смотрел на меня.

— Скоро они будут здесь?

— Часа через два, может быть.

Он поднял голову, но ничего не сказал. Я смотрела на него, и страх мой все возрастал, невыразимый, тихий, затаенный страх. Черные-черные глаза, а лицо белое-белое, подрагивают губы широкого рта. Господи, если б я была ребенком, я обняла бы его и не отпускала. Если б я была ребенком!

— Кэр, — только и сказала я.

Он улыбнулся бескровными губами.

— Ты не боишься, — сказал он, — что я убью сейчас кого-нибудь из твоих соплеменников? Не боишься, да? — что-то пьяное было в его интонациях, — Не думаешь, что я способен на убийство? Так, Ра?

Я молчала, не сводя с него глаз. Кэррон на миг закрыл глаза, снова посмотрел на меня, дрожащей рукой потянулся ко мне, но не дотронулся. Рука его повисла в воздухе и упала.

— Я не... ничего не сделаю... никому... ты же знаешь, Ра.

— Да, — сказала я, — я знаю.

— Прости, что я так... я... — Кэррон облизал сухие губы, — Побудь здесь, деточка. Не ходи некуда. И помоги мне встать, ладно?

Холодная рука ухватила меня за шею. Цепляясь за меня, Кэррон поднялся на ноги, зашептал в ухо:

— Не ходи никуда. Побудь здесь. Я... я не причиню никому... вреда. Ты не бойся. Я просто... напугаю.... Только не ходи за мой, Ра. Побудь здесь.

Он оттолкнул меня и, шатаясь, вышел. Я вышла вслед за ним. Он шел, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Я подождала, пока он не скроется в зарослях, и пошла за ним. Я боялась не того, что он может сделать, я боялась, что он потеряет где-нибудь сознание или просто упадет, и некому будет даже помочь ему подняться. Он не оглядывался, но я не сомневалась, что он знает о моем присутствии.

Он шел, хватаясь руками за тонкие стволы кленов. Деревья шарахались от него, и скоро пьяным стал казаться не только ворон, но и лес вокруг него. Наконец, Кэррон вышел на открытое место. Отсюда и до самого подножья холма тянулась широкая просека, давно уже заросшая сорной травой и ежевикой. Отсюда хорошо была видна и долина Сунжи, и тот холм, на котором собирались участники облавы. Различимы были даже черные силуэты излучателей. Посреди просеки, почему-то нетронутый, рос невысокий раскидистый дуб.

Солнце выглянуло вдруг из-за туч и озарило все вокруг. Кэррон остановился возле дуба и вцепился обеими руками в корявый сук. Бедному дереву некуда было деваться.

— Деточка... — сказал Кэррон тихо и хрипло. Я не шевельнулась, не издала ни звука.

— Ра... — уже громче.

— Что?

— Ты... не подходи ближе.... Слышишь меня?

Голос слабый, словно шелест ветра в траве.

— Да, я слышу, — сказала я.

Он кивнул и прижался лбом к ветке, за которую держался руками. Мне показалось, что по дубу прошла дрожь. Я не сводила глаз с Кэррона и не сразу поняла, что смотреть надо не на него, а вниз, на долину Сунжи. Ибо долины этой больше не было.

Земля плясала и изгибалась. Это не было землетрясение, я не ощущала никаких толчков. Что он делал, я не понимала, но тогда, когда я смотрела на эту безумную пляску, на эти вздымающиеся складки и опадающие расщелины, у меня мелькнула безумная совершенно, но, наверное, закономерная мысль. Я вспомнила, как он остановил когда-то землетрясение, как он поглаживал, присев, рукой рассерженную землю и успокоил-таки ее. А сейчас — не больно ли ей? Не причиняет ли он ей боль этим безумством?

Не было больше вишневых зарослей и неспешного ручья в песчаных берегах. Здесь не только не прошли бы излучатели, теперь Кэррона очень долгое время не решиться преследовать никто, ни сорты, не земляне.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю: сколько я знала Кэррона тогда, в моем невообразимо далеком детстве? Дня три, может, четыре. Но почему-то я так уверено смею судить о нем? Я была уверена, что никто не пострадал. На моих глазах земля сминалась в складки, словно геологический процесс кто-то пришпорил, как нерадивую лошадь, а я была уверена, что никто не пострадал. Отчего-то я всегда знала, что Кэррон не из тех, кто способен губить чью-то жизнь. Что даже сейчас он не станет убивать.

Иногда это считается слабостью. Есть такие люди — среди исследователей, среди координаторов, есть люди, которые считают это слабостью. Неумение убивать. Неспособность переступить через эту черту. Часто, проходя через боль и смерти, через подлинное горе, люди теряют наносное, усвоенное ими когда-то, как непреложные истины, и начинают понимать, что нет черного и белого, позволенного и непозволенного. И тогда они становятся способными на многое, а пуще всего им кажется слабостью уважение к жизни другого, неспособность убить. А бывают и такие, кто убивать не способен совсем. Для кого-то, как для меня, например, после определенных моральных терзаний эта черта все же остается перейденной, а кто-то просто не способен на это. Для кого-то это не черта, а стена; словно небесная твердь, и в душу не может закрасться подозрение, что ее можно или нужно преодолеть ее. Я встречала таких людей, редко, правда, но встречала. И отчего-то я всегда знала, что Кэррон именно такой. Что он никогда не сможет убить. Что он никогда не опуститься до злобы и ненависти. Жестокость ему не дана. И еще мне казалось, что земле больно, а он, умевший успокоить ее, не понимает этого.

Меня окружали запахи леса, спокойные, мягкие. И тишина. Все совершалось в тишине. И длилось всего лишь мгновение.

Я перевела дыхание. И снова увидела Кэррона. Он стоял, цепляясь обеими рукам за ветку, обвисая на руках. А дерево было черным-черно, словно обгоревшее, и листья осыпались и превратились в пепел. Трава словно выгорела вокруг. Кэррон все больше клонился книзу, оседая, он прижимался к дереву и все сползал вниз.

Выглянувшее солнце озарило все вокруг, засияло, заскользило в темной глянцевой листве. Почерневшее, невесть чем сожженное пространство было совсем невелико — и особенно страшно. Кэррон, наконец, упал, я побежала к нему.

Он полулежал, голова его и плечи опирались на ствол дерева. Глаза были закрыты. Смуглое лицо было не то что бы бело, оно было уже серое и совсем безжизненно. Лоб был в испарине. Я опустилась на колени рядом с вороном и, обняв за плечи, приподняла безвольное тело. Голова его запрокинулась назад. Он еще дышал — так тихо. У меня кружилась голова. Мир мерк перед моими глазами, свет серел и расплывался.

Кэррон открыл глаза. И отстранился от меня, прислонился к дереву. Мне стало легче.

— Не надо... не надо дотрагиваться до меня... деточка.

Только теперь я начала смутно понимать — почему. Причина была та же, что сгубила это дерево и траву вокруг. Голос у него был хриплый, слабый, тихий. Вокруг глаз были темные круги, похожие на синяки. Волосы намокли от пота и висели жалкими сосульками. Я смотрела на него, словно пыталась загипнотизировать взглядом.

Черные глаза закрылись. Он облизал сухие губы — похоже, неосознанно. И совершенно ничего не соображая, я сняла с пояса флягу, свинтила крышку и поднесла флягу к его губам. Вода полилась, Кэррон невольно сделал глоток — и потянулся трясущимися руками к фляге.

Он пил, пил, пил, потом выронил пустую флягу. По серому лицу текли слезы. Кэррон весь дрожал. Мне кажется, он даже не понимал, что плачет. Он смотрел на меня пустыми измученными глазами, а по щекам его текли слезы, оставляя светлые дорожки. Я не смела прикоснуться к нему. Видит бог, я просто струсила. Не зря он постоянно отстранялся от меня, не зря, и теперь я побоялась.

Впрочем, скоро он успокоился. Вытер лицо. Сказал тихо и почти безразлично.

— Это не настоящая вода.

— Н-наверное. Фляга ее синтезирует из воздуха. Так что, наверное, не настоящая.

Кэррон кивнул. До лампочки ему были мои объяснения. Но он постепенно приходил в себя. Черные глаза очень пристально смотрели на меня, так что мне неуютно было под этим взглядом.

— Ты, деточка... Ра... не говори никому, что ты здесь видела...

Я не поняла, что он имеет в виду: то, что он устроил здесь, или его слезы.

Мы просидели так еще минут десять. Потом Кэррон, шатаясь, поднялся на ноги, оттолкнул мою руку и побрел вверх по склону. И я пошла за ним.

До поляны Лэмптон было километров пять, не меньше. Я не представляла, как он пройдет такое расстояние, но он дошел почти до ручья Авид, прежде чем упал. Он повалился в заросли ежевики, и я вспомнила, как мы ходили с ним к Серебряной Иве, и как он падал тогда, словно мешок с тряпьем.

Я подбежала к нему. Глаза его были открыты. Он как-то зашевелился, словно пытаясь отползти.

— Не трогай... не трогай меня...

— Ничего, ничего. Не волнуйся.

Я только сняла с себя куртку и укрыла его. Кэррон натянул куртку до подбородка и закрыл глаза. Я сидела рядом, обхватив колени руками. Лес был редкий, и хорошо видно было небо с белыми облаками. Тучи куда-то ушли. Выше по склону журчал ручей. Я смотрела иногда на ворона, и каждый раз видела это безжизненное жалкое лицо с заострившимися чертами, цветом не ярче, чем моя старая серо-серебристая куртка. Мне хотелось плакать. Или ударить его, накричать на него. Что же ты вытворяешь, что ты делаешь с собой, Кэр! Но толку бы не было, вот я и не кричала. Я все же не удержалась, нащупала его вялую холодную руку и сжала ее. Голова сразу поплыла куда-то. Знаете, анекдот есть такой: просыпается человек, а на столе записка "Я поехала. Твоя крыша". Кэррон шевельнулся и дернул руку, но слабо.

— Ничего, ничего, — сказала я, поглаживая его пальцы. Голова у меня кружилась, но не сильно, не так сильно, чтобы волноваться из-за этого. Сознание из-за этого я терять не собиралась.

В тупом оцепенении я сидела и смотрела на его лицо. Спустя какое-то время Кэррон выдернул свою руку из моих пальцев и сел. Куртка свалилась с него. Глаза у него были какие-то сонные.

— Ты, деточка.... Спасибо, но не надо так делать.... Это может убить тебя.

— Почему? — сказала я.

— У меня линия жизни длиннее твоей, — буркнул он, — Раз в десять. Ясно, Ра?

— Нет.

Нет, ясно мне не было. Но я видела, что ему лучше, он уже не задыхался, когда говорил. И губы у него слегка порозовели.

— Ну... я не знаю, как объяснить. То, что вся твоя жизнь, я могу выплеснуть за один раз... понимаешь, я...

— Поняла я, поняла.

Кэррон жалко улыбнулся. Вообще-то, мне всегда нравилось, как он улыбается. Улыбка у него прелестная. Вообще, такой широкий рот просто предназначен для улыбки. Только в это раз улыбка у него не удалась...

Каждый раз, когда я пишу о нем, можно показаться, что я слишком уверенно говорю о нем. Я мало знала его, это правда, но я знала много о нем. О нем все всё знали. О нем говорили, его поведение обсуждали, каждый его поступок. Ведь он был здесь главным политическим событием, и весь тот год, что я пробыла здесь, я слышала столько всего: о его молодости, не было еще у воронов Царей моложе пятисот лет, о том, что он узурпировал власть Совета, о том, что он всегда спокоен и доброжелателен, что его невероятная магическая сила дает ему эту возможность — никогда не угрожать, не принуждать, что всегда будет достаточно одного его слова и все сделается по его воле, ибо все знают, в случае сопротивления он все равно настоит на своем — но вот чем это обернется для противящегося, никто не знает. Говорили и о том, что, хоть он и умеет быть жестким и высокомерным, сердце у него мягкое, и что любая душевная рана заставит его страшно страдать. Если так говорят о величайшем маге и самом самостоятельном из вороньих Царей, то это, пожалуй, так и есть. И я знаю это, всегда знала, поняла в тот самый момент, когда он поднял меня на руки, когда я впервые увидела его, ощутила его прикосновение. Дети всегда знают такие вещи, и я знала — сердце у него мягкое. И как же страшно он страдает теперь. Они изгнали его, и, быть может, со временем он возненавидел бы их. День за днем, месяц за месяцем переживая ужас изгнания, он, возможно, возненавидел бы их, но они погибли — так неожиданно, и на Кэррона обрушился еще и этот ужас. Ведь у них действительно была какая-то связь. А еще сознание своей ошибки, страшной, непоправимой ошибки: ведь если бы он согласен был со своим народом, если бы он был в Серых горах — какая уж тут атака из ПСМ, это Торже пришлось бы собирать по осколкам, не Серые горы, не Альверден. Прав он был в своих убеждениях или нет, но эти убеждения стоили жизни его народу и крупнейшему городу на планете в придачу.

— А знаешь, что ты мне названный брат? — сказала я вдруг, — По Тэю.

— Я знаю... — он снова улыбнулся слабой полуулыбкой, — Пойдем, деточка, Глен там с ума сойдет...

И мы пошли.

...Их было очень немного, в сущности. Я даже поразилась, когда увидела их на поляне Лэмптон, я как-то совсем иначе представляла себе это. В основном, файны, и это понятно, они никогда не любили сортов. Несколько кентавров, они тоже сортов не любят, это извечная вражда, вовсе не новая. Было еще несколько лесных духов, которых в расчет можно было не принимать. Файнов иногда называют лесными духами, но лесные духи, настоящие лесные духи, не имеют с ними ничего общего. И с войной они тоже не имеют ничего общего. Вот значит, как обстоят дела: Кэррон и файны против нас и сортов. Если бы Кэррон был готов к настоящей войне, хватило бы и его одного, но он не готов, я же вижу. Файны готовы, но они способны лишь к войне партизанской, их ведь, в сущности, очень мало.