Жнецы Страданий. Книга первая

Тамир устало кивнул. На оправдания не осталось сил. Да и не хотелось ничего говорить. С недавних пор ему вообще ничего не хотелось.

И все-таки выученик, не поднимая глаз, твердо ответил:

— Колдун обязан упокоить нежить. Я все сделал правильно.

Глава замер, словно оглушенный.

— Верно говорит. — Усмехнулся Донатос. — За что ж его наказывать, Нэд? Ты давеча сказал, что девка должна послужить для учебы. Вот она и послужила. Радоваться надо, что через смерть одной дуры родился стоящий наузник, который теперь кого хочешь, и поднимет, и упокоит. Он принял наше ремесло.

Крефф спокойно смотрел в глаза взбешенного смотрителя.

— Я повелел, что б целители на ней учились. Резы наложить приказал, — напомнил Нэд.

— Ты в гневе не услышал голоса рассудка, — негромко произнес подошедший Ихтор. — Девчонка — Осененная.

Донатос тем временем обернулся к безучастно стоящему рядом Тамиру.

— Иди отсюда. Нечего уши греть. Нынче будешь в мертвецкой умение свое оттачивать. Силы пригодятся.

До молодого колдуна слова наставника дошли с трудом. Он словно одеревенел, омертвел и туго соображал. То ли от усталости, то ли от вымотавшей душу тоски. И все же парень знал — завтра будет еще хуже. Завтра нынешняя ночь светлым днем покажется. Ибо завтра настигнет его, наконец, осознание случившегося. Но сейчас эта мысль не вызвала в душе никаких отголосков. Пусто там было. Пусто и тихо. Зачем теперь жить? Он не понимал. Кивнув креффу, Тамир побрел прочь.

Едва послушник отошел, одноглазый целитель обратился к его наставнику:

— Ты, Донатос, не лютуй, парень все, как надо, сделал. Лупить его теперь никакой нужды. Умер он. Учение сейчас и без кнута бойко пойдет.

— Учу и наказываю я так, как каждый из них выдюжить может, — огрызнулся колдун. — Нечего из меня самодура лепить. Без тебя все понимаю. А ты, Нэд, зря убивался по девке, не сигани она с башни, неизвестно сколько бы еще дурак мой, как теля глупое трясся. Целителей у нас полно. А вот колдунов — по пальцам.

— Ну и что? Сильный он? — умерил гнев Глава.

— Да уж посильнее дуры сгинувшей.

Смотритель удовлетворенно хмыкнул и тут обратил свой взор на Ихтора:

— А ты-то чего с ними поперся? Не спалось что ли? — он все еще хотел излить желчь, которая разъедала хуже отравы.

— Поспишь тут, — фыркнул Ихтор. — Как бы они каменоломни нашли, а? Одну дуру потеряли. Не хватало только, чтобы следом еще двое сгинули. Да и кто бы их выпустил-то, тем паче с покойницей?

— Верно. Никто. Привели бы ко мне. И обоих наказали. Много вы воли взяли.

Нэд пожевал губами. По всему выходило, что двое креффов наплевали на его запрет. Мало того, еще и послушникам позволили наплевать.

— Глава, — Ихтор покачал головой. — Ты гневлив и поспешен. И в своем недовольстве не зришь очевидного. Донатос знал, что из смерти девчонки можно извлечь пользу. Да и я тебе напоминал: негоже Осененного отдавать под нож, как скотину. Ясно было, как белый день, что выучи попытаются ее упокоить. К чему им было мешать? А урок оба получили памятный. Однако же в твоей воле наказать нас за самоуправство, как решишь.

Смотритель слушал эту спокойную речь и молчал. Он знал свою вспыльчивость, как знал и то, что креффы давно подладились под нее. Правда, покамест не приходилось всерьез кого-то за это наказывать. Но сегодняшнее непослушание с рук спускать было нельзя.

— Донатос, из Щьерки нынче сорока была. Навь там объявилась. Хотел я Лашту отправить со старшим его. Но, коли у тебя такой выуч справный, езжайте-ка. Ему теперь самое время к науке припасть.

Колдун с каменным лицом выслушал Главу. Да уж. Отмерил наказаньице. Ну, а что ж теперь? Нэд всегда с выдумкой был.

— Ихтор, — смотритель оборотился к целителю, который внимал ему с кротким смирением. — Чего рожу такую скроил, будто от баб зарок дал? Заруби себе на носу — до голодника, чтобы на глаза мне не попадался даже. Как ты смолоду себе на уме был, так и остался. Все исподтишка. А чтобы от скуки не помереть, займись, вон, южной кладовой. По весне обозы поедут, а у вас там сам Встрешник ногу сломит.

Донатос с сожалением посмотрел на лекаря. Будет теперь целый месяц перебирать да описывать горшки с мазями, кувшинцы с притирками и мешки с травами.

Впрочем крефф лекарей безропотно выслушал приговор и спросил:

— Могу я взять себе помощника?

— Обойдешься.

Обережник вздохнул. При мысли о том, что придется в одиночестве сидеть в царстве сушеницы, взваров и зелий, вдыхать запах трав и думать о сгибшей девушке, захотелось взвыть. Глава и не догадывался, насколько скверное наказание отмерил креффу...

А, может, перестать терзаться? Сколько еще таких девок будет? Хранители только ведают. Да и сердце, сердце глупое, хоть и встрепенулось, но все одно — понемногу затихнет. Прошло и прошло.

Глава тем временем собрался уже уходить со двора, как увидел за спиной целителя растерянно переминающуюся с ноги на ногу Лесану. Девушка приплелась в Цитадель последней и теперь терпеливо ждала, когда гнев старшего креффа обрушится и на ее взмокшую под жаркой шапкой голову.

— А, про тебя-то я и забыл! Тебя, голуба, остается только выдрать так, чтобы на всю жизнь запомнила. Второго Клесха я пестовать не стану.

— Окстись, Нэд, — вдруг промолвил Донатос. — Чего теперь на девке-то вымещаться?

Выученица вскинула глаза на колдуна. Чего еще вздумал заступаться? Не к добру он решил милость свою явить, ой, не к добру. Злость с Лесаны сошла, как шелуха, и послушница запоздало испугалась. Лишь теперь поняла она, что напала в лесу не на выуча. Это тебе не Фебра по земле валять. Руку на креффа подняла. Да не просто подняла, а едва дух не вышибла. И не просто на креффа. На Донатоса, который один был гаже всех вместе взятых.

Страх, упругим комком шевельнулся в животе — тяжелый, обжигающий. Потому что вспомнила Лесана, что она — всего лишь послушница — беспомощная, беззащитная, а враг ее лютый — наставник. И в его власти сделать жизнь ее до возвращения Клесха самой настоящей пыткой. Да и Клесх-то, когда вернется, порадуется ли такому обороту?

Колдун смотрел в лицо девушке и угадывал мысли, мелькающие в ее глазах. И от этого в его взгляде зарождалась холодная насмешка... Хранители, не даст он ей теперь жизни!

— Вымещаться? — переспросил Глава, надеясь, что ослышался.

— А то нет? — ничуть не испугался Донатос. — Ну высекут ее сейчас и чего? Разве только тебе легче станет. А ее сколько тут уже пороли? Первое, чему послушников учат — боль терпеть. Девка давно к ней привыкла. Отстегают ее, поплачет, раны целители заживят, да и только. Она ж знала, на что шла, и готова кару нести.

— Так то ежели заживят! — усмехнулся старший крефф.

— Ну, а коли не заживят, почитай месяц в горячке проваляется, — поддержал колдуна Ихтор.

Глава обвел мужчин тяжелым взглядом и вкрадчиво спросил:

— Не много ли вы, соколы мои, воли взяли? Может вас за языки подвесить да тоже выпороть?

— Ну, спасибо, что хоть за языки... — усмехнулся Донатос. — Наказать девку надо, только она не первогодка, ее столбом не запугать.

— Значит, пока в каземат на хлеб и воду, а дальше разберемся, — спокойно ответил Нэд.

Лесана угрюмо побрела в сторону подземелий. На душе было погано. Уж лучше бы смотритель сразу сказал, какая ее кара ждет, чем теперь гадать да томиться. Выходило, что Нэд, вместо скорой расправы, повесил на девушку куда более тяжкое наказание — ожидание. Которое, как известно, даже страшнее смерти.

— Лесанка! Лесанка!

Послушница открыла глаза и с удивлением прислушалась к черной тишине. Показалось, что задремала, и громкий шепот стал всего лишь отголоском сна. Вот только задремлешь тут, пожалуй, в такой холодище.

Девушка сидела, сжавшись в комочек на деревянном топчане, покрытом только прелой соломой.

В каземате было темно и холодно. Так холодно, как бывает только под землей — зябкая дрожь пробирала до костей, и согреться не получалось. Холод тянулся от стен, забирался под рубаху, прилипал к коже, заставляя ее покрываться мурашками. Даже зубы и те отстукивали дробь. Кожух и шапку у узницы отобрали, и теперь она с тоской думала о том, как тепло ей было в зимнем лесу, когда несли хоронить Айлишу, как валил пар из-под распахнутой одежи, от горячего тела.

Продрогшая послушница пыталась двигаться, но в маленькой клетушке было слишком тесно. Тогда девушка не придумала ничего лучше, как начать яростно отжиматься от осклизлой стены и после этого, правда, на короткое время согрелась. Вот только удержать тепло было нечем, а выступивший на теле пот впитался в одежду. Стало только хуже. И вот теперь Лесана сидела голодная, тряслась от озноба и проклинала на чем свет стоит Главу, Донатоса и Ихтора. Упыри проклятые. Их бы сюда.

— Лесанка, дура, ты там сдохла что ль?

Тьфу ты, не поблазнилось.

Девушка спустилась с топчана и наощупь приблизилась к решетке.

— Тут я.

— А чего молчишь-то? Долго я здесь орать буду? — все тем же громким шепотом спросила темнота.

Впрочем, несмотря на кромешный мрак, голос Вьюда узнать было нетрудно.

— Чего тебе? Посмеяться пришел? — буркнула девушка.

— Надо мне больно удачу свою пытать и лезть, куда запретили, чтобы над такой дурищей посмеяться. Чести много. Держи вот...

И через прутья решетки просунулось что-то мягкое.

— Да бери! Вот же дура записная! Долго я тут стоять буду?

Девушка нащупала угол теплого войлока и потянула его на себя.

— Соломой потом присыпь, чтоб не нашли, — наставлял Вьюд со своей стороны. — Заберем, как случай выдастся. Я его в Северной башне, в сундуке нашел. Правда мошкой трачен и воняет дерьмом мышиным, но и такой за радость. Околела поди?

— Околела.

— То-то я гляжу, не отзываешься даже.

Узница торопливо куталась. Войлок и впрямь пах не то мышами, не то прелью.

— На вот еще, — зашептал парень. — Да руку-то дай, не вижу тебя, дуру.

Лесана просунула свободную руку сквозь решетку, Вьюд нащупал ее пальцы и вложил в них деревянную ложку.

— Хлебай давай. Горшок не пролезет. Через решетку хлебай. Погоди... хлеб держи.

Не веря своему счастью, Лесана просунула руку сквозь решетку, зачерпнула в горшке и принялась, как могла быстро, запихивать в себя чуть теплые, но густые и наваристые щи.

— Быстрее давай, — торопил Вьюд. — Сегодня Мережка на страже стоит. Из старших Дареновых. Он меня пропустил, потому что ты, дура, одна во всем каземате. Только уговор был лучину не жечь. Раз тоже вот так ходили, а в одном из казематов оборотень сидел, да как взялся на свет кидаться и орать — пол-Цитадели сбежалось.

— Ты ж говоришь, кроме меня тут нет никого, — прошептала, поспешно жуя, Лесана.

— Дак послушников никого. А так, кто его знает... Вдруг нежить какая или волколак. Они же от света дуреют, начнут бузить.

— Ну да, меня когда вели, там вроде шевелился кто-то... — согласилась Лесана, доскребая ложкой горшок. — Как ты щи-то вынес?

— Парни на поварне помогли. Не подыхать же тебе здесь по милости креффов. Они-то в тепле. Поди, нажрались и дрыхнут.

— Вьюд, спасибо... — у Лесаны защипало в носу.

— Да не на чем, — некоторое время он помолчал, а потом осторожно спросил: — Лесан, страшно было?

— Было.

— Ладно, давай ложку, пойду я. Спать ложись.

И едва Вьюд поднял с пола горшок, как от входа донеслось придавленное шипение:

— Долго ты там? Давай, ноги в руки, нето в соседний кут запру, будешь знать!

— Все, пошел я.

Лесана и промолвить ничего не успела, а парень уже исчез, словно его и не было. Девушка вернулась на свой топчан, улеглась на солому и закуталась в покрывало. Теплый сытый сон обступил ее со всех сторон, навалился и поглотил без остатка.

Тамир поднялся из мертвецкой в свой покойчик. Голова привычно болела, тело колотил озноб, а в глаза будто насыпали песку. Хотелось повалиться на лавку, натянуть сверху все, что есть — от одеяла до утирок — и заснуть. Но послушник знал — ему не заснуть, пока не согреется. Ледяные стены казематов вытягивали из тела тепло, студили кровь. Да и царящий в комнате холод обступил со всех сторон. Надо бы затеплить очаг, сесть спиной к огню и почувствовать, как сладкое тепло разливается истомой, тянется к каждой косточке, ласкает каждую жилку.

Вот только обман все это. После смерти Айлиши не грел его огонь. Ни тот, что горел в печи, ни тот, что когда-то теплился в душе. Тамир превратился в глыбу льда, которая никогда более не растает, потому что никогда не рассосется тоска, плотными кольцами обвивающая мертвую душу. Живым осталось только тело и вот ему-то, клятому, было холодно.

Тяжело вздохнув, колдун принялся-таки растапливать остывшую печь. Осиновые поленья сердито стреляли искрами, дымили, разгораясь медленно, неохотно. Захотелось все бросить и спуститься в мыльню, вылить на себя пару ушатов горячей воды и хоть на миг ощутить блаженное тепло. Но, от одной только мысли о том, что в мыльне можно встретить Нурлису, идти в подземье Цитадели сразу же расхотелось. Уж лучше совсем закоченеть, чем в очередной раз дождаться, как полоумная бабка вопрется в раздeвaльню к полуголым парням, покричит, чтоб не лили много воды, да обзовет всех жеребцами.

Кое-как дрова все же загорелись, хвала Хранителям. Протянув руки к огню, Тамир прикрыл глаза. Так бы и сидел вечность, чувствуя жаркое пламя.

— Только отвернусь, а он уже сало топит, — голос Донатоса раздался от двери, и оттуда же потянуло зябким, продирающим до костей сквозняком. — Собирайся, давай, хватит пузо греть!

Послушник подавил стон отчаянья. Стоит лишь показать, как он не рад наставнику, и тот придумает сотню способов испортить ему жизнь. Опыт подсказывал, что перечить не только бесполезно, но и опасно. Слишком живо еще было воспоминание о том, как огрызнулся раз на наставника, что не высыпается. Донатос тогда запер его в каземате, где с потолка капала вода, а от стен исходил такой холод, что зуб на зуб не попадал.

Поэтому ныне выученик только коротко кивнул, достал из сундука загодя собранный для таких случаев заплечник и выжидающе посмотрел на креффа.

— Быстро смекаешь, рохля, — похвалил тот.

Тамир ничего не ответил. Он давно научился не замечать подначек наставника и в душе даже благодарил его за вразумление. Первый раз, когда крефф взял выученика с собой, парень не прихватил ничего, кроме плаща. Ту ночь, что он провел под моросящим дождем в мокрой одеже, в неловко сделанном из лапника шалаше и на жесткой еловой же подстилке — голодный, холодный и злой, навсегда приучили послушника быть готовым по любому знаку Донатоса сорваться с места.

Тогда, глядя как наставник обустраивается на ночлег, споро разводит костер и варит кашу, Тамир поклялся, что больше не позволит застать себя врасплох. С того времени в его сундуке всегда был собран заплечник со всем скарбом, что может пригодиться в пути. Котелок, ложка с миской, топорик, нож, соль, огниво, трут, мешочек крупы, сухари, несколько головок чеснока, лук и смена одежды. Он учился на своих ошибках, потому как наставник их не допускал.