Закон парных случаев

— И все-таки, почему ты так уверен, что это он?

— А потому что никто больше этот телефон не знает.

— А разве следователь не знает, где ты живешь?

— Следователь позвонил бы на мобильник. Мне непонятно другое. Если он следит за мной, то почему до сих пор не убил? И даже не пытался? Возможностей было до фигища.

— Мартин, ты же сам говоришь, что он псих. И он не убил тебя тогда, сразу. Может, он вообще не собирается тебя убивать? Может, ему действительно что-то другое от тебя надо?

— Хотел бы я знать, — вздохнул я.

— Ладно, — Женя подлила себе чаю и отрезала еще кусок торта. — Обожаю сладкое.

— А как же фигура?

— А ей почему-то ничего не делается, что бы я ни ела и в каких количествах.

— Тогда надо срочно на тебе жениться. Ты не будешь всю жизнь сидеть на диетах, тратить деньги на средства для коррекции и ныть про целлюлит.

— Ты делаешь мне предложение?

Я хотел ответить что-то в заданном ключе, что-то веселенькое, но понял, что Женя не шутит. И хотя на лице у нее не было на этот раз готского черного макияжа, мне показалось, что она смотрит на меня пристально из темноты.

Я накрыл ладонью ее руку.

— А ты бы согласилась уехать со мной? В Прагу?

— Я не знаю, — она опустила голову.

— Мне в последнее время пришлось принимать довольно много решений. Делать выбор. И я понял, что, когда форсируешь события, пытаешься решить что-то побыстрее — хотя нужды в этом особой нет... В общем, часто делаешь неправильный выбор. А вот если подождать, то через какое-то время оказывается, что и выбирать ничего не надо. Что жизнь тебя подводит к единственно правильному решению.

— Ты будешь звонить сегодня этой подружке? — помолчав, Женя заговорила о другом.

— Да, сейчас и позвоню.

— Телефон там, в гостиной.

Мы перешли в комнату, слишком маленькую для громоздкой старинной мебели, которая выглядела очень странно в этой квартире. Она больше подошла бы для огромных комнат с высокими потолками. Массивный шкаф, буфет, обеденный стол, стулья — похоже, им было лет сто, не меньше. Только диван в углу был сравнительно новый. По сравнению с мебельными мастодонтами он выглядел как-то жалко и хлипко. И компьютер как-то странно выглядел на старинном письменном столе.

— Это бабушкина мебель, — пояснила Женя. — Мама ее себе забрала, когда бабушка умерла. Я знаю, здесь она не очень хорошо смотрится. Но и выбросить жалко. Она еще крепкая, долго прослужит. Да и на какие шиши менять? Сашка в своем фонде получает копейки, подрабатывает немного где получится, я тоже. Иногда мама что-нибудь пришлет. А основной наш доход — сдаем бабушкину комнату на Садовой.

— На Садовой? — удивился я. — Ничего себе.

— Да. До революции эта квартира целиком принадлежала нашему прапрадеду. Он был врачом. Кстати, коллегой твоего отца — очень известным специалистом по женским болезням. Кажется, он лечил жен всяких высокопоставленных большевиков, поэтому его не тронули, хотя он и был по происхождению дворянин. И квартиру оставили целиком. А вот когда он умер в начале тридцатых, вот тогда-то за прадеда взялись всерьез. Он долго был под следствием, но как-то все-таки вывернулся. Кто-то сверху за него заступился по старой памяти — из благодарности его отцу. Но квартиру заселили. Там было семь комнат, ему оставили только одну. Я там, по сути, и выросла. Мама нас с Сашкой все время с бабушкой оставляла.

Я почувствовал острую зависть. Когда Женя упоминала о бабушке, лицо ее светлело, голос становился мягким и теплым. Она жила с бабушкой и вспоминает это время с радостью. А я... Я, тоже, получается, жил с бабушкой. И это было настолько ужасно, что даже смутные воспоминания вызывают дрожь.

— Так вот почему ты так хорошо знаешь проходные дворы и подворотни на Невском, — сказал я, отгоняя зависть.

— Ну да, — кивнула она. — Мы там с Сашкой все облазали, каждый закоулок. Мы вообще были такие уличные дети. Исследователи. Причем он уже большой был, а я еще совсем маленькая, но он меня везде за собой таскал. А мне нравилось. Да, кстати, а мебель эту всю как раз прапрадедушка покупал. Мне особенно стол письменный нравится. Его, правда, уже чинили — сукно меняли, шлифовали.

Телефон как раз стоял на письменном столе, рядом с деревянным пресс-папье в виде слона с задранным хоботом. Зеленое сукно под ним смахивало на молодую травку, а сам стол был таких размеров, что на нем вполне можно было спать.

Я достал из кармана листок, который мне дали в деканате, и набрал номер. Трубку снял юноша или совсем молодой мужчина — судя по голосу.

— Здравствуйте, могу я поговорить с Викторией Мельниковой?

На том конце молчали, было слышно только тяжелое дыхание.

— Алло? — неуверенно сказал я.

— Кто ее спрашивает? — странным, словно сдавленным голосом спросил юноша.

— Это сын ее университетской подруги.

— Мама... умерла.

— Простите, — такого я никак не ожидал. — Давно?

— Да. Семнадцать лет назад. Во время родов.

Какая-то смутная мысль мелькнула и исчезла. Так быстро, что я не успел понять, что это было.

— Что? — спросила Женя, когда я положил трубку.

Я пересказал ей разговор.

— Скажи, — спросил я, — у тебя бывает такое, что ты ешь что-нибудь, все хорошо, вкус нормальный, запах нормальный, но чувствуешь какое-то беспокойство? Как будто лампочка сигнальная мигает: что-то не так. А через час начинает тошнить. Или переселяешься жить в туалет.

— Ты хочешь сказать, что купил просроченный торт? — сделала большие глаза Женя.

— Нет. Я хочу сказать, что от этого разговора у меня тоже такое чувство, что сигнальная лампочка мигает. Только я не могу понять, в чем дело.

— Наверно, ты просто расстроен, что еще одна ниточка оборвалась.

— Может быть, и так. Честно говоря, я даже не знаю, как искать дальше. Я же не агент спецслужб. Ну, конечно, можно снова поехать в университет и попросить в деканате узнать, в какой школе училась мама. Поискать ее одноклассников.

— Аттестат отдают обратно после окончания, — возразила Женя. — Так что в университете ты ничего больше не узнаешь. Но, может, эта Булыга тебе что-нибудь расскажет.

— На Булыгу я сильно не рассчитываю. Они, похоже, с бабушкой раздружились еще до времени Икс.

— Подожди, не паникуй. Можно еще узнать, куда расселили соседей твоей бабушки.

— Как?

— Я точно не знаю, но выясню. А еще вот что. Ты же искал только родственников твоего деда по фамилии Закорчевские. А как насчет родственников бабушки? Ты знаешь ее девичью фамилию?

— Сейчас вспомню. Что-то такое птичье. А, да, Чижова.

— М-да, не слишком оптимистично. Однофамильцев будет море. Но ничего. У нас есть преподаватель архивного дела, очень позитивный дядька. Если он не ушел в отпуск, я его завтра поищу и постараюсь узнать, что можно сделать в таком случае. Видишь ли, я уже хоть немного, но историк, поэтому знаю, что любой исторический факт, любые сведения о любом человеке, если они письменно зафиксированы, можно разыскать. Но только если знаешь, где искать. И как. Кстати, если хочешь, давай завтра съездим на кладбище вместе? Я давно у матушки Ксении не была, соскучилась.

Я не стал уточнять, кто такая матушка Ксения, — наверно, жена кого-нибудь из священников церкви на Смоленском кладбище. Просто кивнул.

— Значит, так. Расписание такое, — сказал я. — Утром едем на кладбище. Ты идешь к своей матушке, а я схожу к бабушкиной могиле.

Женя посмотрела на меня с недоумением, но тут же улыбнулась:

— Хорошо. Потом я поеду искать Маркина, а ты, наверно, к маме в больницу?

— Ага, а после больницы к Булыге.

Я посмотрел на часы. С ума сойти, половина одиннадцатого!

— Ты останешься? — глядя в сторону, спросила Женя. — Я тебе на Сашкином диване постелю.

— А стоит?

— А если он правда тебя где-то караулит?

Упираться я не стал. И даже заранее купил на такой случай в аптеке снотворное. Две таблетки — и здоровый сон до утра. И никаких эротических поползновений. Правда, если вдруг Женя передумает и придет ко мне сама, ее снова будет ждать сюрприз — эдакий Финист Ясный Перец, которого вряд ли удастся разбудить. Впрочем... На всякий случай я купил и упаковку презервативов.

51.

Впрочем... Презервативы не понадобились. Снотворное сработало уже минут через десять. Это был не сон, а черная яма, в которую я провалился. Закрыл глаза, а открыл через секунду, но уже утром. Голова с трудом оторвалась от подушки — тяжелая, как чугунная болванка.

Женя на кухне готовила завтрак. Пахло кофе и яичницей с ветчиной. Мне еще ни разу не приходилось просыпаться в чужой квартире, где были бы только я и девушка, которая мне нравится. И чтобы эта девушка готовила мне завтрак. Было в этом что-то такое... семейное. Хотя по всем правилам эту ночь перед совместным завтраком мы должны были провести в одной постели, наверно. Ну и ладно, к черту правила.

Я стоял в дверях кухни и смотрел на нее. Она повернулась в мою сторону, улыбнулась, пожелала доброго утра. Я искал на ее лице следы разочарования — не нашел. Где-то на дальнем горизонте легким облачком пробежала досада и исчезла. Если она не ждала меня и сама не приходила ко мне ночью — ну и отлично. Я уже начал уставать от закона парных случаев.

— Ты купил себе зубную щетку? Это надо понимать как знак серьезных отношений? — Женя сняла со сковороды лопаточкой яичницу и разложила по тарелкам, искоса поглядывая на меня.

— Привычка, — пожал плечами я. — Не могу без бритвы и зубной щетки. Вот такой уж я... Забыл слово. Чисто... жуй?

— Чистоплюй, — поправила Женя и расхохоталась.

На кладбище мы ехали на метро — через весь город, с пересадкой. Народу было много, мы стояли, и я придерживал ее за талию. На этот раз она была вообще без макияжа, волосы забрала заколкой, похожей на огромную зубастую прищепку для белья, а вместо джинсов надела темно-фиолетовую длинную юбку.

Я вспомнил ее слова про девочку Лидию из фильма "Битлджус": "Я сама странная и необычная". Да, Женина мрачная красота действительно притягивала взгляды. На нее смотрели и мужчины, и женщины. А я вспомнил еще одну цитату: "И нос, и плечи подымал вошедший с нею генерал". Я держал ее за талию даже тогда, когда нужды в этом не было, и поглядывал по сторонам: "Все видели? Это моя девушка".

Выйдя из метро, мы перешли через мост небольшую речушку в травянистых берегах, которую Женя назвала Смоленкой, и свернули на какую-то извилистую улицу. Было пасмурно и душно. И как-то дремотно. То ли погода влияла, то ли я еще окончательно не отошел от снотворного. Женя взяла меня под руку, и я вспомнил, как вел на бабушкиных похоронах под руку маму. Тогда меня это раздражало. А теперь вот понравилось. Особенно возможность прижать ее руку к себе своею рукой.

Мы перешли дорогу и через дыру в ограде попали на кладбище. Пахло мокрыми тополиными листьями и скошенной травой.

— Ты хоть помнишь, как идти к бабушкиной могиле? — спросила Женя.

Ее лицо странно изменилось — стало удивительно спокойным, отрешенным, словно она разговаривала со мной из какого-то другого мира. И мне вдруг показалось, что она намного старше и мудрее меня.

Я посмотрел по сторонам. Никаких ассоциаций.

— Мы шли от большой церкви, — с сомнением сказал я. — По главной аллее. Слева была еще одна церковь, маленькая. Потом свернули вправо. Там был большой такой металлический склеп, черный. Вот за ним и свернули.

— Понятно, — кивнула Женя. — Это нам надо почти все кладбище насквозь пройти.

Памятники, кресты, ограды. Огромные деревья и буйная трава. Цветы и венки. Мне показалось, что я задыхаюсь. Вот так суетишься всю жизнь, добиваешься чего-то — а конец один. Квартирка метр на два и два метра глубиной. И камень сверху. А надпись на камне очень скоро сотрется. И все...

— У Бога все живы, — словно в ответ на мои мысли задумчиво сказала Женя.

— Там — но не здесь, — возразил я.

— А я люблю кладбища, — Женя продолжала спорить с моими мыслями.

— Еще бы гот не любил кладбища!

— Я их всегда любила. С детства. С тех пор, как мама меня водила к папе на могилу. Бабушка мне говорила так: папа теперь на небе, ждет там всех нас. Я спрашивала: если он на небе, зачем ходить на кладбище. Она объясняла: наше тело — это как одежда. Человек ушел на небо, а одежда ненужная осталась. Что с ней делать — спрятать, конечно. А для живых это хранилище ненужных одежек — место, где можно вспомнить своих близких, подумать о них, помолиться. И вообще — подумать о жизни и смерти. Я на кладбища часто прихожу — и к папе на Северное, и к бабушке на Большеохтинское. А еще на Шуваловское, рядом с нами. Сяду на скамейку и сижу. Спокойно, тихо. На душе тихо. Печаль такая... очень светлая. Думаю: когда-то и я так буду лежать. И не поверишь — страха нет. Вот только комары на кладбищах ужасные, — тут она словно застеснялась своего серьезного тона и улыбнулась. — Огромные, как лошади, злобные. Так и норовят прокусить череп и выпить мозг.

Я не знал, что ей сказать. Мне на кладбище было очень даже неуютно. И хотелось поскорее уйти. Но Женя, похоже, и не ждала ответа — словно разговаривала сама с собой.

— Послушай, а ты позвонила? Ну, предупредила, что приедешь? — спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Кому? — не поняла Женя. — Маркину? Нет, у меня нет его телефона.

— Да нет, матушке. Ну, ты вчера говорила — по которой соскучилась. Ксении, кажется.

Женя закусила губу. Мне показалось, что она едва сдерживает смех.

— Прости, Мартин, я совсем забыла, что ты не знаешь. Здесь похоронена одна замечательная святая, блаженная Ксения. Та маленькая церковь, мимо которой вы проходили, — это часовня над ее гробницей. Ты правда о ней не слышал?

— Нет.

— Ее не так давно прославили. Но и до этого люди к ней ходили на могилу молиться. Это, наверно, одна из самых любимых наших питерских святых. Многие о ней так и говорят, как о живой: пойду навещу матушку Ксению, попрошу Ксеньюшку, она поможет. Ей даже записки пишут с просьбами. И она действительно помогает.

— И ты писала?

— Писала.

— А о чем, если не секрет?

Женя смутилась, ее лицо порозовело.

— Наверно, чтобы стать матушкой отца Кирилла? — не сдержался и поддел я. — Тогда тебе она не помогла.

— Ты знаешь, Мартин, мне кажется, что часто ее помощь не в том, чтобы упросить Бога исполнить чью-то просьбу, а в том, чтобы умолить его как раз не исполнять просьбу глупую и необдуманную. Ну какая из меня матушка? Это подвиг на самом деле. А я на такое не способна.

— Расскажи мне о ней, — попросил я. — О Ксении.

— Она жила в XVIII веке. Молодая, красивая женщина. Ее муж был придворным певчим. Он умер скоропостижно, без исповеди и причастия. Когда его хоронили, она надела одежду мужа и заявила всем, что это Ксения умерла, а она — Андрей Федорович. Ушла из дома и жила на пустыре.

— Может, просто с ума сошла? От горя?

— Нет, просто стала юродивой. Ты знаешь, что это?

— Да, конечно. Когда человек ради Бога отказывается от всего. И даже от разума. И ведет себя, как сумасшедший, хотя на самом деле здоров.