Сегодня - позавчера_3

Как кормили? Трёхразовое питание было в этом санатории. Три раза в неделю кидали в толпу что-то из подгнившего, протухшего, подпорченного мышами. Днём не позволяли лежать, ночью — ходить. Чуть что — очередь с вышки — и пишите письма мелким почерком.

Но, и красноармейцы тоже хороши. Тут же начались типичные для зоны признаки оскотинивания — кучкование, паханы, опущенные, пайки, общак, ссучившиеся. Быстро человек теряет человеческий облик.

— Или не имел его. Только маску носил, — вставил Громозека.

Маски носили, прикрывая скотскую харю. А тут решили — не надо уже масок. Маски сброшены, господа!

Да, там, в этом отстойнике он и появился. Громозека. После того удара сапогом в висок. Весь такой чистенький, в новенькой парадной форме, отглаженной, с погонами (!) и наградами. Сапоги блестели на солнце. Если спиной не будет поворачиваться. Потому что там — развороченная взрывом рана во всю спину — от плеча до плеча, от шеи до поясного ремня. Сквозь кровоточащее мясо торчат осколки рёбер, осколки позвонков. Вот такой он — живее всех живых.

Сказать, что я оху.... похудел от его появления — ничего не сказать. Никто кроме меня Громозеку не видел, зато он видел. Он мог рассказать мне, что происходит за моей спиной. Никто же его не слышит. Кстати, глюки так не умеют. Глюки не могут заглянуть в закрытый ящик или в закрытую дверь и сообщить мне о том, что там, взаперти, происходит. Вот с тех пор он и таскается со мной всюду, неупокоенная душа.

Так вот, при поступлении порции свежего "мяса" и первичной обработки хивиками, этими изменниками рода человеческого, наступала и моя очередь "правила" от этого броунского столпотворения. Пришлось слегка подраться. Много, конечно, одной левой не навоюешь, но удалось отмахаться — от меня отстали со всех группировок. Изображал дикаря — сразу в пятак, даже не выслушивая. Был четырежды пропинчен толпой. Но, отстали.

Зато мне обработали руку. Тут же в лагере был лазарет, где такие же пленные медики скальпелем, пилой, бинтами, Божьей помощью и матерными молитвами пытались бороться за жизни и здоровье военнопленных. Мне составили кость, заштопали руку — всё это без малейшего намёка на анестезию (хорошо зафиксированный пациент не нуждается), наложили какой-то серо-жёлтый гипс и отправили обратно в огороженный периметр, осчастливив напутствием, что нервы на руке перебиты и чувствительность к правой кисти не вернётся. Так что, я стал одноруким. Если гнить рана не начнёт. Тогда — по локоть отхерачат столярной ножовкой.

— Ты совсем заврался, — осадил меня хмырь.

Я закатал рукав, показав ему почти симпатичный шрам.

— На мне всё заживает, как на собаке.

Ну, зачем это было трепать раньше времени?

— Так, хватит на сегодня. Не могу больше терпеть эту вонь. Сводите его в баню, выдайте бельё, завтра продолжим.

— А в этом санатории какой режим питания? — спросил я.

— Трёхразовый, — улыбнулся хмырь. Грустные у него улыбки.

Баня! Ещё тёплая! Вода горячая! Мыло! Бритва! Рай, гля! Ох, как хорошо! Камни ещё шипят! Пар! Веника нет, хоть так отогреться после ледяной воды этого проклятого болота!

Вертухай, что должен был меня снаружи охранять, занёс деревянную бадейку со вчерашним веником. Искренне благодарил его.

Когда я выскочил из бани, он внимательно осмотрел меня, покачал головой:

— Досталось тебе,

— Есть такое дело, гражданин начальник. Ещё раз — спасибо! Я настолько привык к отмороженному состоянию, что забыл, как это — когда тепло у сердца.

Он ещё раз покачал головой, внимательно сканируя взглядом сетку шрамов на моём теле.

— Давненько ты не мылся?

— Давненько, — ответил я и юркнул в тепло бани.

Я изначально не хотел выходить из уютного жара на холод, но нужно было показать себя этим глазам. Это же часть моей проверки. Часть "засланных казачков" так вот и "заваливаются" — из "плена" чистые приходят. А на мне — толстый слой застарелой грязи. Теперь и всё тряпьё в котором я пришёл — перетряхнут, ощупают. Пусть ещё на вкус попробуют. Да, немецкое, нет — не трофеи. Оно до сих пор мертвячиной воняет. Трофеи мои утопли в болоте. Чуть меня не утащили на дно те сапоги, шинель и пулемёт.

После бани — ужин. Роскошный. В тушёной картошке — волокна мяса. Душистый хлеб, который я целую вечность нюхал, зажмурившись. Компот из сухофруктов. У меня даже слёзы потекли по щекам.

— Ты что? — спросил вертухай.

— Я — вернулся. Я — дошёл! К своим! А теперь — хоть расстреливайте!

— Что это сразу — расстрел?

— Так, вспомнилось.

Расстрел

Не то что гипс снять, мне перевязку сделать не успели. Толпу военнопленных опять рассортировали, часть согнали в колонну, в эту часть попал и я, — и погнали по дороге. В этот раз нас охраняли не в пример серьёзнее.

Прошёл дождь ночью, мы все промокшие, продрогшие за ночь под дождём, месили грязь, в которую превратилась дорога. Через два часа проглянуло солнышко, но согреться не получалось — голодный, меня бил озноб. Может жар от раны?

К закату пригнали нас к полустанку, где нашу колонну влили в толпу пленных. И не только пленных. Очень много было мужиков в гражданской одежде. Начались пересуды меж пленными, прислушался. А-а, немцы хватают всех без разбора, у кого в штанах что-то болтается и оно не выбелено сединой.

Подогнали паровоз и состав товарных вагонов. Не удержался, хмыкнул — сразу видно — не уместиться такая толпа в эти теплушки. Где она, хвалённая немецкая расчётливость?

Паровоз подавал вагоны к пандусу, "утрамбовщики" из хиви-предателей заталкивали людей в вагоны плотно, как шпроты в банку в Риге.

Последний вагон, я всё ещё стою на земле. Наша колонна пришла последней. Мы — не влезаем. Ну, вот. Полна коробочка.

Меж немцами начался срач. Лай на их собачьем языке.

— Нас обратно погонят? — спросил кто-то.

— Нет, — ответил я.

— Тут оставят?

— Нет.

— А как?

— Сейчас и решают. Кто будет расстреливать, — оскалился я.

— Как так-то?

— Чё вы его слушаете. Паникёр!

Ну-ну.

Стали нас строить шеренгой.

— Ты пророк? — спросил один пленный с выцветшими следами от треугольников на отвороте.

— Держать нас тут негде — нет огороженного периметра. До темна нас на место перегнать не успеют. Вывозить нас нечем. Вот геморрой им создался. Нет человека — нет проблемы!

— Ты так спокоен?

— А толку от волнений? Умирать страшно только первый раз.

Несколько отчаянных взглядов на меня, потом по сторонам. Я смотрел на направленные на нас стволы пулемётов.

— Бежать надо!

— Да, поздно уже. Их больше, чем нас!

— Бежим, облегчим им задачу! — опять оскалился я.

— А чему ты радуешься?

— Что война для меня кончиться! Что рожи ваши мерзкие больше не увижу!

Они стали меня бить. Толпой. Ну, что. Правильно. Бить меня легче и безопаснее, чем немцев. Грохот пулемётных выстрелов, падающие на меня тела, кровь, крики, стоны, отчаянный вой.

Вдруг грохот прекратился. Мат-перемат на песьем лающем немецком, мат-перемат на русском.

Попытался прикинуться умирающем лебедем. Не вышло. Подняли, сунули в толпу. Блин, почти получилось! Какой был план — меня пока бьют — я ниже прицела пулемёта, заваленный телами дожидаюсь ночи, линяю. Не вышло. Бывает. Плохой план.

Опять на меня направлена чёрная дырка пулемётного ствола. Веснушчатый мордастый немец с закатанными рукавами кителя неторопливо меняет змею ленты. Взгляд его спокоен, собран. Как будто он не отнял сейчас десяток жизней и не собирается отнять ещё несколько десятков, а перебирает требования-накладные.

— Ну, вот и закончился твой путь, Витя. Прощай, Родина! Прощай, небо! Прощай, земля! Любимая, я иду к тебе! Наконец-то! — шептал я, смотря на неторопливые облака.

Загрохотал пулемёт. Я стиснул зубы, ожидая, когда пули ударят в грудь. Подался вперёд, чтобы очередью меня не "сдуло".

Но, ничего не произошло. Пулемёт смолк. Растерянный мордастый немец открыл затвор пулемёта. Заклинило? Бывает. Даже у таких надёжных машинок, как МГ-34.

На скорости лихо подлетел хромированный легковой автомобиль. Я уже начал чуть-чуть разбираться в местной автомобильной моде. Так вот — это было довольно крутое авто для этих лет. Старший из немцев на полусогнутых побежал к открывшейся дверце, оббитой изнутри красным бархатом. Или красной кожей? Выслушал, кивал, козырнул, махнул рукой, что-то проорал. Авто газанул, вспылил, умчал. Нас стали сгонять на дорогу. Тех, кого не дорасстреляли.

Так вот какой ты — рояль в кустах! Я, блин, долбанный горец. Опять мне не удалось умереть. Пулемёт заклинило, какая-то шишка нашла для нас применение. Иди, Витя, твой путь не окончен. Квест не закрыт.

— Бывает же! — хмыкнул вертухай.

— Самому не вериться. Да и ты не верь, оно проще будет, — ответил я ему.

— А потом что?

— Почти ничего. Пригнали нас в другой лагерь. Там нас гоняли железную дорогу чинить и вагоны разгружать. Кормили уже лучше. Правда, только тех, кто на работу ходить мог.

— А тебя? У тебя же рука была?

— А жрать-то охота! Ходил тоже на ремонт дороги. Шпалы и рельсы веревкой таскал. Как бурлак. Как ты думаешь — это является сотрудничеством с врагом?

— Хм-м. Даже не знаю.

— Вот. Видишь, я ещё и на немца пахал.

— Да, нет. Вот если бы ты к ним на службу перешёл. Предлагали?

— Заставляли.

— А ты?

— Смешной ты! Как ты думаешь, если бы я согласился, признался бы тебе?

— Бывает. Признаются. Они к немцам переходят, потом к нам перебегают.

— Нет. Там высокий входной порог.

— Что высокий?

— Чтобы немцам служить, надо своего грохнуть на фотокамеру.

— Да ты что? Вот суки!

— А ты?

— А меня так отметелили, что я кровью ходил. И нос опять сломали.

— Как же ты так?

— Чтоб сразу отстали от меня и не лезли ко мне с гнилью, я нахамил.

— Как?

— Спросил, что они будут делать, когда наши вернуться?

— И всё?

— Это тебе — всё. А им — больно стало. Потому — они сделали больно мне.

Начало игры. Расстановка фигур.

Было там ещё кое-что, дознаватель ты доморощенный, но нет у тебя такого допуска. Там был Вилли. В той машине хромированной был Вилли. Он тут давеча сильно обломился — ему привезли труп Медведя. А он — не поверил. Видно, знает, что Медведь из гордого скотландского клана МакКлаудов, бессмертных горцев. Он давно просил всех пленных с этого участка фронта к нему направлять для сбора данных. Но, видимо легендарный немецкий порядок всё же является больше легендой, чем порядком. Потому он лично мотался по отстойникам, допрашивая пленных с "Медвежьего Котла".

Так он и расстрел наш остановил. Из пяти десятков, взятых немцами вместе со мной до собеседования с Вилли дожили лишь семеро. Так получилось, что прежде чем заклинить, пулемёт прошил именно эту группу пленных.

Нас отсортировали от остальных, отогнали отдельно, заперли в сарае и по одному тягали на допрос. Обратно не возвращали. Я был предпоследним.

Дознаватель был в немецкой форме, но по-русски говорил без акцента. Опять то же — ФИО, Љ части, и т.д. и т.п. Только потом дошли до самого интересного, когда вошёл заматеревший Вилли — что я знаю о егерях и их командире Медведе.

Вилли, ты изменился. И не в лучшую сторону. Хромает — колено не работает, на руке — чёрная перчатка, вид бледный, нездоровый, безумный блеск в глазах. Если этот кокаинщик меня узнает — писец ежику.

Так, я — Ваня Кэноби. Играем по Станиславскому.

— Видел егерей. Хорошо воюют. Оснащены они хорошо. Ремни всякие. Карабины автоматические. Танки разные. Мы у них позиции постоянно принимали. Командира их видел. Большой такой. Как медведь. Куртка кожаная такая, укороченная. Слепой он.

— Слепой?

— Ну, очки у него такие, как у слепых — непрозрачные, чёрные. И морда вся обгорелая. В кепи ходил, а не в фуражке. Злой, как чёрт! Чуть не по его — сразу дерётся! И пулемёт постоянно таскает. В его руках пулемёт, как игрушка.

— Насколько близко ты его видел?

— Не, не близко. Эти пятнистые вокруг него постоянно крутятся, никого близко не подпускают.

— У тебя тоже пятнистые штаны.

— Хорошие. Были. У егерей выменял. Дорого. Шмат сала отдал, кисет самосада и одиннадцать банок американской тушёнки.

— Одиннадцать? Почему одиннадцать?

— Всё что было. Хорошие штаны. С карманами. Удобные. Жаль, ботинки не на что было менять. Ботинки — ещё лучше. А мои совсем истрепались. А старшина, сука, новые жилил, гад. Небось, пропил, гнида.

— Что ещё можешь рассказать?

— Я не знаю больше ничего.

— Твоя жизнь зависит от того, нужен ты нам или нет.

— Я скажу. Всё скажу. Что нужно — скажу!

Они спрашивали, я дуриком прикидывался. Водил вокруг, да около. А сам всё соображал лихорадочно — узнал, не узнал? Как он меня может узнать? Тогда я был седым? Вроде, нет. Глаза у меня тогда другого цвета были. Пальцы все были на руках. Да, и обе руки работали. Был я тогда тоньше, стройнее на болотной диете. Это за этот год я мяса нарастил на медвежьем сале. Опять же, рожа у меня — разбита, нос сломан несколько раз, набок стоит. Или узнает? Почему молчит всё время? Даже не смотрит на меня. Как и я на него стараюсь не смотреть. Вот, если узнает — вот ему пруха начнётся!

Подожди, а что он обо мне знает? Ну, был недобитый красный командир, что подобрал в болотах пришельца из будущего. А, он же даже не знает, что Голума мы не довели. Я не довёл. Или смог опознать его тело?

Зачем он Медведя ищет? Уверен, что я тоже попаданец? С хера ли? Надеется через Медведя выйти на источник послезнаний? Тогда слишком грубо, топорно действует. Исходя из их действий, масштаба войсковой операции — Медведь и есть цель. Конечная цель. Получается, что Вилли точно уверен, что ему нужен не Голум, а именно Медведь.

— Ты спишь, собака?

— А? Что? — встрепенулся я.

— Стёпа, объясни этому, что спать тут нельзя.

Меня опять стали бить. Вилли что-то буркнул по-немецки и вышел. А следом отошёл и я. А тело моё осталось.

Хмырь сегодня чуть просветлел лицом, был менее раздражителен и более дотошен. Детально допрашивал меня. Его интересовало буквально всё: месторасположение лагерей военнопленных, увиденных мною объектов, система охраны, периодичность смен, кормёжка, нормы выработки на 1 пленного, даже детали одежды электриков. Особенно живо его интересовало поведение военнопленных.

Язык у меня работал как помело. А что? Правду говорить легко и приятно, как говорил персонаж Безрукова. Единственное, надо следить, чтоб лишнего не сболтнуть. И эта чекистская привычка спрашивать об одном и том же, но по-разному, через некоторые промежутки времени. Чтобы я запутался в "показаниях".

Пишите, пишите. Мне не жалко. Тут у вас тепло, светло, мошки не кусают, кормят регулярно. Что не поболтать?

В этот день мы мусолили то же, что я уже рассказал вчера. То есть, про сам факт попадания в плен и первый день в полуобмороке в плену.

На ночь меня запирали в чулане. Пусть, темно, но на полу толстый слой соломы, старый ватник и старая прожженная шинель, тепло от печи в избе — рай, а не КПЗ.