И чем ближе заветный день, тем сильнее я нервничаю.
Мне так хочется быть самой красивой...
Оден морщится, и в порыве вдохновения, я начинаю описывать то свое платье, которое, оказывается, помню распрекрасно. Нижние юбки, накрахмаленные до хруста, в количестве пяти штук, тяжеленные и неудобные, но я готова терпеть неудобства. Еще были панталоны с оборочками. И чулки...
Меня не прерывают.
Ему и вправду интересно или это воспитание сказывается?
Но вообще сам виноват, нечего было родителей обзывать.
Противоестественно ему, видите ли...
И я с наслаждением рассказываю о складочках, оборочках, кружевах, фижмах, и прочих милых женскому сердцу штучках. Только как-то... грустно становится. Неужели это и вправду со мной происходило?
Было на самом деле.
И платье. И леди из городского салона, привезенная дедом специально ради того, чтобы сделать мне прическу. Она долго щупала локоны, вздыхала, приговаривая, что не уверена, сумеет ли справиться. Тогда я не понимала причин этого ее смятения.
А она расчесывала волосы черепаховым гребнем, и сплетала в косицы, и вымачивала их в особом патентованном средстве на основе пчелиного воска. От этого средства волосы становились тяжелыми и мокрыми, а леди скрепляла их шпильками, создавая сложнейшую конструкцию. Мне казалось, что у меня замок на голове возводят...
— Мне было легче, — Оден улегся на живот и голову на сложенные руки устроил. — Форму надел и все. Главное, чтобы стрелки были хорошо заутюжены, и ботинки блестели. Но за этим камердинер следил. Тебя не приняли на балу?
Приняли. И даже замолчали при моем появлении, вот только сейчас я четко осознаю, что не восхищение было тому причиной. Но в тот момент разве думалось о всяких неприятных вещах?
Первый бал — это же...
Чудо? Сказка, ожившая специально для меня? Огромный зал и свет сотен газовых рожков отражается на отполированном до блеска паркете. Музыка. Цветы.
И вкус волшебства в бокале с горячим шоколадом.
Мой брат вызвался меня сопровождать. А мама не поехала...
...своим поступком она раз и навсегда вычеркнула себя из числа тех, кого пристойно приглашать на подобного рода мероприятия.
Нет, я вовсе не скучаю — брат не позволяет.
И он ведет меня танцевать, потому что в моей бальной книжке нет ни одного занятого танца, а мне так хочется показать, чему я научилась. Брокк угадывает мое желание, и обида, поселившаяся было в душе, уходит без следа.
Он лучший.
Он самый высокий и самый красивый. Он станет вожаком, уже бы мог стать, но говорит, что пусть скучными делами дед занимается. Вот когда дед устанет...
Но разве об этом думают на балу?
О вальсе, музыке, цветах и только...
Наутро ливрейный лакей принес письмо, и Брокк, прочитав его, стал меня избегать, а дед кричал на маму, она — на него, про меня же все вдруг забыли.
Подарки под подушкой больше не появлялись, а домой мы отправились на месяц раньше, чем планировали. Я все допытывалась у мамы, что произошло, но она злилась и не хотела отвечать. И только спустя год призналась: тот бал расстроил помолвку Брокка.
А девушка ему действительно нравилась.
— Это логично, — мне казалось, что Оден придремал на солнце, а он, оказывается, слушал. И вот вопрос, чего ради я разговорилась? Прежде как-то на откровения не тянуло. В принципе, последние пару лет и откровенничать особо не с кем было.
— Что логично?
— Произошедшее, — он срывает травинку и засовывает между зубами. — Поступок твоей матери был в высшей степени безответственен. Она пошла против воли рода. Связалась с... альвом.
Сказал — как выплюнул.
— Произвела на свет ребенка...
То есть меня? Какое ужасное преступление.
— Естественно, это не может не поставить под сомнение чистоту ее крови, а соответственно, и крови твоего брата. Поэтому логично, что со-родичи его невесты решили не рисковать, заключая этот союз.
Лучше бы он еще раз меня ударил.
— Правда, мне не понятно поведение твоего деда. Ему следовало объявить дочь умершей. Это избавило бы род от многих проблем.
В частности от меня.
Ну да, возможно, если не дед, то Брокк пришел к такому же выводу. Мертвых не судят. О мертвых и не помнят. А без моего имени семейная родословная выглядит куда как приличней.
И стоит ли воскресать?
— Они любили друг друга, — это единственное оправдание. Но я не понимаю, почему вообще оправдываюсь. Не Одену судить моих родителей.
— Любовь ничего не значит, — спокойно отвечает он. — Прежде всего есть ответственность перед своим родом. Твоя мать забыла о ней, и пострадали ее собственные дети. Твой брат остался без невесты, а ты...
— Что я?
— Ты вряд ли когда-нибудь выйдешь замуж. Во всяком случае, за Перевалом. Если твой род тебя признал, то не допустит брака с тем, чей статус сильно ниже твоего.
То есть с полукровкой, таким же недоразумением, противоестественным по своей природе.
— А брак с равным по статусу с учетом твоего происхождения маловероятен.
Спасибо, что объяснил. И вообще по душам поговорили, только больше отчего-то не хочется. Наверное, для Одена действительно все логично и определенно, и меня не должно бы существовать, правда, тогда и он прожил бы недолго...
К мертвой лозе подобные мысли.
Я ухожу. Я умею ходить очень тихо, и луг отзывается на просьбу, прячет следы в хитросплетениях трав. У меня есть ковер из клевера, солнце и мое подзабытое одиночество.
Закрываю глаза, слушаю стрекот кузнечиков.
Солнечный жар растапливает боль, и ту, которая физическая, и другую... я уже думала, что здесь нарастила толстую шипастую шкуру. Ничего. Пройдет. Все проходит, и завтра тоже будет день.
О приближении Одена предупреждает луг. И я вполне успеваю уйти, но остаюсь на месте: глупо играть в прятки со слепым. Да и он таков, каков есть.
Не он один. Там, за Перевалом, так будут думать если не все, то очень многие. И возможно, мне лучше остаться по эту сторону гор... или хотя бы не заводить душевных разговоров.
— Эйо?
— Я, — открываю глаза аккурат затем, чтобы увидеть, как божья коровка приземляется на кончик носа. Сейчас Оден извинится, я извинения приму и все будет почти, как раньше.
Только извиняться он не думал.
— Я сказал то, что думаю, — он встал, загораживая солнце. — Я могу солгать, и тебе будет приятно. Я вообще могу говорить только то, что ты хочешь слышать. Но я тебя уважаю, поэтому говорю правду.
Замечательно, меня со всем уважением недавно ткнули носом в грязь.
— Забудь, — я позволяю божьей коровке перебраться на щеку. — И стань как-нибудь иначе, солнце загораживаешь.
В конце концов, мы просто попутчики.
В дороге случаются всякие разговоры. Впредь буду тщательнее подходить к выбору темы.
— Эйо, — он не уходит, но садится рядом. Солнце, впрочем, не загораживает. — Я не имел намерения тебя обидеть.
— Знаю.
— Я попробую объяснить. Выслушаешь?
Почему бы и нет? Двигаться мне лень, да и вдруг узнаю что-то для себя новое.
— Любой из нас несет ответственность перед своим родом. Не только в каждый конкретный момент времени, но и в будущем. Чем выше положение, тем больше ответственность. Меня так учили. Род заботится о каждом, но каждый должен заботиться о роде.
Оден забыл добавить, что, принимая эту заботу, отказываешься от себя. Наверное, я все-таки слишком другая, мне не понятно это их стремление подчиняться. Даже не стремление — готовность служить вожаку во всем.
— Допустим, у меня появится желание взять тебя в жены.
Я просто онемела от такого резкого скачка мысли.
— Допустим, Король пойдет навстречу этому желанию и разрешит брак.
— А он должен?
— Все браки Великих домов заключаются только с королевского согласия. Это позволяет... не допустить ненужного усиления некоторых династий.
Очаровательно. Мало того, что по воле рода, так еще и с высшего разрешения.
— Ко всему... это связано с живым железом. Брак не на словах заключается, но две нити должны быть сплетены вместе. Я способен... был способен сделать это для моих людей, но связать меня с кем-то может лишь Король. Брак твоей матери вряд ли был заключен по нашим законам, и если тебя признали, то... как бастарда.
Он замолкает, и я не спешу возражать. Правда ли это? Возможно. Даже скорее всего, но со мной, ребенком, подобные темы не обсуждали.
— Но возвращаясь к нашему браку...
Прикусываю язык, удерживаясь от уточнения, что браку теоретическому, как-то я пока не готова к таким переменам в жизни.
— ...что я получу помимо тебя?
Ответ очевиден: ничего.
— То есть я откажусь от любых иных союзов, которые принесли бы пользу моему дому. И тем самым причиню роду ущерб. Далее, кровь альвов с высокой долей вероятности ослабит наших детей, если они вообще будут. А слабый вожак не сумеет удержать стаю. Опять же, не следует забывать о прочих райгрэ. Мне приходилось вступать в бой за своих людей. И моя сила — своего рода гарантия их спокойствия и безопасности. Если силы нет, то придется платить. Золотом. Землями. Людьми.
Поэтому у него есть невеста. Из его круга, его уровня.
Одобренная Королем.
Любимая?
Если не забыл о ней, то да...
— Поэтому при всем моем к тебе уважении, я никак не могу одобрить поступок твоей матери.
— Успокойся. Ей твое одобрение точно ни к чему.
— А тебе?
— Мне подавно.
От его руки я увернулась без труда.
Сегодня мне не хочется, чтобы ко мне прикасались. Злюсь ли я? Пожалуй, что нет. Оден просто факты изложил, кто ж виноват, что они столь неприглядны.
И о фактах думать надо.
Оден — Высший. Я — полукровка. Мы встретились. Идем вот к Перевалу... я помогла ему, он — мне. И так будет дальше. Возможно, и даже очевидно, что в ближайшем времени мы переспим. И велики шансы, что я не сильно пострадаю, как знать, вдруг и понравится? Некоторым же нравится. В любом случае, я перестану бояться гроз и людей, а он при толике везения избавится от своей метки. Но ближе мы не станем.
И как только окажемся на той стороне все нынешние иллюзорные связи, которые кажутся такими плотными, явными, развеются, как туман.
На землях туманов грезить легко.
Не поддавайся, Эйо, иначе будет больно, куда больнее, чем сейчас.
Глава 19. Новые проблемы
Морг Королевского госпиталя Ветеранов располагался в старых подвалах, которые помнили еще совсем иной мир, поговаривали, куда как более честный и благородный, нежели нынешний. Спускаясь по узкой лестнице, Виттар старался не вслушиваться в бормотание местного служки, не старого, но уже крепко поиздержавшегося разумом человека. Сгорбленный, перекошенный на левый бок, словно бы единожды мышцы свело судорогой, да так и не отпустило, тот источал запах болезни, а еще сырого камня, мертвечины и ароматического воска.
— ...и ходят... ходят...
Человек не без труда переваливался со ступеньки на ступеньку, и через каждые пять останавливался перевести дух. Виттара подмывало толкнуть его, бесполезного, уродливого, в спину, и пусть бы толчок привел к падению, а то, весьма вероятно, закончилось бы сломанной шеей, но на освободившееся место наняли бы кого-то более живого.
Виттар сдерживался.
Он не знал, что ждет его внизу: в записке было лишь место и номер мертвеца. Однако сам факт, что Стальной король обратил внимание на данную смерть, говорил о многом.
Лестница закончилась, и человек остановился перед солидного вида дверью. Из ниши в стене он вытащил плоскую тарелку с десятком разновеликих свечей, давным-давно сплавившихся в плотный восковой ком, он неторопливо зажег фитили.
— Темень, — пояснил, пытаясь разогнуться. — Мертвяки и темень...
Человек этот явно не боялся Виттара и не считал нужным проявлять уважение, а тот не мог понять, почему этот факт не вызывает обычного раздражения.
— А паренька жалко... да, жалко... крепко его порвали. Уж матушка приходила, так плакала, так плакала... умоляла отдать. Так разве ж я могу? Распоряжение.
Виттар молча принял плошку со свечами.
— Завтра опять придет просить... — долгий косой взгляд, словно человек пытался угадать, понял ли Виттар его просьбу, пусть бы и скрытую.
Дверь отворилась беззвучно.
В лицо дохнуло холодом и сыростью. Виттару случалось бывать в этом месте прежде, и с того визита мало что изменилось. Узкое помещение со сводчатым потолком. Дубовые шкафы с вешалками, инструментом, запасом чистых склянок и прорезиненными фартуками. Десятипинтовые бутыли с формалином. И соты-ячейки, в которых виднеются белесые личинки мертвецов. Каменные ванны со льдом для тех, кого требуется сохранить в особо свежем виде. Лед спускают по узкой шахте, что протягивается с самой кухни, и время от времени доктора, которым приходится служить на благо Короля, заговаривают, что не мешало бы шахту расширить, так, чтоб вместился человек.
— Там он, — служитель повел к ванне, до краев наполненной колотым льдом. Он уже начал подтаивать, и кожа мертвеца лоснилась, а лед — розовел.
— Поставь лампы.
Виттар снял куртку и рубашку: одежда все равно пропитается запахами этого места, но хотя бы останется чистой.
Вытащив тело, Виттар перенес его на ближайший стол.
Служка сноровисто закреплял в пазах длинные трубки горелок. Пламя было белым и ярким, достаточным, чтобы разглядеть покойника.
Альвин, не чистый, на половину или на четверть — кровь детей Лозы сильна. Молод, насколько мог судить Виттар, не старше двадцати точно.
— Его вещи здесь? Принеси. Нет, сначала подай губку и воду.
Тело не удосужились омыть, и спекшаяся кровь — красная, у них тоже красная — скрывала многочисленные раны.
Виттар склонился и сделал вдох: смешно было надеяться, что по истечении такого времени — а парень был мертв не менее двенадцати часов — и ледяной купели запахи сохранятся. Но попробовать стоило.
Трава. Лед. Кровь. Камень.
Ничего, что указало бы на убийцу.
Или убийц.
Виттар отметил синяки на руках и ногах, частью старые, почти ушедшие в желтизну, но в большинстве своем — свежие, темные, явно полученные незадолго до смерти. Рваные раны, поверхностные, такие, которые причиняют боль, но не убивают. И раны глубокие...
Переломанные кости.
Перемолотую в железных челюстях руку.
И вспоротый живот.
— Рвали, — сказал служка, пусть бы его и не спрашивали. Но Виттар не одернул человека, поскольку тот был прав: гнали и рвали. Сначала — подстегивая интерес. Кровь пугает жертву, заставляет двигаться, и охота становится интересней. Но в какой-то момент игра закончилась.
Кто ошалел первым?
В зеленых пустых глазах мертвеца отражалось пламя. И Виттар закрыл их, отпуская душу. Вещи он осматривал столь же тщательно, как и альва.
Куртейка из дешевой ткани, некогда серая, но побуревшая от крови, изодранная в клочья. Рубашка. Штаны, явно перешитые... сумка с книгами.
Анатомический атлас, явно из лавки букиниста, завернут в холстину. Учебник по истории. И альбом. Виттар перелистывал страницы, разглядывая наброски, сделанные углем. Перекрестье улиц Уайтчепела. И старые конюшни, переделанные в торговые ряды. Открытые двери модной лавки и девица с веером, на лице которой застыло выражение вселенской тоски. А вот торговка рыбой, разопревшая на солнце. У нее веера нет, но имеется разделочная доска, которая вполне сойдет на замену.
