Щелчок защёлкивающейся панели прозвучал как выстрел в тишине. Ева замерла на пороге кухни, увидев Лию у смарт-панели. Та выбирала сорт чая, её пальцы легко скользили по интерфейсу.
— Ты всё ещё не спишь, — констатировала Лия, не оборачиваясь. Голос был ровным, профессионально-заботливым.
— Не могу, — призналась Ева, подходя к острову. Она села на табурет, положила ладони на прохладную столешницу. — Мы... нам нужно поговорить.
Ллия повернулась. На её лице была лёгкая усталость, но в глазах — внимание. Не личное, а то самое, с которым она слушала доклады на симпозиумах.
— Конечно. Ты озабочена. Это чувствуется. Чай?
— Неважно. — Ева махнула рукой. — Лия... Что мы делаем?
Вопрос повис в воздухе, слишком широкий, слишком опасный.
— Мы живём, — осторожно ответила Лия, наливая в две керамические чашки горячую воду. Аромат жасмина разлился по кухне. — Работаем. Растем. В чём вопрос, Ева?
— Вот в этом! — Ева не выдержала, её голос дрогнул. — В этом "растём". Что это значит? Ты погружаешься в архивы чужих эмоций, чтобы собрать из них новую абстракцию. Я копаюсь в геноме и навозе, чтобы оживить то, что уже умерло. Где здесь рост? Где... соприкосновение?
Ллия поставила чашку перед ней, села напротив.
— Соприкосновение с чем? С реальностью? Но реальность многогранна. Мой архив — такая же реальность, как твой носорог. Это следы, оставленные сознанием. Я работаю с первоматерией человеческого опыта.
— С опытом, который уже переработан, упакован и обеззаражен! — вырвалось у Евы. Она тут же пожалела, но остановиться не могла. — Это не первоматерия. Это муляж. Консервы. А я... я держу в руках живое, дышащее, пахнущее страхом существо. И мне нужно принять решение, которое либо подарит ему шанс, либо убьёт его. И нет никакого протокола! Никакого "Каироса", который даст ответ! Только я, его дыхание и тишина.
Ллия смотрела на неё, слегка откинув голову. В её взгляде не было осуждения, лишь аналитический интерес.
— Ты описываешь высокую степень эмоциональной вовлечённости в единичный кейс. Это благородно, Ева. Но не масштабируемо. Моя работа — найти общий знаменатель, язык, на котором можно передать суть переживания миллионам. Чтобы эмпатия перестала быть уделом избранных, кто стоит в грязи, а стала... общественным достоянием. Разве это не благороднее?
"Общественное достояние". Ева смотрела на пар, поднимающийся от чашки. Он был таким же неосязаемым, как аргументы Лии.
— А если этот "общий знаменатель" стирает сам вкус переживания? — тихо спросила она. — Если, переводя боль в "паттерн", ты убиваешь самую её суть — её единственность, её несправедливость? Ты говоришь об эмпатии, но твой путь ведёт к её... дистилляции. К чистому, безжизненному спирту чувства. А мне нужна вся грязь, весь кровь, весь ужас. Потому что только так я понимаю, что оно живое. Только так мой выбор имеет вес.
Ллия помолчала, медленно помешивая чай.
— Ты выбираешь неэффективный путь, — сказала она наконец, и в её голосе впервые прозвучала не аналитика, а лёгкая, сдержанная грусть. — Ты тратишь колоссальные личные ресурсы на единицу, в то время как систему можно настроить на помощь видам в целом. Ты цепляешься за архаичную модель героического индивидуального действия. В мире, где героизм больше не нужен. Это... это ностальгия по дискомфорту.
Ева почувствовала, как её сжимает внутри. Это был не гнев. Это было холодное, ясное осознание пропасти.
— А ты предлагаешь комфортное равнодушие, прикрытое гуманизмом, — выдохнула она. — Ты хочешь чувствовать всё, но не платить за ничего. Никакой личной ответственности. Только красивый, всеобъемлющий, стерильный сигнал.
Они смотрели друг на друга через стол. Аромат жасмина стал казаться Еве удушающим. Лия не спорила. Она просто смотрела, и в её глазах читалось сожаление. Сожаление о том, что её партнёр, её когорта, выбрала путь, который она считала тупиковым, регрессивным.
— Я не могу идти твоим путём, Лия, — сказала Ева, вставая. Её чай остался нетронутым. — И, кажется, ты не можешь принять мой. Значит ли это, что наша когорта... что мы...
— Не спеши с выводами, — мягко прервала её Лия. — Система допускает разнообразие. Но... — Она сделала паузу. — Но если твой путь ведёт к постоянному стрессу, к принятию решений на грани этического срыва, к увлечению... дестабилизирующими элементами... это создаёт риск для динамики целого. Ты должна это понимать.
"Дестабилизирующие элементы". Лео. Его тень легла между ними, холодная и неоспоримая.
— Я понимаю, — глухо сказала Ева. — Спокойной ночи, Лия.
Она вышла из кухни, оставив партнёршу одну с двумя остывающими чашками чая и непроходимой пропастью, которая только что открылась в самом центре их идеального, спроектированного для гармонии дома.
Кабинет Марка был тихим святилищем контроля. Звукоизоляция отсекала внешний мир, оставляя лишь мягкий гул систем жизнеобеспечения. На столе перед ним горели три голограммных экрана. Левый показывал сводку физиологических данных Лео за последнюю неделю: графики сердцебиения, мозговых волн, уровней гормонов стресса. Данные были в зелёной зоне, что, по мнению стандартных протоколов, было хорошим знаком. Марк считал иначе.
Центральный экран транслировал фрагменты записей с дрона "Кай" и других сенсоров. Марк прокручивал их на малой скорости. Вот Лео в гидропонном комплексе, монотонно переставляющий лотки. Биометрия — ровная линия с редкими всплесками раздражения. А вот Лео на окраине заповедника, сидящий на поваленном дереве рядом со старухой Ирмой. Графики менялись. Дыхание становилось глубже, пульс замедлялся, но альфа-ритмы мозга показывали повышенную активность. Не расслабление, а сосредоточенное внимание. И самое главное — почти полное отсутствие сигналов, характерных для социальной тревоги или агрессии.
"Он находит в ней покой. Или точку опоры", — констатировал про себя Марк. Это было опаснее открытой враждебности. Система "Синтеза" была всепроникающей, но она работала с чёткими категориями: интеграция, адаптация, коррекция. Ирма была категорией "вне". Она существовала как мемориал, как причуда, терпимая из уважения к прошлому. Но она не должна была становиться якорем для тех, кого система пыталась вернуть в лоно.
Правый экран показывал архитектуру виртуальной среды, которую Марк готовил для сегодняшнего сеанса. Стандартные модули "Релаксация", "Социальные симуляции" были отложены в сторону. Вместо них он собирал сложную конструкцию из протоколов, заимствованных из терапии постэкстремального стресса и... из тренировок пилотов дальней связи. Среда имитировала не уютный лес или дружескую беседу, а тесное пространство командного модуля, монотонный гул систем, вид на звёзды через иллюминатор. Марк планировал погрузить Лео не в абстракции, а в максимально точную реконструкцию его прошлого. Он назвал протокол "Адаптивное вспоминание".
Его пальцы летали над интерфейсом, настраивая параметры. Важно было не переборщить — слишком резкое погружение могло вызвать психотический разрыв, и тогда протоколы предписывали немедленную медикаментозную седацию и изоляцию. Но и недостаточная глубина была бесполезна. Нужно было найти ту самую точку, где защитные механизмы психики Лео, отточенные годами изоляции, дадут сбой, и наружу вырвется неконтролируемый поток raw-воспоминаний. Травматичных. Истинных.
Марк откинулся в кресле, сомкнув пальцы. Его лицо в голубоватом свете экранов казалось вырезанным из мрамора — холодным и безупречным. Он не испытывал садистического удовольствия. Это был чисто профессиональный интерес, смешанный с тревогой. Лео был головоломкой, которая не поддавалась стандартным решениям. Он был социальным ксеноморфом, и Марк, как учёный, чувствовал необходимость препарировать этот феномен, чтобы понять. А как интегратор — чтобы обезвредить.
В его плане была и личная, тщательно скрываемая составляющая. Сеанс с Лео был ещё и экспериментом над самим собой. Смоделировав чужую травму, погрузившись в неё как в наблюдатель, он проверял границы собственной эмоциональной устойчивости. После истории с дочерью во время урагана, после этого приступа животного ужаса, Марк нуждался в подтверждении, что его профессиональный инструментарий всё ещё точен, что он сам не дал трещину.
Он вызвал интерфейс "Каироса" и загрузил параметры предстоящего сеанса для этической проверки. Система мигнула зелёным почти мгновенно. Риск оценивался как "умеренный, оправданный уникальностью случая и квалификацией оператора". Санкция получена.
Марк взглянул на время. До начала сеанса оставалось двадцать минут. Он отправил автоматическое напоминание Лео, сухое и вежливое: "Сеанс психоинтеграции начнётся в 14:00. Просьба обеспечить тишину и не принимать пищу за час до. Марк В., ваш интегратор".
Затем он снова погрузился в изучение записей с дрона. Он увеличил изображение лица Ирмы, когда та что-то говорила Лео. Губы двигались медленно, глаза смотрели прямо. Марк не мог разобрать слов, но контекст был ясен: она давала ему что-то, чего не могла дать система. Альтернативную систему координат. Убежище.
"Это придётся прервать, — подумал Марк, стирая запись. — Никаких убежищ. Только система. Только я."
Он был готов. Лабораторный стол был заставлен инструментами, а пациент — сложным, но в конечном счёте, податливым материалом. Осталось лишь провести операцию.
Виртуальность нарастала не резко, а как сгущающийся туман. Сначала исчезло мягкое кресло, затем стены кабинета Марка, растворившись в серой мгле. Лео не ощущал привычного для VR-сред лёгкого головокружения — его вестибулярный аппарат был натренирован годами в невесомости. Он оставался неподвижным, сканируя формирующееся вокруг пространство.
Серый туман сгустился, приобрёл текстуру. Появились звуки — не успокаивающий гул, а прерывистый, механический стук, шипение воздуха в вентиляции, тихое пикание множества датчиков. Запах. Стержневый, металлический, с лёгкой примесью озона и... чего-то ещё. Человеческого пота. Страха.
Он стоял в командной рубке корабля "Зеро". Не на точной копии, а на её призраке, собранном из его собственных воспоминаний. Панели управления светились знакомыми жёлто-синими индикаторами. На главном экране — не симуляция звёздного поля, а та самая мозаика данных: схема системы жизнеобеспечения с мигающей красной точкой в секторе C.
Голос Марка прозвучал не как голос, а как нейтральная мысль, встроенная в среду: "Вы можете перемещаться. Взаимодействовать с интерфейсом. Это безопасно".
Лео игнорировал его. Он подошёл к главной панели. Его пальцы, движимые мышечной памятью, потянулись к кнопкам, но он сжал их в кулаки. Это ловушка. Среда реагирует на его действия, выуживая паттерны.
Внезапно экран ожил. Появилось лицо Карева, инженера-системщика. Молодое, с тремя днями щетины, с мокрыми от пота висками.
— Командир, давление в секторе C падает. Утечка в магистрали хладагента. Я изолировал контур, но температура растёт. Если перегорит панель управления резервными батареями... — Голос был ровным, почти бесстрастным, но глаза выдавали всё.
Это была не просто запись. Это была реконструкция диалога, вытащенная из его памяти с пугающей точностью. Лео почувствовал, как в висках застучало. Он не хотел этого. Он приказал себе забыть тон этого голоса.
"Взаимодействуйте", — настойчиво прозвучало у него в голове.
— Принято, Карев, — сказал Лео вслух, и его собственный голос прозвучал так, как тогда: сжат, лишён всякой инфлексии. — Оцени время до критического перегрева.
— Тридцать, максимум сорок минут, командир.
— Варианты?
— Их два. Первый: отправить ремонтную группу в сектор C для ручной замены клапана под напряжением. Риск поражения током и разгерметизации — 60%.
— Второй?
— Полное отключение сектора C. Сброс давления. Мы потеряем оранжерею и 40% запасов кислорода, но стабилизируем энергосистему. Экипаж перейдёт на резервные баллоны. Их хватит до выхода на орбиту Тейи.
— Время на принятие решения?
— Десять минут. Потом решение примет за нас пожар.
Тишина в виртуальной рубке стала физически давить. Лео снова смотрел на схему. Красная точка пульсировала. Он помнил, что думал тогда. Не о людях. О миссии. О вероятностях. Риск 60% — это недопустимо высоко для потери члена экипажа, учитывая, что после возможны другие поломки. Потеря сектора C — это управляемая ситуация. Жёсткая, но управляемая. Логика была безупречной. Бесчеловечно безупречной.
В среде что-то изменилось. Появился звук тяжёлого, учащённого дыхания. Его собственного. И ещё один звук — тихий, прерывистый писк персонального аварийного маячка Карева. Того самого, что должен был включиться в случае разгерметизации скафандра. Но маячок пикал уже сейчас, втиснутый в память как символ обречённости.
"Что вы чувствовали в тот момент?" — спросил голос Марка, но теперь он звучал иначе, проникновеннее, почти как собственный внутренний голос Лео.
Лео молчал. Он чувствовал холод. Ледяной, космический холод, идущий не от систем корабля, а изнутри. Он чувствовал тяжесть. Не гравитации, а тяжесть того, что ещё не совершено, но уже неизбежно. Он видел перед собой не схему, а лицо Карева. И видел не живого человека, а переменную в уравнении. Самую слабую переменную.
— Я отдал приказ на отключение сектора C, — произнёс Лео, и слова вышли наружу, словно выбитые взрывом. — Экипажу — готовиться к depressurization. Кареву — эвакуироваться в шлюзовой отсек и ждать.
Виртуальность не изменилась. Но в ней что-то сломалось. Тишина стала абсолютной, даже писк маячка исчез. Остался только пульсирующий красный свет на схеме и этот всепроникающий холод. Лео стоял, смотря в пустоту. Он не видел больше панелей. Он видел шлюзовой отсек через десять минут после приказа. Видел лицо Карева, уже не пытающееся скрыть страх. Видел, как тот кивает, говорит "Понял, командир", и отворачивается, чтобы проверить свой скафандр в последний раз.
Это не была эмоция. Это был факт. Гравитационная аномалия в центре его существа. Чёрная дыра, которая не отпускала свет.
Среда начала рассыпаться. Серый туман вернулся, поглощая рубку, экраны, призрак Карева. Лео оставался неподвижным. Его физическое тело в кресле у Марка было мокрым от холодного пота, но он этого не чувствовал. Он чувствовал только ту же пустоту, тот же холод. И новое, леденящее осознание: он только что показал врагу место, где хранится его ядро. Он допустил тактическую ошибку. Но странным образом, ему было почти всё равно. Потому что этот груз был слишком тяжёлым, чтобы нести его в одиночку. Даже если тот, кто увидел, был врагом.
Холодный осенний воздух обжёг лёгкие, и это было почти приятно. Ева стояла на узком балконе своего модуля, опираясь на перила, вцепившись в металл так, будто он мог удержать её от падения в бездну собственных мыслей. Внизу раскинулся ночной "Биос-3" — тёмные силуэты лабораторных корпусов, пунктиры дорожек, подсвеченных мягким белым светом, и тёмная, почти чёрная масса леса на горизонте. Над всем этим — ясное, бездонное небо, усыпанное звёздами. Такими далёкими, такими безразличными.
