Обещай мне вернуться

—

— Умная бабка, — заметила Любаша. — Мне мамка тоже так наказывала.

— И в сказках так! — вспомнила Майка. — Накорми-напои добра мСлодца, а потом спрашивай.

— А сказки-то кто сочиняет? — не упустила случая повоспитывать Любаша.

— Народ.

— Значит, народная бабья мудрость, веками проверенная.

Разговор завертелся вокруг хозяйственных дел, и над Верочкой никто больше в тот вечер не потешался.

Но ночью... Ночью проснулась Майка от чьих-то негромких всхлипываний. Кто-то плакал в углу у окна, а мягкий полушепот Даши шелестел что-то успокаивающее. Нехорошо, конечно, подслушивать, но раз уж так вышло... Майка невольно прислушалась.

— Дуреха ты, дуреха. Догулялась, а? Что ж ты раньше-то думала?

— Я... я... — тут Майка узнала голос Верочки, — я думала, с одного раза ничего не будет.

— Думала она, — вклинился сонный голос Клавдии, — а еще медик.

— Обожди, Клавк, не налетай на девчонку, ей и так несладко.

— Ой, что ж теперь будет-то?!

— Что будет, что будет? — ехидным шепотком пропела Клавдия, — открой учебник по акушерству да посмотри. Мальчик там, или девочка.

— А если к бабушке пойти... Я слыхала, можно...

— Ума решилась?! — охнула Даша. — И думать забудь! Жить надоело, что ли? Не пущу!

— Ой, что же делать?! Он ведь жениться обещал! Я и поверила!

— Кто — он? Летчик твой, что ли?

— Ага-а-а-а...

— Ой, полюбила я пилота, а он взял и улетел! — Клаве, похоже, было ничуть не жаль глупую Верку.

— Клавка, цыц! От язва-то! Слышь, Вер! Он тебе хоть номер полевой почты оставил?

— Не-е-ет... Сказал — сам напишет, как доберется.

— И, конечно, не написал, — закончила умудренная опытом Клавдия. — Кобелина — он и есть кобелина! Ох, Верка-Верка! А который месяц?

— Тре-ети-и-и-ий, — прохныкала Верочка. — Ой, девочки, вы меня только не выдавайте!

-Ду-у-ура, — протянула Клава. — Как пузо на нос полезет, тоже скажешь "девочки, не выдавайте"? Или, думаешь, само рассосется?

— Придется Любане сказать, — вздохнула Даша, — раз такое дело.

— Ой, не надо Любке! Только не ей! Она же мне голову оторвет!

— Не оторвет. А оторвет — так назад пришьем. Дело-то нешуточное. Как же ты в положении носилки тягать будешь? Нельзя тебе.

Верочка зашмыгала носом.

— Ой, что ж теперь будет! Меня мать на порог не пустит! Убьет!

— Не убьет, — успокаивающе журчала Дарья. — Поругает, да и перестанет. А как дитенка увидит — и вовсе рассуропится. Не чужой ведь, внучонок, родная кровиночка.

— Убьет, как есть убьет! — твердила перепуганная Верочка. — Она у меня такая! Такая! Ой, девочки, вы просто не знаете!

Подслушанный разговор у Майки в голове не укладывался. Летчик?! Тот самый?! Ну Верка и влипла! А еще хвасталась — мол, всё знаю, всё умею! Ох, и достанется ей от Любаши на орехи! Еще и на комсомольском собрании разберут, вот позорище-то!

Майка очень живо вообразила себя на месте Верочки и поежилась: "Бррр! Отец бы меня самолично пристрелил. А мать точно удар бы хватил на месте! Все-таки хорошо, что Женька еще маленький".

Любаша, узнав о Верке, схватилась за голову и понеслась к начмеду.

На комсомольское собрание дело всё же не вынесли. Пожалели глупую девчонку. Бабий суд, который, по словам Истратова, хуже трибунала, решил так: Верочка — дуреха, а виноват летун.

— Видел же, кобелина такой, девка молодая да зеленая! — возмущалась Любаша.— Чего сам не подумал?

— Верно, Любаня! — загомонили сестры. — Он старше — должен был понимать. А он свое получил, и ау, ищи ветра в поле. Кобель — он и есть кобель.

— А она о чем думала? — фыркнула Клавдия. — Медик же, а такую чушь несет, аж уши вянут! С первого раза ничего не бывает! Ан бывает!

Но ее быстро заклевали.

— Девчонка глупая, влюбил ее в себя, своего добился — и ищи ветра в поле!

— Сказок нарассказывал — сволочь, как есть сволочь! А она и уши развесила...

— Найти бы его да оторвать кое-что лишнее! Чтоб впредь неповадно было!

Еще несколько дней общежитие гудело, как растревоженный улей. Верочку уволили из рядов Красной Армии и велели ехать домой. Подруги собрали ей в дорогу немудреных гостинцев. Вреднющая, ехидная, языкастая Клава поразила Майку до глубины души — она каким-то чудом раздобыла на толкучке голубую фланелевую кофточку для будущего младенца и торжественно вручила ее рыжей:

— На. Дитенку пригодится.

Верочка, хлюпая носом, обняла Клаву, потом всех остальных по очереди. Майка, прощаясь, тоже всплакнула. Она за два года успела привязаться к своей непутевой подружке.

Потом Верочка иногда писала, что скучает по всем своим госпитальным подругам, а особенно по Майке. Что тяжело одной растить дочку, что окрестные кумушки на нее пальцем показывают, а мать пилит целыми днями. Майка ничего не писала в ответ, так, черкнет строчку-другую в общем письме. И не потому, что вредничала — просто не знала, что теперь сказать бывшей подруге...

—

— Снова в дороге

Долго горевать об уехавшей Верочке не пришлось. Вернее, не дали. На следующий же день Любаша втолкнула в комнату худенькую курносую девчушку, одетую в тесноватое коричневое платьице с белым кружевным воротничком. Новенькая выставила перед собой, как щит, потрепанный фанерный чемоданчик, на котором белела аккуратная наклейка из тетрадного листа в клеточку: "Белькова А., 5 отряд". В пионерский лагерь, наверное, с ним ездила...

— Вот, товарищи. Ваша новая подруга Анастасия. Пока поработает няней, затем, если хорошо себя проявит, будет учиться на сестру без отрыва от работы. Помогайте ей, товарищи, поддерживайте на первых порах.

Любаша вышла, а новенькая осталась застенчиво стоять в дверях, смущенно теребя кончик длинной светлой косы.

-Н-да-а-а... — протянула, не вставая койки, Клава. — Н-да-а-а... Это что — медсестра? От горшка два вершка. Ну, девоньки, дожили. Скоро вообще из детского сада на работу принимать будем.

— Маркова, хлеборезку захлопни, — резко приказала оказавшаяся здесь же Даша. — Давно по затылку не получала? Это дело поправимое.

"По затылку" Клава не хотела. Даша — девушка суровая, у нее слова с делом не расходились. Разбуженная шумом Майка подняла с подушки кудлатую голову.

— Новенькая, что ль? — зевнула она. — Вместо Верочки? Ну иди сюда, вот твое место. Рядом со мной. Тумбочка у нас с тобой общая. Личные вещи — в тумбочку, чемоданчик — под кровать.

— Спаси-и-ибо... — пролепетала девчушка, бочком пробираясь между койками, хотя проход был довольно широким. — А... как я ... работать начну? Сразу? Одна?

— Ну, не одна и не сразу, — Майка повернулась на бок, подперла щеку кулаком: похоже, спать ей сегодня больше не дадут. — Сначала с кем-нибудь поопытнее в паре будешь. А потом и сама, когда научишься. Все так начинали. Да ты не трусь, от няни ничего сложного не требуется. Полы мыть умеешь?

— Умею, — просияла новенькая. — Вы не думайте, я всё умею — и помыть, и постирать. И сготовить чего, если надо.

— Ну, готовить у нас есть кому... Впрочем, на первое время, может, и на кухню помогать отправят. Наша повариха старенькая, а дел у нее много.

— Полы будешь мыть, туалеты скрести, белье раненым менять, утки подавать, первичную санобработку делать, — быстро перечислила Клавдия. — Сможешь? Не забоишься?

Настя часто-часто закивала, сидя на корточках возле тумбочки.

— Ничего тут страшного нет, — подытожила Майка. — Если минутка свободная есть — почитай бойцам вслух. Они это любят. Остальному потом научишься.

— Лет-то тебе сколько? — вздохнула Клава, гладя, как новенькая убирает в тумбочку свои нехитрые пожитки.

— Ше-ше.. шестнадцать, — несмело проговорила та.

— Брось заливать-то! — не поверила Даша. — Хорошо, если четырнадцать!

— Я не заливаю, — покраснела Настя. — Мне и вправду шестнадцать. Будет. Через три месяца.

— Дите совсем... — покачала головой Даша.

— Детеныш, — хихикнула почти проснувшаяся Майка. — Или нет, не так. Настеныш! Вот, теперь правильно!

Прозвище прижилось, с тех пор новенькую так и звали — Настенышем. Она сразу потянулась к Майке и в тот же вечер выложила ей свою нехитрую историю. Отец на фронте погиб, у матери еще двое пацанов на руках, Настя — самая старшая. Куда одной вдове такую ораву прокормить? Старшего братишку удалось в ремесленное отдать — там и оденут, и обуют, и накормят, и к делу приставят. Пристроить в госпиталь девочку помогла соседка, тетя Тася.

— Замолвила словечко, дай ей бог здоровья, — частила Настеныш, явно повторяя чужие слова. — Санитаркой буду, а там на медсестру выучусь, вот и профессия. А с меньшим мамка и сама управится.

— А ехать с нами она тебя отпустит? Мы ж как цыганский табор — нынче здесь, завтра там! Со дня на день приказ сниматься придет!

Настя вздохнула.

— Теть Тася приглядит. Она тоже поедет.

— Майка! — Даша прервала их беседу. — Мелкая сегодня в твою смену, будешь за нее отвечать.

"Ну вот, — с удовольствием подумала Майка, — я теперь старшая!" Настеныш стала для нее чем-то вроде младшей сестренки.

Всего через два дня в госпиталь пришел приказ сниматься и уезжать. Все сбились с ног. Спешно гипсовали и отправляли недолеченных раненых в другие госпиталя, сворачивали операционные и перевязочные, паковали матрасы и простыни. На сборы давалось три дня.

Здравствуй, Женя!

Пишу тебе ужасно впопыхах. Получили приказ сворачиваться и переезжать. Когда доберусь до нового места — напишу. Куда едем, никто не знает, потому что это военная тайна. Когда ты получишь это письмо, мы будем уже не здесь.

Едут все, даже тетя Тася. А Верочку — помнишь, рыжую? - мы с собой не берем. Верочка уехала домой. Жалко. Я скучать буду. С кем же теперь дружить? Старшие или серьезные, или вредные, а новенькая еще совсем малявка. Ее вместо Верки взяли. Зовут Настей, но мы ее уже окрестили Настенышем. Дите дитем, еще шестнадцати нет. Ничего не знает и не умеет, в палату зайти боится. Смешная. Чем-то на моих подшефных октябрят смахивает. Неужели я тоже такой была?

Ну что я всё о себе да о себе. Как у тебя дела? Погода стоит хорошая, летаете, наверно, много? Напиши, как живете, как кормят. И бей их, гадов, как следует. Чтоб война поскорее кончилась.

Ну вот, меня опять старшая зовет, кончаю.

М.

Поезд медленно шел, часто останавливался, пропуская воинские эшелоны, иногда в чистом поле, иногда — на маленьких полустанках. Майка с Настенышем дремали, укрывшись одной шинелью. Кто-то, пользуясь передышкой, читал, кто-то штопал чулок, две подружки вполголоса напевали "Катюшу".

Поезд лязгнул и остановился. Майка проснулась, стукнулась локтем о стенку и вскочила. Где-то вверху, над крышей вагона, она уловила всё нарастающий зловещий гул, знакомый еще по Москве.

— Во-о-о-о-оздух! Воздух!

— На выход всем! Не толпиться! — тут же скомандовала Даша. — Разбежаться и залечь! Живо!

Майка спрыгнула из вагона и почти кубарем скатилась под насыпь. Где-то грохнуло. Под ногами вздрогнула земля. Перепуганная девушка бросилась бежать, не разбирая дороги. Кто-то догнал ее, сильно толкнул и повалил на землю. Даша.

— Ложись, дуреха! Убьет!

И тут рвануло совсем близко. На спину посыпалась земля.

— Ой-ой-ой!

Даша вцепилась в Майкин ремень.

— Лежи, не рыпайся! — прокричала она ей в самое ухо. — Побежишь — точно убьет!

Майка закрыла голову руками. Земля гудела, слышался рев моторов, свист падающих бомб, грохотали взрывы. Вдруг бомбы прекратили падать, только шум моторов стал громче. Майка рискнула поднять голову. Откуда ни возьмись появились наши истребители. Девушка, вмиг перестав бояться, перевернулась на спину, надеясь увидеть настоящий воздушный бой. Самолеты носились в небе, как стая рассерженных пчел. То вверх, то вниз. Как ласточки летают над крышами. Под самыми немыслимыми углами. Поминутно что-то сверкает у крыльев и дымные струи чертят воздух. Как прямые на геометрии. Пикирующий "Юнкерс" похож на ворону с когтистыми лапами. Вспышка. След дыма за подбитым самолётом — как длинный хвост распущенной черной пряжи. И из черного дыма — алое пламя. Еще вспышка — и вниз летят обломки. И страшно, и здорово.

Наконец всё стихло. Осмелев, Майка рискнула сесть и вытряхнуть из кудряшек сухую землю. Дашка по-прежнему лежала лицом вниз, прикрыв голову руками. Майка снова глянула в небо и увидела, как маленький самолет, оторвавшись от остальных, начинает быстро приближаться.

— Ой, Дашка, Дашка, смотри!

Самолет уже спустился так низко, что можно было разглядеть красные звезды на крыльях.

— Ой, нашего подбили! Дашка, Дашка, смотри, садится! К лесу несет! Дашка, побежали!

Даша резко вскочила на ноги и поправила санитарную сумку на боку.

— Во-он туда отнесло! — махнула рукой Майка. — Я видела! Бежим скорее!

Они помчались через несжатое поле, путаясь ногами в полегших колосьях. Майка успела первой.

Самолет вблизи оказался совсем маленьким. Он лежал на брюхе посреди поля, распластав крылья. От него пахло разогретым металлом, бензином и гарью. Запах опасности. Погнутый винт воткнулся в землю. Прозрачный фонарь над кабиной был сдвинут, летчик наполовину перевесился через борт и не шевелился.

"Живой?" — Майка вскочила на крыло, благо низко, и привычным движением нащупала пульс на сонной артерии.

"Живой. Теплый. Дышит. Ой, ремней-то тут сколько! Как же его вынуть? Все отстегивать, что ли? А, нет, он уже сам отстегнулся".

— За ремень хватайся и дергай, как морковку. Потом на крыло переваливай, — велела Даша. — Я подсоблю.

Летчик что-то понял, оттолкнулся ногами и повис на руках у девушек. Майка пошатнулась и едва не упала. "Хорошо, что устояла", — мелькнуло у нее в голове. — "Еще б и Дашку за собой потянула. Ничего себе куча мала получилась бы!"

Вдвоем они сняли раненого с крыла и уложили на траву. Из-под шлема летчика выбивались светлые волосы. Лицо было перемазано кровью, копотью и машинным маслом, гимнастерка тоже в крови.

"Как же тут разобрать, куда его ранило?" — растерялась Майка и обернулась к Даше.

— Дай бинт.

— Свой надо иметь. Твоя сумка где?

— В поезде... Забыла...

— А трусы ты не забыла?! Берись, понесли. Бегом, пока самолет не рванул!

"Ой, а что — может?!" — перепугалась Майка. И тут же страх перебила другая мысль:

"Как же мы его понесем? Из чего носилки сделаем? У нас даже шинелей нет, только платья! Платья снять, в сорочках идти? Неприлично вроде... На руках разве? А дотащим?"

— Живей, кулема! — прикрикнула Даша. — За руки, за ноги — и рысью!

Майка послушалась.

Они подхватили раненого как было сподручнее и бегом бросились к поезду. Летчик пытался помогать, вяло шевелил ногами, порывался идти сам, но только мешал.

У поезда их уже встречали начальник госпиталя, профессор и Наташка-полврача. Рядом вертелись чумазая Настеныш и любопытная Клавдия. Раненого приняли. Когда его грузили в вагон, он вдруг очень четко произнес:

— Восьмой, я пятый, подбит, иду на вынужденную.