Тем временем они миновали лес и выбрались на относительно открытое пространство: за мелкой речкой раскинулись густо зеленеющие луга, вилась дорога, живописно были раскинуты рощицы, а вдали синел лес. Через речку был перекинут бревенчатый мостик без перил.
Кирбит остановился, глядя на этот мостик. Он зашевелил своими чуткими ноздрями, по-звериному принюхиваясь к густым запахам леса и реки. Что-то встревожило его в этой мирной панораме.
— Нам точно туда? — указал он хлыстом на мостик.
— Судя по зеркальцу, так. — признал Лён, сверяясь со своим магическим компасом.
— Ты знаешь, что это такое? — снова задал кочевник вопрос.
— Мостик. — усмехнулся Лён. — А ещё речка, ещё зелёные луга...
Он хотел продолжить перечислять то, что было прекрасно видно, как на ладони, как вдруг картина за речкой словно подёрнулась тонкой дымкой, заколебалась и, когда лёгкий туман развеялся, глазам предстало новое видение: за речкой уже были не луга, а безлесые холмы, покрытые, как паршой, бледно-зелёными пятнами лишайников. Вдали не лес стоял, а виднелись низкие горы. И лишь дорога оставалась неизменной.
— Что это?! — изумился Лён, оборачиваясь к своему спутнику и забыв о том, что принял решение не доверять ему ни в чём. — Снова заколдованное место?!
— Вот именно. — озабоченно ответил Кирбит. — Только тут нечто иное. Это одна из множества зон, свойственных Селембрис — это сказка. Ты помнишь, как я завёл Чугуна в историю про Добрыню? Это была как раз такая зона. Я и тебя заводил в такое место — помнишь маркиза Карабаса? Только тогда плохо получилось: я несколько перестарался.
— Мы попадём в сказку? В какую? — растерялся Лён.
— Кто ж его знает. — озабоченно ответил Кирбит. — Но, я думаю, что твой приятель как раз и заехал в такую зону. А в таких местах путник испытывает наваждение — он становится как бы героем одной из историй, которые близки его духу. Каждому — своё, отчего и вид местности так переменчив.
— Но он выйдет из этой сказки? — требовательно спросил Лён, остро сожалея, что позволил Долберу покинуть себя.
— Совсем не обязательно. — усмехнулся сын степей. — Ведь сказка — это тоже жизнь, только со своими законами. Раньше вся Селембрис была зоной сплошной сказки, пока сюда не понабились люди и не стали изменять её облик. Они поселялись в таких местах, не зная их свойств, и становились участниками разных историй. Кстати, не так давно мы побывали в таком месте — помнишь про трёх заколдованных принцесс? Тогда мы попали прямо в область сказки, а теперь мы снаружи. Так что, пойдём?
Лён посмотрел на картину за мостиком, который оставался неизменным. Там снова произошла перемена: вознеслись высокие горы, помрачнело небо, и дорога уходила в глубокий каньон. Однажды Вещий Ворон привёл его к такому же мосточку — тогда Костян впал в образ Добрыни Никитича. Насколько человек, вошедший в зону сказки, сохраняет свою личность?
— Много же ты знаешь о Селембрис. — заметил он своему спутнику.
— Всё больше вспоминаю. — ответил тот. — Память возвращается урывками.
— А, может, сочиняешь? — усомнился снова Лён.
— Может, сочиняю. — легко согласился Кирбит, трогая с места коня и направляясь к мостику. — Когда вернёшься, спроси Вавилу или Вещуна — они старые селембрийцы, они много знают. Был бы ты более любопытным, интересовался бы, так тоже знал бы.
Он въехал на мост и обернулся.
— Спеши сюда, дивоярец, а то нас размечет по сказке, как листья по полю.
Лён поспешил подъехать и встал на мосту рядом с Кирбитом.
— Ты думаешь, Долбер знал, во что вляпался? — спросил он.
— Да кто же его знает! — беспечно ответил степной вор. — Наше дело маленькое — отыскать плохого человека.
— Не стать бы опять лошадью для героя. — пробормотал Лён.
— А было дело? — остро поинтересовался демон.
— А то не знаешь! Разве ты не был змеюкой на Сорочинской горе?
— Нет, конечно! — с негодованием отверг Кирбит такое предположение. — Ещё чего — соваться под руку Добрыне! Змеюка ведь не сносила шести голов. Нет, я тогда не сунулся в сказку, я ждал снаружи.
— Как жаль. — заметил Лён, — Значит, не твоих детишек я потоптал тогда на горе на Сорочинския? Их, мабудь, десять тысяч штук було. Уж как мои ботинки погорели — страшно вспомнить! Вот я и боюсь: опять бы не попасть в узду.
— Брось дрейфить, дивоярец! — засмеялся демон. — Не влезал бы в сказку с чёрного хода. Будем умнее — доверимся выбору сказочного мира — он сам определит нам роли, сам всем оделит, сам укажет путь.
Они ступили с мостика на берег, поросший мелкой травкой.
Глава 13. Новые герои
Великий Днепр, разлившийся широко, катит свои могучие валы, а низким берегом от запада к востоку усталый всадник бешено спешит. Покрыты пылью дальних странствий и шлем высокий, и латы на груди, а конь каурый, спотыкаясь, уж еле видит ямы на пути.
Покрыто поле ржавою росою, усеян луг железом, как травой, и деревцем с кровавою листвою торчит из ямы кол с гниющей головой.
Куда ни кинешь взгляд — от края и до края — лишь вороньё торжественно кружит, да пёс бродячий, с дрожью отрывая от мёртвых тел куски, бежит. Ни голоса, ни стона и ни плача, как будто умер звук по всей земле, и лишь далёкий, слабый и печальный, поёт немолчный колокол во мгле.
— Постой, Каурый, вижу, тебе уже невмоготу. Вот погоди, минуем это поле, и я тебе пристанище найду. Пока же погоди немного, друг мой, ещё минуту потерпи, найди себе немного травки и голод буйный утоли. А я пойду, пройдусь межою, средь мёртвых богатырских тел — не разживусь ли булавою, а лучше я бы меч хотел.
Идёт печальный путник сквозь заторы — то громоздятся горы лат, обходит стороною горы — щиты разбитые лежат. Пустые конские остовы нарядным крытые седлом — на чепраках львы и грифоны, орлы да туры под крестом. Оскалясь, смотрят черепа — в глазницах чёрных мухи вьются — как будто сами над собой, непогребёнными, смеются. Вот какова ты, славы дань, вот каково ты, бремя чести — все, как один, пошли на брань, все, как один, лежим мы вместе. За свой народ отдали жизнь, долг положили за державу, теперь храним мы рубежи и бережём святую славу. Иди же, путник, отыщи себе оружие по цели, и взяв его, не посрами герб благородный в своём деле. Пусть будет меч в твоих руках врагу бессонницей лихою, пусть неприятелю грозит расстаться скоро с головою. Благославляем тебя, брат, на счастье доблестной победы, да не несут твои обеты позора буйной голове — будь скор на сечу, храбр на битву, будь к слабым добр, и крут к врагу. Минуй все беды и преграды, осиль все тяготы пути, и обещаем, что в награду ты обретёшь свой дар любви. Пусть, брат, удача тебе светит, пусть не собъёт копыта конь, пусть белый день тебя приветит, а ночью охранит огонь. Ступай, Руслан, спаси девицу — мы будем за тебя молиться.
* * *
Как светлым днём несётся степью буйный ветер, как треплет волны белых ковылей, как вьёт столбами пыль у трёх дорог, как мечет лист сухой к подножию кургана!
Ух, облечу тебя вокруг, ух, как насыплю пыли на макушку — так будешь знать, старик-курган, как вольному полёту ветра мешать своей седой и старой головой!
Когда угомонишься, дуралей, когда устанешь с листьями кружиться? Чего тебе трудиться пыль мне на макушку сыпать, когда на ней сидит мой гость и думу думает, и сердце гневом надрывает, и в ярости судьбу клянёт!
Ну да, курган? И кто ж таков? Что с миром он не поделил? Чем на судьбу обижен кровно? За что ругает белый свет, кому грозится местью?
Ступай да посмотри.
Есть на верху кургана камень — что за богатырь туда его ввалил? На камне том сидит красавец-молодец. Какой бы девице не глянулись те сумрачные очи, что под орлиными бровями смотрят в степь ковыльную? Какой красавице не заглядеться на смоляные кудри, на чёрный ус, на смугло-бледное лицо? Зубами белыми и крепкими грызёт в досаде молодец травинку и смотрит неотрывно вдаль, как будто ждёт кого-то.
Одна рука его невольно жмёт кинжал — у пояса висит богатое оружие. Вторая, с перстнем, играет пальцами — как будто врага душит. Так дышит тяжело красавец, как будто гнев младые перси раздражает, и огнем ярости точёные ноздри опаляет. Того гляди, сорвётся да сам себя за неимением врага по нежному ланиту дланью угостит и сам себя кинжалом прямо в сердце поразит!
— Куда ж она девалась — как найти? А мой соперник — тоже женишок! Небось, уж след взял, как борзой кобель, и мчится, лая от восторга! Откуда бес его принёс? Как втиснул между мной и юною Радмилой? Ведь я же видел, как она глядела на меня, как вспыхнули под покрывалом щёки! Ну нет, не буду просто так сидеть, не буду ждать, пока мой враг за каждым скоком близится к победе, и каждым шагом отнимает у меня мою любовь! Ты не соперник мне, мужицкое отродье! Ты не противник мне, холопская душа! Рогдая никогда не обойдёшь и царства не похитишь! Всё, решено — я встречусь с ним лицом к лицу и сталь моя пронзит его собачье сердце!
— Всё верно, сын мой, ты решил. — раздался в предвечернем сумраке неведомо кому принадлежащий голос. — Я обещаю тебе помощь, и буду впредь тебя вести по следу твоего врага, как вёл доныне тайною тропою.
— Ох, это ты?! — вскричал Рогдай, вскочив со своего сидения, и заметавшись по верхушке древнего кургана. — Но, разве ты не говорил, что не желаешь помогать мне в моём деле?
— Да, говорил. — признался голос. — А теперь решил, что месть сладка, и что душе моей невыносимо будет тяжко, коль завладеет твой соперник светлокудрый всем моим царством. Поэтому вставай, слезай с горы и мчись вослед твоему и моему врагу. Найди его и порази мечом своим в неверное и злое сердце. Тогда не будет у тебя соперника, Рогдай. Ты будешь царевне мужем, а царству моему царём. Спеши, однако, пока твой враг не приобрёл себе меча, а лишь разжился у поля бранного копьём.
* * *
Как во чистом поле пролегал овраг глубокий, а в овраге том молодец сидел широкий. В плечах косая сажень, а голова, как пень.
Хорошо в овраге — ветер не дует, дождиком не мочит, с собой котомка, в котомке еда. Рыжий конь поверху слоняется, над всадником издевается:
— Пошли, хозяин, колдуна ловить — колдуна ловить, на кол садить.
— Молчи, Рыжий, молчи бесстыжий. Не пойду я царевну спасать, не пойду колдуна искать. Пусть Еруслан с чернокнижником бьётся, пускай Рогдай с колдуном тем сойдётся. Пускай Ратмир ему очи повыдерет да бороду старую повыщиплет. А я буду в овражке посиживать, да калачики сладки поедывать. У меня тут сала шматок, да мёду кусок. Мне одна баушка сказала да всё честь честью обещала: будет тебе, Фарлаф, и царство, и царевна, только ты днём в овражке гуляй, а ночью на небе звёздочки считай. И вишь, старая, не обманула — на мосток меня впихнула, мне одёжку подарила и как принца нарядила. Как время вылезать придёт — она меня и позовёт. Так что, Рыжий, иди пока — не доводи мужика до греха.
* * *
Есть в некоем краю чудное место — там, где степь переходит в прекрасные сады и лёгкие, нарядные рощи. Быстрые речки бегут меж невысоких холмов, звонкие ручьи поют под кронами диких яблонь, душистых магнолий, светлых акаций и пышных туй. Воздух там свеж и сладок, полон нежного тепла и будто напоен светом солнца.
Среди буйной, яркой зелени стоят увитые плющами, древние белые камни, высятся полуразрушенные арки, угадываются очертания древних дворцов — ныне же гадать приходится, кто жил в них, и каковы были прежде эти светлые своды. Блаженное то место, как будто одичавший райский сад, поэтому странно звучит в нём человеческая речь, как будто вторглись беспокойные сыны Адама в запретную обитель и оглашают громким смехом волшебные холмы.
— Ну что же ты, Ратмир, более не трепещешь о Радмиле? Не рвёшься в бой, не ищешь схватки? Так быстро охладили резвые ручьи ветреную твою любовь, и погасила пламень чувств кровь пьяных виноградных лоз?
Так спрашивал со смехом, лёжа на траве, среди цветущих маргариток, витязь молодой. Доспехи сняты, шлем оставлен рядом, брошены рубашки, сняты сапоги, а сам говорящий лениво подпирает рукою голову, подставив свой стройный торс солнечному свету. Волосы его длинны, слегка волнисты, цвета обожженной глины. Его собеседник вольно лежит на травке, тоже сбросив надоевший груз доспехов.
Тот, кого зовут Ратмиром — степной орёл, молодой хан, баловень судьбы, бессонница для юных дев, наследник многих поколений неукротимого кочевого племени, которое пожаром прежде проходило по южной степи и по северным притокам батюшки-Днепра.
Играя гроздью винограда, хан смотрел, как в крупной ягоде гуляет сок — глаза Ратмира чуть раскосы, но ярки — взгляд их твёрд по-ястребиному и томен, как игривое вино. Он ничего не говорит — рот сжат, на скулах смуглых полыхает пламя. И вот красивой, сильною рукой отбрасывает волосы со лба и поднимает взгляд свой на соседа.
— Я не решил ещё. — промолвил хан. — Не знаю, надо ли мне это приключение. Не так уж хороша Радмила, как говорили мне. Тонка, бледна, в движениях будто спутана, как лошадь. Нет в ней той грации и неги, которую люблю я видеть в юных девах, нет страстности, нет силы, нет горделивой стати. Но всё же, если подумать... есть нечто притягательное в этой северной печали, как будто журавлиный крик под стылым и холодным небом осеннею порой, когда все знойные ветра уже отдуют над степями, и крик высокий журавлей напоминает, что лето не ушло — оно лишь улетело в дальний край и нас манит с собою. Ах, если б был я птицей! Зачем мне многие стада в моей степи?! Зачем подвалы, полные сокровищ?! К чему сидеть мне среди мудрых стариков, выслушивая скучные прошения и рассуждая скучные дела?! Я хан, и хан великий — что же мне с того?! Завидую тебе я, друг мой! Ты — вольный ветер, ты свободен, как орёл, как дикий жеребец, как воды этого ручья, как сердце юной девы!
— Да, я свободен. — по некотором размышлении промолвил спутник молодого хана. — У меня нет ни страны, в которой я хозяин, ни народа, которому я царь. У меня нет города, нет замка, который должен я хранить, нет ни жены, нет ни родни, нет денег и нет забот.
Оба друга засмеялись и налили в чаши нового вина.
— Ты счастлив? — жадно спросил товарища Ратмир. — Ведь не имея ничего, ты тем не менее, богаче всех, кого я знаю.
— Счастлив ли я? Да, несомненно, в данный миг я счастлив. Я счастлив беззаботным днём и счастлив лунной ночью. Я радуюсь дороге и доволен, обретя приют на час. Но, в то же время я завидую тебе — твоей способности брать от жизни много, умению наслаждаться полнотой момента — ты, словно дуб, вцепился в жизнь корнями, а листьями обильно ловишь свет.
— А разве ты не так? — спросил хан.
— Нет, я не так. Я, словно облако, скольжу по жизни, всё обретая и всё теряя. Я владею очень многим, и я же не имею ничего. Время меня гонит, а я гонюсь за ним.
— Загадками ты говоришь, друг мой. — заметил хан Ратмир. — Не юность ли тщеславная тебе велит играть словами, задавая речи смысл, которого в ней нет?
Рыжеволосый собеседник засмеялся:
— Ещё одна загадка, хан! Я сам не знаю, сколько лет мне, а юность моя длится очень долго. Время со мной играет в шутки, а я его вожу за нос. Ведь ты же знаешь: я волшебник.
