Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по-прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу — нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.
Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их... куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого — и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там — лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто-то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?
Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали — вполшепота, озираясь, близко сойдясь, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая-то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что-то такое, из-за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего — о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда, в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице — вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.
А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был — тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы 'кто', 'где', 'когда', 'как', уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть. Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию — Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно... Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии-то святой отец обрел изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая — сию истину познал на себе не только пражский священник, кое-кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое-что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.
Тогда никаких карательных мер не воспоследовало, тогда обошлось даже без словесного осуждения, что лишь страшило еще более, и потом несколько дней в душе трепетало тягостное, неприятное ожидание — вот-вот, вот сегодня, сейчас, сейчас что-то будет, это лишь отсрочка... Но дни шли, и Император молчал, и служба шла, как и прежде, и ничто не переменилось в жизни — прежний неизменный пост и прежний напарник в карауле, и уже успела душа уняться и принять столь необычное великодушие престолодержца. И вдруг — вот так — снова. Почему? Почему спустя столько времени? Вскрылось что-то новое? Или попросту кто-то решил, что они двое виновны во всем — умышленно пропустили нарушителя?
Или дело вовсе в другом, в чем угодно, и нынешнее появление Императора у их с Лукашем поста никак не связано с убийством двух стражей и проникновением в сокровищницу?
Но уж слишком комната для беседы была избрана странная — на самом нижнем этаже, у самого подвала, самая дальняя, нежилая, почти заброшенная. Уж слишком тихо было вокруг, ни души. Уж больно противно засосало где-то под ребрами, когда, войдя, Гюнтер увидел мглу вокруг, созданную затворенными ставнями, и лишь крохотное пятнышко света в этой мгле — светильник на старом низком столе. Уж слишком мрачной казалась фигура Императора, сидящего поодаль от пятна света и видимого лишь как темный силуэт — узнаваемый, но неясный, точно призрак демона. Слишком уж обреченно выдохнул Лукаш, идущий рядом, и слишком отчетливо вдруг подумалось, сколь мелки, незначительны и ничтожны все обиды по эту сторону жизни...
— Присядьте, господа рыцари.
То, как Лукаш протолкнул застрявший в горле комок, он услышал до отвращения отчетливо, и сам на миг замерев. 'Господа рыцари'... И короткая скамья подле стола со светильником — точно в пятне света... В прошлый раз было просто 'вы!', выброшенное сквозь сжатые губы и больше похожее на ругательство. В прошлый раз оправдывались стоя, невольно вытянувши спины и опустив головы. К добру ли такие перемены...
У скамьи Гюнтер замешкался, столкнувшись с приятелем, запнувшись и загремев оружием о сиденье, отчего ощущение неловкости одолело лишь сильней, еще более обостряясь при мысли о том, что из полумрака за ним наблюдает Император, и своей неуклюжей суетой они заставляют его ждать. Наконец, усевшись, он поднял глаза и замер снова, увидев за спиною престолодержца, за границей круга света, еще один сгусток темноты — плохо, но все же различимую фигуру в накидке с капюшоном, недвижную и молчаливую.
Итак, что бы сейчас ни происходило, все наверняка совсем плохо...
— Полагаю, — снова заговорил Император, — вы понимаете, что все происходящее должно сохраниться в строжайшей тайне. Нашего нынешнего разговора не было, я не подходил к вам сегодня и вы не приходили сюда. Ведь я могу полагаться в этом на вас, господа рыцари?
— Разумеется, Ваше Величество, — первым отозвался Лукаш, отозвался поспешно и истово, наверняка тоже сбитый с толку внезапной учтивостью короля. — Если такова ваша воля...
— Такова, — согласился король, обратившись к Гюнтеру, и тот кивнул, пытаясь соблюсти достоинство:
— Я буду молчать.
Прозвучало это, однако, слишком торопливо и как-то почти жалобно, словно из уст невольного очевидца некоего тайного деяния, которому приставили уже к горлу нож и вознамерились заставить умолкнуть навеки. Гюнтер кашлянул, пытаясь восстановить севший голос, и распрямился, ощущая себя, сидя на скамье, вытянувшимся во фронт...
— Надеюсь, — проговорил Император многозначительно, выждав мгновение. — Разговор будет кратким, я не задержу вас надолго, господа рыцари, всего лишь несколько простых, но весьма важных вопросов. Я хочу узнать некоторые детальности той ночи, когда была ограблена замковая сокровищница.
'Была ограблена'?..
До сей минуты, если о произошедшем и заходила речь, то упоминалась попытка ограбления, упоминался сам факт проникновения чужака в Карлштейн и Большую башню, никто не говорил ни о какой похищенной вещи, никто не пытался проводить обыск замка или комнат, не неслось по окрестностям гонцов с приказами задерживать всех, покидающих пределы земель... Так стало быть, все же таинственный невидимый вор ушел с добычей?
Быть может, по какой-то причине это выяснилось лишь сегодня? Быть может, вот отчего снова всё завертелось?..
— Но ведь мы уже обо всем сказали, — с заметной растерянностью возразил Лукаш, и фигура Императора в полумраке пожала плечами:
— Но, быть может, я не обо всем спросил.
— Мы готовы отвечать, Ваше Величество, — несколько совладав, наконец, с голосом, сказал Гюнтер. — Спрашивайте.
— Я уже задавал вам множество вопросов, — кивнул Император, — и среди них главный — не было ли вами замечено чего-то необычного или странного...
— Все было, как всегда, — ответил Лукаш и запнулся, осознав, что прервал Императора на полуслове, однако никакого возмущения этим фактом не последовало — напротив, от темной фигуры короля донеслась понимающая усмешка:
— Да, я помню. Однако я позвал вас для того, чтобы задать все тот же вопрос снова. Замечу сразу, господа рыцари: я не полагаю, что вы могли что-то преднамеренно скрыть от меня или солгать мне, всего лишь может статься, что вы умолчали о чем-либо, что, по вашему мнению, не было связано с происшествием или же показалось вам чем-то незначащим. Сегодня я хочу, чтобы вы припомнили ту ночь в мелочах. Меня интересует всё.
— Однако Лукаш прав, Ваше Величество, — с легкой растерянностью заговорил Гюнтер, когда приятель остался сидеть молча. — Тогда все шло, как идет обыкновенно, не было совершенно ничего, о чем стоило бы упоминать. Ни посторонних, ни...
— Тогда давайте поговорим о том, о чем упоминать, по-вашему, не стоило бы, — предложил император, и Гюнтер замялся, исподтишка переглянувшись с приятелем. — Я хотел бы сказать вам вот что, господа рыцари. Меня интересуют не только вещи, которые могли бы быть впрямую истолкованы как срыв обычного порядка, не только очевидные нарушения спокойствия или явно видимые события. Мне интересна любая необычность, любая самая мелкая странность, даже если она выражалась в том, что мимо пробежала мышь со слишком подозрительным выражением на морде.
В ответ на вновь слышимую в голосе Императора усмешку оба невольно искривились в улыбке, и тот продолжил — вкрадчиво и мягко:
— И в моих словах есть лишь часть шутки, в основе же всего я совершенно серьезен. Припомните всё. Расскажите обо всем, что только может сейчас прийти вам в голову: неприятные ощущения, странные мысли, неестественные звуки, хоть бы и необычный сквозняк.
— Сквозняк как раз дело обычное, — снова подал голос Лукаш. — В коридорах всегда сквозит нестерпимо.
— В самом деле? — уточнил Император с искренним интересом. — Вот не думал. Мне всегда казалось, там душно.
— Это если просто пройтись, но только постоять час — и пробирает до костей, — пожаловался богемец и снова осекся, поняв, что уходит в сторону, поддавшись необычайно доброжелательной сегодня манере престолодержца. — И тогда сквозило, как всегда, — неведомо к чему договорил он смятенно.
— Никаких неестественных звуков не было тоже, — продолжил Гюнтер, когда приятель смолк. — Если кто-то впрямь проник в сокровищницу, то... Как правило двери, когда открываются, слышно — не на всем этаже, но услышать можно. Петли скрежещут. Если говорить о чем странном, Ваше Величество, скажу вот что: в ту ночь ничего подобного не было — была полная тишина. Если б открывали двери, мы бы это услышали.
— Это и в самом деле странно, — согласился Император, вскользь оглянувшись за плечо, на неподвижную и до сих пор молчаливую тень. — А ведь при нашей прошлой беседе вы этого не упоминали.
— Вы сказали нам, Ваше Величество, — стараясь снова не дрогнуть голосом, возразил Гюнтер, — что была попытка ограбления сокровищницы. Мы полагали, что у двери все и закончилось, и внутрь они так и не сумели войти. Однако теперь, когда вы сказали, что кража состоялась, мне и пришло в голову, что это странно — то, что мы не слышали звука петель.
— Что ж, это весьма важное уточнение, Гюнтер. Благодарю вас за столь ценное замечание.
На миг замерев в неподвижности, он склонил голову в коротком поклоне, мысленно отметив — по имени, надо же; никогда не приходило в голову, что властитель государства это имя помнит. Таких, как он, в Карлштейне десятки, и еще больше тех, кто обитает за его пределами, но также состоит на службе, и имена не всех из них известны или запомнились даже и друг другу, а Император, выходит, знает каждого? Невероятно...
— А теперь... — начал король и прервался, когда до сих пор недвижная фигура за его спиною шелохнулась, подав какой-то не видимый им двоим знак.
Император чуть подался назад, и в тишине прозвучал еле различимый шепот, сообщающий ему нечто, что расслышать отсюда, со скамьи, было нельзя. Когда едва уловимый голос неведомого советчика смолк, тот мгновение помедлил, ничего не говоря, и, наконец, вздохнул.
— Хм... да, — согласился престолодержец не то со своими собственными мыслями, не то со словами таинственной фигуры. — А теперь вернемся же к тому, о чем я спросил вас в самом начале нашего разговора, и, как будто, вам что-то припомнилось в связи с этим. Хочу повторить, господа рыцари, что никакая мелочь не будет мною воспринята легкомысленно, ничто, вами сказанное, не будет мною отринуто с ходу или, тем паче, высмеяно, сколь бы странным или, на первый взгляд, мелким это ни показалось. Мнится мне, мой вопрос, поставленный таким образом, что-то затронул в вашей памяти. Итак, отбросив сомнения, просто скажите, о чем вам подумалось, когда вы услышали мои слова.
Лукаш кашлянул, прочистив горло и явно вознамерившись ответить, однако так и остался сидеть с полураскрытым ртом, исподволь косясь на приятеля и пытаясь не прятать глаз от взгляда короля. Гюнтер молчал, вновь заметив, как шевельнулась фигура за плечом Императора, и тот кивнул, произнеся подчеркнуто благосклонно:
— Лукаш? Вижу, вы желаете что-то сказать мне.
Приятель распрямился, как жердь, рванулся встать, и королевская рука коротким движением повелела ему сесть обратно. Лукаш приземлился на скамью, все такой же прямой и пытающийся с тем вместе выказать готовность услужить немедленно и всей душой.
Гюнтер невольно поморщился.
Разумеется, уважение к вышестоящему быть должно, это сомнению не подлежит, и тем паче должно быть почтение к властителю государства, особенно, если этот властитель — твой фактический командир. Но эта непостижимая готовность выстелиться под ноги... А ведь Лукаш во всей прочей жизни не трус и не тюфяк, даже в чем-то самоуверенный гордец, с которым порою никакого сладу нет. А здесь — гляди-ка. Словно и не благородный рыцарь говорит со своим королем, а мелкая прислуга, холуй. Богемцы... И вот так всегда и со всеми. Что за противоестественная, ненормальная какая-то струна в душе у всех славов? Что за тяга с упоением предаваться самоуничижению? И для чего они при том с раздражающей регулярностью учиняют восстания и мятежи с требованием свободы, независимости (и от кого, если выходец из их же народа занимает имперский трон!..), вольностей, реформ и переустройств, сетуют на притеснения и гнет? Для чего вот и сейчас, все последние годы богемские заговорщики мутят воду по всему краю, пытаясь поднять обитателей этой земли на бунт, если вольготно они чувствуют себя только так, когда есть перед кем склониться и есть кому не служить — угождать. Или они попросту желают сами избрать себе объект поклонения? Это бы хоть как-то все объяснило...
