Плод молочая

Из окна номера была видна белая башенка дворца и несколько кипарисов, похожих на свечи в наплывах.

Когда море становилось спокойнее, между той башенкой и кипарисами в сторону Ливадии проползал игрушечный катер.

Я работал, а Анна спала.

То время было не особенно удачным для работы, ибо было кому мне мешать.

Когда Анна просыпалась, мы выходили, чтобы перекусить в городе или гостиничном ресторане. Иногда мы приносили с собой в номер пирожные и пили обжигающе-горячий чай, а вечером отправлялись в кино.

Обычно несколько дней сеял мелкий дождь и дул ветер, но потом устанавливалась солнечная погода, и мы с Анной выбирали местечко на бесконечно-безлюдном пляже, чтобы позагорать.

Анна вязала пуловер, а я бездельничал рядом, то принимаясь за старый номер "Огонька", прихваченный из гостиницы, то швыряя голыши в море, то наблюдая зимнюю пустынность, которая сама по себе уже несла элемент отрешенности от человека, ибо, исчезни он, пейзаж не изменится — нет, но потеряет дух, навязанный ему, и море, и ветер, и солнце сделают свое дело, чтобы приблизиться к изначальному, и вот тогда это изначальное будет нести в себе тайну первозданности, к которой так стремился Казаков. И чтобы я ни делал, даже когда вставал и отправлялся на пустующий эллинг, чтобы с него забросить камень подальше и оторвать от перил слоистый кусок ржи в подтверждение только что сколоченного умозаключения, — все время, каждый момент солнечного, бесконечно-просторного утра чувствовал Анну, словно между нами сохранялась незримая нить, подобно той, которую она хитроумно вплетала в полотно цвета индиго. И эта вдумчивая ее деятельность, в которую она погружалась с головой, мелькание спиц, неуловимые движения пальцев, вздохи в тех местах, где ошибалась, свои маленькие тайны, которые мне не положено было знать, сосредоточенный взгляд, что порой я ловил, когда она отвлекалась со спиц на волны и галечные отмели — все это имело ко мне частичное отношение и заключало в себе раздвоенность. Даже тонкий блестящий шрам от аппендицита на матовой коже, хранящей прошлогодний загар и с полной доверчивостью подставленной декабрьскому солнцу, существовали сами по себе как полная противоположность моим собственным желаниям, ибо я желал одного — чтобы она была вечно моей. На каком-то этапе я заставил поверить ее в эту возможность, но потом все стало рушиться и разрушилось до того, что, сидя на безлюдном пляже, я думал об этом. Мне казалось, что вина не только в том, что произошло, когда я приехал с Севера, но и в нас самих.

Потом, намучившись этим, я отваживался купаться. Вода была не особенно обжигающе-холодной, но когда я доплывал до конца волноломов, где она закручивалась воронками вокруг обросших глыб, то чувствовал, что пора возвращаться на берег.

К середине дня погода менялась. Появлялись перистые стремительные облака, и мы складывали вещи и долго шли вначале по влажной гальке с белыми ребрами, там, где ветер успевал подсушить их, потом — узкими тропинками среди бурой травы и зарослей горящего бордово-красным шиповника, и попадали в безлюдный парк, где на дверях танцплощадок висели замки и из пивных ларьков был открыт каждый пятый.

Это случалось днем. Но ночи тоже принадлежали нам, ибо ночи были тем временем, когда не надо было говорить и думать ни о настоящем, ни о будущем.

Ночи были нашим спасением и забвением. Мы прятались в них, как дети под одеяло. Ночью можно было притворяться, что ничего не произошло, что мы обязательно что-нибудь придумаем, что и в будущем для нас есть что-то хорошее.

На что мы надеялись? Мы обманывали сами себя. Мы придумали игру и играли в нее до самозабвения, потому что чувство обреченности придавало нашим чувствам страсть смертника к жизни.

Мы ложились в одну постель, чтобы было теплее, и потом смотрели в окно, пока луна не заползала за башенку дворца и пора было засыпать. И засыпали, а утром Анна неслышно ходила по номеру в белом махровом халате, а я додремывал утренние минуты, пока она, не почистив перышки и в десятый раз не взглянув в зеркало, не начинала мило ворчать:

— Ромаша-а... — пела она на все лады, — подъем! Уже-е утро-о! Солнышко взошло-о!

За короткий промежуток между двумя фразами я успевал увидеть целый сон.

— Ромаша, подъем! — доносилось из другой комнаты.

А потом:

— Подъем!!! — бухало над самым ухом.

И за сим следовала попытка извлечь меня из-под теплого одеяла.

— Куда мы сегодня пойдем? Съездим в Воронцовский дворец или поднимемся на Ай-Петри? Мы еще и в домике Чехова не были, — слышал я, делая вид, что продираю глаза, ибо последние полчаса наблюдал сквозь ресницы за нею и за ее действиями над моей душой.

— Встаю, мое золото... — бормотал я.

— Нет, ты вставай! — требовала она.

— Уже... — соглашался я, переворачиваясь на другой бок.

— Ну ладно, — говорила она, — тогда я пошла одна, а ты как хочешь — можешь валяться.

— Ну уж нет, одну я тебя не отпущу!

— Тогда вставай.

— Встаю...

— Ну что же ты, лежебока, — говорила она через несколько минут, повязывая белоснежный шарфик, — идешь?

Мы покидали нагретый номер и выходили в свежесть раннего утра (асфальт вокруг клумб был влажен) и не очень голубого неба (с черточками туч на горизонте), в настой запахов моря, сосен и ливанских кедров, плоские вершины которых освещались восходящим солнцем. Мы шли по набережной в кафе напротив порта, где выпивали кофе, и заходили на рынок, чтобы полюбоваться на местные достопримечательности (кедровые шишки, словно облитые лаком, пучки зелени, мясные и медовые ряды), а проголодавшись, искали местечко, где бы можно было перекусить основательнее.

И день тянулся медленно и состоял из ее меланхолического созерцания и моего ожидания — не чуда, нет, а исхода всего этого.

— Сегодня опять будет дождь, — произнесла Анна.

Я лежал, закинув руки за голову, и наблюдал.

Вот она приподнялась на цыпочках, чтобы разглядеть, что там внизу у моря. Шторы были раздвинуты не очень широко, и весь утренний свет лился на ее фигуру, отчего рубашка (она спадала вольно до пят розовато-теплыми складками) ожила и то, что было под нею, обозначилось во всех полутонах и контрастах. Круглые ягодицы и стройные длинные ноги женщины, которая знает, что такое деторождение, но отнюдь не испорченные ни возрастом, ни сбитыми сливками, ни крем-брюле, доведенные до совершенства ежедневными пробежками в парке и самоистязанием на гимнастической стенке, напряглись и приняли на себя часть нагрузки, а мышцы на лопатках и вдоль спины обозначились резче, и руки — такие ловкие и гибкие, что когда делается движение с чашкой от стола ко рту, кажется не разбитым на несколько фаз, а единым ритмом, — застыли на мгновение, и я ждал — вот-вот все придет в обратное движение и фигура обмякнет (как вообще она может обмякнуть!), и рельеф под рубашкой на спине и руках пропадет.

Потом головка в обрамлении иссиня-черных локонов, по-утреннему еще не приведенных в должный порядок, повернулась, по губам скользнула тень смущения и неловкости человека, которого застали за сокровенным, и лицо взорвалось прилившейся краской, а глаза стали похожими на свет ночных фар, вырвавших путника из тумана, она резко и быстро подошла и сказала в сердцах:

— Ах... плут... — и натянула мне на голову одеяло. Потом села рядом, словно здесь она была в полной безопасности. — Подглядываешь...

— Ты прекрасна.

— Не заговаривай зубы.

— Даже не пытаюсь.

— У меня столько седых волос... господи. Ты меня скоро разлюбишь.

— Нет, — возразил я, смеясь.

— Разлюбишь, — убежденно сказала она, — я ни на что не годная голая русская баба.

— Нет! — возразил я еще раз.

— Не нет, а да! — сказала она и тряхнула головой.

— Почему?

— Потому что я устала... — и что-то в этой фразе меня насторожило. — Я тебе дарю, — сказала она и снова тряхнула головой, так что я почувствовал свежий запах мыла и ее волос. — Можешь вставить куда хочешь. Если кто-то будет говорить, что это неправда, плюнь ему в морду.

— Прекрасная мысль. Пожалуй, я так и сделаю при первой же возможности.

— Пойдем в Никитский сад?

— А дождь? — напомнил я.

— Зонтик возьмем.

— Ну-ну... если зонтик...

— ... ты... ты... неповторим в своей невоздержанности... — произнесла она голосом ментора, за которым крылось отнюдь не неприятие этого факта.

— Если бы ты была моей женой, ты могла получать это каждый день...

— Я и так твоя жена, — вздохнула она. — Но от этого ничего не меняется.

— Да, — согласился я, — не меняется. Но мы бы тогда, по крайней мере, не прятались.

— Старая песня... — произнесла она, и глаза ее вспыхнули и сделали то, что когда-то в юности служило сигналом между нами, словно она инстинктивно не хотела боли и этот сигнал был, как последняя мольба о милосердии.

Идиот!!!

Но я-то знал, что так вечно продолжаться не может. Рано или поздно один из нас устанет. И я не хотел быть им.

— Ладно, — сказал я, — молчу, но ведь ты, ты...

Она прикрыла мне рот ладонью, и я лежал под этой тяжестью, чувствуя ее кожу, а из уголков ее глаз вдруг выкатились две слезинки и проделали путь к губам, и она слизнула их, а потом лицо у нее внезапно сморщилось, губы дернулись, и, закрывшись ладонями, она побежала в ванную.

— Анна... Анна... — Но она не откликнулась, и я лежал и ждал неизвестно чего, наверное, того момента, когда там прекратятся звуки льющейся воды и можно будет сделать что-нибудь путное — например, попросить прощения, а потом встал и посмотрел, что привлекло ее снаружи.

Должно быть, я мучил ее в ту зиму.

Море было неспокойным. Волны словно возникали из расплава цвета бутылочного стекла и с правильной последовательностью катились между молами, бурели от приподнятой со дна гальки и песка, затем становились светлее, пока не забегали совсем высоко и от них не оставались белые шапки пены. Но небо было синим и только по краю горизонта сливалось с морем, а солнце подсушивало на асфальте вчерашний дождик.

Возможно, тучи придут из-за гор и принесут с собой дождь, думал я, а может, нам повезет и день выдастся солнечным до конца, и когда мы будем идти кривыми улочками, одна сторона которых — сплошные камни в подушках мха, а другая — бесконечные крыши до самого моря, и от асфальта будет парить, а ее шаги — как звуки наковальни для моего сердца, можно будет скинуть пальто и нести через руку, и ветер, что резко и внезапно прорвется откуда-то с перевала, будет пробирать сквозь свитер и теребить волосы на ее висках, и тогда она засунет поглубже руки в карманы, приподнимет плечи, съежится и пожалуется, что холодно, и мы поищем безветренное место.

— Знаешь что...

Я обернулся.

Она была в клетчатой мужской рубахе, и мышцы на ногах под гладкой тонкой кожей перекатились волнами, пока она делала несколько шагов босиком, переступая с коридорной дорожки на ковер в комнате.

— Ты не тирань меня, хорошо? Может быть... — Она не досказала, за нее это довершили глаза, и обняла меня за шею, и волосы ее, только что расчесанные в ванной, завивались кольцами, а глаза были грустными и темнее обычного, словно слезы добавили в них крапины бирюзового цвета.

— Хорошо, — согласился я, делая слабую попытку обреченного лыжника на скорости в сто сорок километров уклониться от синеющей пропасти с осколками вмерзшего льда, — ладно... — ибо она просто завораживала этим "может быть...", как миражом в пустыне, и на ближайшие два часа размягчала подобно сырой глине в опытных руках, — ладно... — сказал я и добавил, как в детстве: — больше не буду.

Но потом в ресторане она неожиданно развеселилась и даже позволила себе немного порезвиться.

День выдался солнечным, и это обнаружилось, когда через час мы завтракали внизу и за окнами высилась ярко-желтая громада амфитеатра с припорошенными зубчатыми вершинами и покатыми склонами в тех местах, где горы переходили в долину и где солнце не могло пробиться сквозь серую пелену зимнего тумана.

— Было бы здорово там побродить, — высказал я предположение.

Анна покачала головой. Веки у нее остались припухшими, но взгляд был веселым, и только когда я смотрел в сторону, она как-то угасала и водила вилкой по тарелке.

Куплю сегодня цветы, обязательно, решил я.

— Твой знакомый... — произнесла она не разжимая губ и делая знаки глазами.

Я приподнялся и раскланялся с пожирающим нас взглядом администратором.

— Не делай так... а то еще с радости предложит новый номер, — предупредила Анна.

— Быть того не может, — возразил я тоже не разжимая губ.

Он возник рядом, неслышно, как привидение, с глазами жулика средней руки и голосом, подпорченным хроническим гайморитом (по этой причине нижняя губа у него походила на отвислую подметку, что придавало лицу выражение врожденного слабоумия).

— Как отдыхается в нашем городе? — Гнусавость, фонтан энтузиазма и пожирания в глазах. — Надеюсь, все нормально? — Лапки на животике совершали безостановочное поглаживание и пощупывание друг друга. — Погода сегодня отличная...

Он имел честь услышать наше мнение.

— Неплохо, — отвечаю я, как и положено первому режиссеру, с нарочитой задержкой в интонации. — Весьма вам признательны (вот уж где пригодилась практика моего любимого папочки Пятака), не мешало бы топить в номере лучше.

— Приношу свои извинения, самые глубокие. — Лапки прижимаются к груди, ножка тянется в легком реверансе, а глазки принимают самое честное выражение, на что способен этот тип. — К сожалению, штормит, а солярка в городе на исходе. Экономия полная. Между нами... — он наклоняется к моему лицу, — вам в первую очередь! В первую... будьте покойны... Как только... Я дам распоряжение. Но если вы пожелаете, в номере можно установить камин.

— Как, дорогая? — спросил я Анну и сжал ее руку, лежащую на скатерти.

— Я думаю, не стоит... — царственно ответила она (кажется, спектакль начался). — Зима должна быть зимой, пусть даже в номере...

Она его доконала. Он едва не поперхнулся. Даже перестал гнусавить и подобрал губу-подметку. Зато к обеду номер уже обогревался блестящим, никелированным, напичканным всяческими хитроумными кнопочками и лампочками электрокамином.

— Мадам довольна номером? — наконец-то после короткого шока с временной потерей речи, замыкания под черепной коробкой, от которого горят предохранители, плавятся провода (хлопья почерневшей изоляции, попорченных ячеек памяти, впрочем, подозреваю их полное отсутствие), он осмелился перевести взгляд на Анну — и то же самое пожирание, но совершенно другого рода — без пропуска подробностей в отделке ярко-красного шерстяного пиджака, в который была одета Анна, кружевного воротничка, с тонким изяществом подобранного к голубой рубашке, и верхней пуговички, которая была расстегнута и открывала на горле нежную, мягкую ложбинку.

Но это ему так просто не сошло с рук.