Слепые души

Седая девушка не пострадала от взрыва: погибшая Альбина Несторовна Риберт закрыла её своим телом. Патологоанатомическое исследование показало, что смерть Риберт Альбины Несторовны наступила от травм, полученных ею в результате падения машины с дороги в овражек. Причины самого падения ещё расследовались, но предварительные выводы были в пользу версии, что водитель каким-то образом не справился с управлением — вероятно, заснул за рулём. Никаких снотворных, алкоголя или наркотиков в его крови обнаружено не было, никаких заболеваний или патологических состояний, приведших бы к потере им управления, также не было выявлено: погибший Войко Рюрик Ростиславович на момент гибели был вполне здоров и находился в адекватном состоянии. Никаких явных зацепок, указывавших на то, что авария была каким-то образом технически подстроена, также не наблюдалось, а чтобы разобраться в этом подробнее, нужно было время и усердие. По-видимому, и с тем, и с другим у ответственных за раскрытие этого дела сотрудников обстояло плохо. С самого начала чувствовалось их желание всё списать на несчастный случай.

Седая девушка идёт по улице, заходит в магазин и разглядывает полки с краской для волос. Берёт одну коробку, другую, третью, выбирает, читает, рассматривает, но ставит все коробки на место. Потом она переходит к другим полкам, рассматривает шампуни, бальзамы, кремы, гели для душа. В итоге краску она не покупает и выходит из магазина с пустыми руками.

На что же она тратит деньги? Сто рублей она оставляет в церкви в ящике для пожертвований, а за двести покупает книгу и дарит её проходящим мимо неё по улице смеющимся девочкам. Девочки приятно удивлены и озадачены её поступком, а седая девушка, улыбаясь, идёт себе по улице дальше.

Она долго бродит по улицам и успевает проголодаться, но в карманах у неё ни гроша. Нужно возвращаться домой, но ей не хочется идти в пустую квартиру, где её встретят только тикающие часы и тишина, поэтому она сворачивает на другую улицу и входит в другой дом, где жила её подруга — до того, как ей надели наручники и отправили далеко, туда, где суровые и долгие зимы. Мать подруги впускает её, и они пьют на тесной кухоньке чай с пирожками. Маленькая тихая женщина со святым терпением в глазах качает головой и спрашивает, что случилось, а седая девушка улыбается. Крутые повороты судьбы, говорит она. Но что не убивает нас, то делает сильнее.

Совсем сбежать из своего дома она не может, а потому всё-таки под вечер возвращается к тишине и тикающим часам. Жизнь шуршит по улице мимо, поднимая колёсами пыль, а она стоит на балконе и просматривает кадры из прошлого, то улыбаясь, то вытирая слёзы. В окна заглядывает лето потерь, лето боли и тоски. У этого лета точно такое же солнце и небо, как и у обычного, так же шелестит оно зелёной листвой и устилает асфальт снегом тополиного пуха, так же проливает дожди и гремит грозами, и другие люди не замечают никакой разницы, а она замечает, потому что это самое страшное лето в её жизни.

Глава 21. Боль

Так получилось, что настоящее лицо Альбины я впервые увидела на высоком, роскошном надгробном памятнике — чёрной гладко отшлифованной плите высотой в два метра. Что я могу сказать? Она была красива. Её старшая сестра Диана казалась черновым вариантом, из которого природа удовлетворилась лишь глазами, которые и перенесла почти в неизменном виде на лицо младшей сестры. Светлые, ясные, с тёмными густыми ресницами и красивыми бровями, они были единственной яркой чертой сходства между сёстрами, а всё остальное природа в Альбине сделала с гораздо бОльшим изяществом и утончённостью. И всё же это было не то лицо, которое я любила: моё любимое лицо покрывали шрамы, а глаза на нём отсутствовали.

"Аля, Аля", — пела, как струна, моя боль, всверливаясь в моё сердце. Всё, что осталось от моей Али, скрывал светло-коричневый лакированный ящик, окружённый белым дрожащим облаком цветов; его везли с закрытой крышкой, и никто не видел её лица. Ничего не чувствуя, не понимая от звенящей во мне боли, я села в автобусе на самое заднее сиденье, но и там не давала воли слезам: мне почему-то казалось, что при стольких посторонних людях я не должна обнаруживать своего горя так сильно, чтобы они, не приведи Бог, не подумали чего. А слёзы кипели и клокотали во мне, они готовы были извергнуться, как лава, терзая мою грудь настоящей физической болью. Я из последних сил удерживалась, чтобы не броситься на колени в проход, заломив руки, и не завыть, не заголосить на весь салон.

— Настя, вот ты где, — услышала я голос Дианы Несторовны, когда выбралась самой последней из автобуса. — А я-то всю дорогу волновалась, где ты! Почему ты не села в катафалк?

Я не ответила, потому что тогда мой вопль сразу прорвался бы наружу. На мне был словно надет корсет из боли.

Когда гроб опускали в свежевырытую могилу, я зажмурилась; я знала, что Але сейчас плохо — проклятый Якушев наверняка мучает её, и оттого мне было невыносимо плохо тоже. Когда могила была зарыта и памятник установлен, начал накрапывать дождик, и запахло сыростью и свежестью. Я держалась в стороне от Дианы Несторовны, и мне не на кого было опереться; она, хоть время от времени и бросала на меня взгляд, но тоже близко не подходила и по каким-то соображениям избегала прикосновений. За поминальным обедом я не только не могла проглотить ни куска, но и даже взяться за ложку — мои руки без сил лежали на коленях, а лицо, должно быть, было безжизненной маской. Диана Несторовна бросала на меня обеспокоенные взгляды, но не подходила и ни о чём не спрашивала. Кроме неё был ещё кое-кто, кто поглядывал на меня, — женщина в чёрном кожаном пиджаке и чёрных сапогах, с короткой стрижкой и мелированием. Когда она сняла широкие тёмные очки, я узнала Марго, подругу Альбины. Когда место рядом со мной освободилось, она подсела ко мне.

— Настенька, я уже давно на тебя смотрю и беспокоюсь... Ты плохо себя чувствуешь?

Я смогла только отрицательно качнуть головой.

— Может, выйдем на воздух? — предложила она.

Я согласилась. Всё ещё крапал дождик: мокрая листва ярче зеленела, а грязь раскисла, небо затянула непроглядная серая пелена туч, и не было видно конца шелестящей печали. Марго закурила и вместе с дымом выпускала слова о том, какой это кошмар, какой удар для всех, какой ужас и трагедия. Она сказала все полагающиеся в таких случаях слова, и сказала хорошо и складно, так что даже создалось впечатление, что она их заранее продумала. Чувствуя, что крик рвётся наружу с возрастающей силой, я зажмурилась и сдавленно проговорила:

— Мне бы хотелось остаться одной сейчас...

— Не думаю, что это хорошая идея, — покачала головой Марго. — В одиночестве хуже. Тебе сейчас нужна поддержка.

А кто поддержит там Альбину? — жёг мою душу вопрос. Хоть и хорошо, и красиво, и проникновенно пели над её телом в церкви, но то страшное тёмное место, куда её утащил Якушев, недосягаемо для молитв. Как ей страшно, как плохо должно быть там сейчас! Я не уберегла, не спасла её, он забрал её! Крик всё-таки вырвался, хоть я и зажала его рукой.

— Настя, Настя! — Марго обхватила меня за плечи, достала мобильный и набрала номер. — Карина, бери Алису — и на крыльцо. И захватите сто граммов и чего-нибудь закусить. Живо! Сейчас, солнышко, — сказала она, пряча телефон и поглаживая меня по плечам. — Сейчас скорая помощь прибудет.

"Скорая помощь" в лице двух малознакомых мне подруг Марго прибыла через две минуты с вышеназванными средствами. Сто граммов были влиты мне в рот заботливой рукой рыжеволосой Алисы, а Карина, особа с африканскими косичками, поднесла мне бутерброд с копчёной колбасой. Боль нельзя было ни запить, ни заесть, и они приняли решение увезти меня из столовой для более основательного лечения. Уже открылась дверца машины, ещё минута — и я укатила бы в неизвестном направлении, но тут как будто с неба раздался голос Дианы Несторовны:

— Куда это вы её повезли?

— У Настеньки шок, надо снять его последствия, — ответила Марго. — Все её бросили, а ей нельзя оставаться одной.

— А кто сказал, что она одна? — нахмурилась Диана Несторовна. — Настенька! Иди сюда. Иди ко мне.

Уткнувшись в чёрную ткань её жакета, я задавила крик. Гладя меня по волосам, Диана Несторовна говорила мягко и ласково, как ребёнку:

— Я с тобой, моё солнышко, я с тобой. Никуда не надо уезжать, ты мне нужна здесь. — Понизив голос до шёпота, она тепло и щекотно повторила мне на ухо: — Нужна.

Только уцепившись за это слово и за жакет старшей Алиной сестры, как за спасательный круг, я и удержалась на плаву, не провалилась в чёрную бездну безумия. Диана Несторовна повторила:

— Оставайся, лапушка... Останешься?

Я только всхлипнула и кивнула.

— Ну вот, — сказала Диана Несторовна удовлетворённо. — Большое спасибо вам, девушки, за заботу, но Настя остаётся. Она не одна, никто и не думал её бросать.

Марго как-то странно прищурилась и сказала непонятно:

— Вот оно что...

Что это значило, я не знала, да это было и неважно. Я осталась и вынесла всю боль до конца.

Верного Рюрика хоронили в тот же день, только на другом кладбище.

* * *

Мы стоим на балконе и слушаем дождь. Диана Несторовна достаёт пачку сигарет, глядит на неё задумчиво и снова убирает в карман.

— Всё, бросаю курить.

Я озвучиваю то, что жжёт мне сердце уже давно:

— Вы не думаете, что это я виновата?

Диана Несторовна хмурится, на её лице — печальное удивление.

— Настенька, о чём ты? Винить тебя — это же абсурд. Этот чёртов звонок... Я не знаю, кто это был, но если ты говоришь, что звонила не ты, то я тебе верю.

Я говорю — теперь уже твёрдо:

— Это он.

Мы молчим, и это страшное, пульсирующее молчание. Дождь шуршит в траве, в небе повисла тревога. Холодная горечь воздуха вливается в лёгкие, наполняя грудь печалью, и долгий, долгий вздох ветра касается волос.

— Он забрал моего отца, мою маму и вот теперь — Алю... Я не знаю, как им помочь. Я не уверена, что у меня хватит сил.

Чай стынет в чашках, Диана Несторовна мнёт в пальцах сигарету, но не закуривает. Тикают часы, капает вода из крана. Всё вроде бы обычное, но во всём присутствует горький привкус, а на сердце — невыносимая тяжесть: как мне теперь жить без неё? Где смысл, где цвет, свет и радость? Ему удалось деморализовать меня, выбить из-под моих ног почву — с какими силами я вступлю с ним в схватку? В этом состоянии я не то что копьё — карандаш не подниму. А ведь пленники Якушева на меня уповают, каждый день промедления здесь идёт за год ТАМ.

Они ждут и надеются. И Аля тоже.

Чиркает зажигалка, но я кладу ладонь на руку Дианы Несторовны.

— Не надо... Бросайте курить.

Она улыбается. Мы сидим так: она держит мою руку, между нами две чашки и тишина. Я касаюсь ладонью её лица, а она, поймав мою руку, прижимается к ней щекой, закрывает глаза.

— Я брошу. Брошу, если ты хочешь. Только за это ты будешь говорить мне "ты".

— Договорились, — киваю я. — Пожалуйста, Диана, брось курить.

Она открывает глаза.

— С сегодняшнего дня не курю.

Глава 22. Голоса

"Смиренно молим тебя, светлая дево Анастасие, недостойные и падшие грешники, страждущие во тьме! Услышь наше отчаянное моление, приди, разреши узы, позволь нам узреть свет дня! Уповаем на сострадание твое, доброту и милость твои, сиятельная дево, копьем твоим светозарным пронзи пса окаянного, муки нам чинящего, да не протянется более ни к чьей душе рука его!"

"Услышь нас, Анастасие, пресветлая воительнице! Направь гнев свой на истязателя нашего, своею мощью возгордившегося и себя всесильным владыкою мнящего, придави стопою своею горло его нечистое, дерзновенно похваляющееся! Не дай нам, несчастным узникам, покрытым ранами гниющими, гореть в сем месте вечно, не зря света Божьего. Соль слез наших да отравит питие ему, отольются они ему сторицей, падет на главу его кровь наша. Услышь вопль наш скорбный, о Анастасие, вооружись копьем твоим победительным и избавь нас от врага окаянного, нас здесь заточившего!"

"Да пребудет Свет с тобой, Анастасие! Да наполнит сила десницу твою и да покарает она злого палача нашего. О, печальна обитель наша, не проникнет в нее ни свет, ни ветер вольный, не опустится чистое крыло ангела в яму смердящую и не поднимет немощных и покрытых струпьями измученных узников. Безысходен плач наш, неслышимы мольбы наши уху Божьему, глубока наша темница и недосягаема для Его милости. Нет нам ни облегчения, ни избавления от мук наших. Молим тебя, добрая дево Анастасие, как только грешники могут молить светлого воина, небесною силою наделенного, избавь нас от бед и страданий наших, покарай лютого врага, пса поганого, и да пребудет с тобой помощь Божия, чьею властью ты и поставлена на сей подвиг праведный".

Если бы я могла закрыть уши, чтобы не слышать этого шёпота, этого стона! Но он звучит у меня в голове, несмолкаемый, беспрестанный, никуда от него нельзя деться. Он не даёт мне спать ночью, преследует меня днём, он травит мне душу, этот шелест: "Анастасие, Анастасие!" Кто сделал слышимыми для моего уха мольбы этих несчастных, кто обрёк меня на эту пытку, направляя их плач не туда, куда он должен следовать, а мне? И вовсе я не святой воин и не пресветлая дева, я грешное и слабое духом существо, непригодное для свершения никаких подвигов, и уж тем более для того чтобы одержать победу над окаянным псом Якушевым, возгордившимся своим могуществом — кстати, не без оснований. Нет на мне ни благодати, ни Божьей силы в моей деснице, я не из тех, кто достоин чести держать разящее нечистую силу светлое копьё. Разве моя слабая рука поднимет его? Не паду ли я сама под грузом слабостей и грехов своих, которые так искусно умеет выводить из глубин души и обращать против их же обладателя хитроумный злодей Якушев? Кто поставил меня на это дело, посильное только для борца, равного или превосходящего по силе этого лукавого змия?

Как бы то ни было, кто-то считает, что дева Анастасия должна совершить этот подвиг, но пока она ходит к восьми утра на работу, и бороться ей приходится только с коробками и складской документацией, смиренно выслушивать замечания Гали и её поучения о том, как следует строить свою личную жизнь.

— Слушай, да покрась ты наконец волосы! — убеждает эта заботливая коллега. — Если ты думаешь, что седина тебя украшает, то ты сильно ошибаешься. Седина ещё никого никогда не украшала, запомни это. А на тебе она смотрится вообще дико, учитывая твой возраст! И как ты одеваешься? Ты выглядишь серой мышью! Ты думаешь, что эта блузочка сексуальная? Чёрта с два, в ней тебя можно принять за занудную училку. От тебя все будут шарахаться, и никому даже не придёт в голову, что под этой оболочкой есть что-то хорошее!

Вы думаете, что я возражаю ей? Ничуть. Я принимаю все её поучения с благодарностью и смирением, а свои соображения держу при себе. Сказать по правде, о своей внешности сейчас я думаю меньше всего, меня гораздо больше заботит другое — как бы не сойти с ума от плачущего шёпота, шуршащего у меня в ушах, от бессчётных призывов: "Анастасие, избавь нас!" Если бы Галя знала, как трудно при этом выглядеть и вести себя адекватно, она проглотила бы все свои наставления.