Консерватория: мелодия твоего сердца

Проходя мимо, я скользнула взглядом по букету, рукам в черных перчатках тонкой кожи, а затем отвела глаза, чтобы неожиданно наткнуться на черное пятно, ярко выделяющееся на сером гравии. Мужской кошелек, исполненный в той же мягкой коже, что и перчатки на руках неизвестного.

— Прошу прощения, вы обронили бумажник, — произнесла я, остановившись напротив, и указала на потерянный предмет.

Молодой человек оглянулся, увидел свой кошелек, и его брови поползли вверх. На лице появилось изумленное выражение, как будто незадачливый владелец предмета недоумевал, как так могло получиться, что бумажник выпал.

Мужчина плавным движением наклонился, чтобы поднять пропажу, а затем поднялся и, посмотрев на меня, улыбнулся. Улыбка была приятная.

— Благодарю вас, леди. Если бы не вы, я бы оказался в неприятной ситуации.

— Не стоит благодарности, — ответила я и намерилась продолжить свой путь, но молодой человек остановил меня словами:

— Еще как стоит. Кому же моя благодарность должна быть адресована? — карие, почти черные глаза незнакомца смотрели внимательно, с цепким интересом.

— Поверьте, это совершенно ни к чему, — улыбнулась я.

— И все же... — незнакомец не собирался уступать.

— Слуагадхан, — раздался рядом знакомый голос с настороженными нотками.

Я обернулась. Лиадейн стояла в трех шагах и старательно держала на лице смесь из трепетной радости, удивления, любопытства и легкого неодобрения. Ее взгляд был устремлен на мужчину, меня же девушка подчеркнуто не замечала.

— Свет мой! Я ждал тебя, — незнакомец преобразился в мгновение ока, расцветая обожанием. Но подспудно ощущалось в этой трансформации, что-то нарочитое.

Я сморгнула. То, что мне не нравится скрипачка, не значит, что она не может нравиться кому-то другому.

Лиадейн улыбнулась.

— Представляешь, я обронил бумажник, а эта милая леди не дала мне оконфузиться, указав на пропажу, — продолжил молодой человек, подходя к однокурснице и целуя ее руку в запястье, не скрытое перчаткой. Интимный жест, на который Лиадейн ответила еще одной идеальной улыбкой.

— И вот теперь я хочу узнать, кому обязан лорд Слуагадхан Броган.

Не обращая внимание на глухое раздражение, свозящее в осанке и резком движении, которым скрипачка оправила полушубок, я улыбнулась и ответила представившемуся мужчине:

— Адерин Лори. Приятного дня, лорд Броган.

Молодой человек склонил голову в учтивом жесте. Лиадейн же продолжала делать вид, будто меня не существует, старательно рассматривая букет. Считала розы? Я усмехнулась своим мыслям и продолжила путь. Сегодня меня ждет замечательный день, и недовольным гримасам избалованной девицы его не испортить.

* * *

Устроившись в карете и оправив каждую складочку плаща, Лиадейн обратилась к спутнику, тщательно скрывая недовольное раздражение.

— К чему был этот спектакль, Слуагадхан?

Мужчина улыбнулся красавице.

— Спектакль?

— С Адерин. Ты ведь ее знал и без этого крайне нелепого знакомства, — оллема поджала губы, не в силах совладать с бурлящими эмоциями.

— Я знаю многих, тогда как они о моем существовании и не подозревают, дорогая. А быть представленным герцогской дочери никогда не будет лишним.

Лиадейн с подчеркнутым безразличием повернулась к окну.

— Свет мой, тебе совершенно не о чем переживать, — улыбнулся лорд Броган.

— Я не переживаю, Слуагадхан. Это исключительно твое дело, с кем ты желаешь водить знакомство, — произнесла Лиадейн, не глядя на собеседника.

— Милая, — позвал Хан.

Лиадейн не ответила, продолжая изучать пейзаж за окном.

— Милая, — повторил мужчина, касаясь руки своей дамы. — Она не стоит и твоего мизинца.

— Это очевидно, — с прежним холодом в голосе ответила девушка, но в стекле уголки губ ее отражения дрогнули в удовлетворенной улыбке.

* * *

Моё огненное море обмелело и высохло: деревья городского парка сбросили когда-то яркую, а теперь пожухлую и потускневшую листву. Сейчас парк был похож на пустой храм, с множеством колонн. Крышей ему были свинцовые тучи, нависшие так низко, что, казалось, касались верхушек деревьев. Такой нерукотворный храм, наверное, самый честный: в нем нет границ и преград.

Я стояла у парапета, на своем любимом месте. Теплый плащ и горячая выпечка матушки Потс согревали, добавляя веселых красок в окружающую суровую серость. Мне нравилось вдыхать холодный воздух, он давал необычно яркое ощущение жизни, готовой на действия в любой момент.

Преддверие зимы для меня было временем прощания с этим чудесным местом. В мороз уже не посидишь на лавочке без движения. Поэтому, расправившись с шоколадным пирогом, я подхватила сумку и направилась по каменной лестнице вниз, чтобы пройтись между деревьев по шуршащим листьям, благодаря чудесное место, за те мгновения покоя, которыми оно со мной щедро делилось.

Людей на тропинках было совсем немного. Погода располагала к посиделкам в кругу семьи за чашкой горячего чая или травяного отвара. И только немногие, презрев домашний уют, теперь выбирались под хмурое небо и порывистый ветер.

Расчищенные дорожки были как всегда аккуратны. Поэтому я сошла с тропинки из мелкого гравия и погрузилась в пряный звук шелеста и хруста. Каждый шаг рождал новый виток в симфонии мелодичного приятного шороха. На губах сама собой появилась улыбка. В воздухе витал спокойный гул далеких приглушенных голосов, мягкое шуршание гравия дорожки, разбуженного чужими шагами и едва слышимого свиста потоков ветра в обнаженных сонных ветвях деревьев.

Но в следующий миг этот многообразный и самобытный звуковой мир стал лишь фоном для яркой искорки. Я замерла. По воздуху в невидимом танце плыла лунная мелодия, нанизанная на тонкую серебряную нить. Негромкая, но завораживающая она заставляла прислушиваться, ловить каждую нотку. Следуя музыкальному следу, я пошла на звук.

Серые стволы деревьев расступились, открывая источник мелодийной истории: молодой мужчина сидел на одной из лавочек, прижимая скрипку к плечу. Пальцы нежно скользили вдоль грифа, смычок ласково касался оплетенных металлом музыкальных нервов. Мелодию изорванным штандартом трепало от эмоций музыканта. Она взмывала и опадала, словно пытаясь поведать о чем-то, но не находила слов. Я замерла рядом с деревом, вслушиваясь, всматриваясь, стараясь понять. А музыка стремилась ко мне, будто теплая волна воздуха, замирала в волосе от лица, не решаясь прикоснуться, проникала под кожу крыльями бабочек. Мелодия скреблась тоской и сожалением, оставляя после себя ощущение прикосновений чужих внезапно обессилевших пальцев.

Мой взгляд скользил по кистям скрипача, по широким плечам, распахнутому вороту рубашки, не скрытой плащом, по сжатым губам, коротким черным волосам с серебряной прядью к стального цвета глазам, смотрящим, казалось, в саму душу и выворачивающим ее наизнанку. Какой же ты дурак, Грейнн Бойл.

Десяток шагов — и вот я уже рядом с его скамьей. Если бы расстояние до его скрывшегося в защитный кокон сердца можно было преодолеть так же просто.

Мелодия превратилась в остывающий огонек и постепенно угасла. Я присела на скамью, соблюдая приличествующее расстояние. Грейнн молча смотрел мне в глаза, ожидая моих слов. Его рука, удерживающая смычок, лежала рядом. Прикоснувшись к ней ладонью, я посмотрела олламу в глаза.

— Совсем холодная.

На его губах дрогнула вымученная улыбка.

* * *

Настольные часы тихо и ненавязчиво отмеряли уходящее время. Резная деревянная оправа и выбеленный циферблат одновременно воплощали в себе постоянство и летучую неуловимость каждой канувшей в небытие секунды.

— Боюсь, Хан в любой момент может сорваться с наживки.

Грейнн Бойл сидел в кресле перед первым проректором. Его ровный, будто натянутая струна, голос был спокоен. Однако, лорд Двейн хмурился. Вести были недобрыми, пусть и ожидаемыми. Как же все не вовремя. Почему бы лорду Брогану с его высокопоставленными друзьями не заворошиться неделькой позже, когда из столицы приедет специальная группа от секретной службы?

— Я не могу дать ему никакой конкретики. Только имена руководителей. Но вы и сами понимаете, что руководство консерватории у них и без моих слов на заметке, — продолжал скрипач.

Маркас Двейн хмыкнул. Конечно, он это понимал.

— Вечно водить его за нос не получится. Хоть он и нередко заигрывается, но Хан не дурак. На информацию о своих покровителях он так же скуп, как и я.

Первый проректор нервным движением потер подбородок.

— Все это весьма скверно, оллам Грейнн. Еще этот капитан Крэйг никак не уймется.

— Нельзя, чтоб меня видели сейчас с представителем власти. Хан может занервничать и уйти, — нахмурился молодой человек.

— Знаю, — коротко ответил лорд Двейн.

В кабинете повисла пауза, нагнетая и без того напряженную обстановку. Нарушил молчание студент:

— Нужно играть на упреждение. Я знаю Хана. От него может быть много неприятностей. Нужно изолировать его от контактов и допросить.

— И вас не смущает, что речь идет о вашем давнем приятеле? — первый проректор саркастически изогнул бровь.

— Не более чем его смущает то, что он пытается использовать давнего приятеля, играя на его чувствах, — равнодушно пожал плечами Грейнн.

Маркас хмыкнул.

— Это не вариант. Он наверняка ничего не скажет. А размеры скандала, который он устроит, когда мы его отпустим, я себе даже представить боюсь. От его графского титула никуда не деться, оллам Грейнн.

— Можно постараться заставить его говорить... — сомневаясь в собственных словах, предложил скрипач, барабаня пальцами по подлокотнику.

— Как? Предлагаете пытки? — лорд Двейн покачал головой. — У меня нет таких полномочий, а уж у вас и подавно.

— И что вы предлагаете? — поинтересовался молодой человек.

— Ждать. Нужно тянуть время, — веско припечатал Маркас.

Грейнн Бойл нахмурился. Тянуть время придется именно ему, а он, как никто другой, знал, что в определенных обстоятельствах Слуагадхан Броган становился весьма нетерпеливым.

— Поймите, оллам Грейнн, у нас сейчас нет нужных специалистов, облаченных полномочиями, которые смогут побеседовать с лордом Броганом настолько аккуратно, насколько требуется. Чтобы он сам не понял, как поведает не только о причине столь ярого стремления вступиться за вашу честь, но и обо всех своих тайнах и секретах, невзирая на степень их чистоты.

Слова первого проректора были до отвращения рациональны и находили отклик у разумной части сознания, но Грейнн чувствовал, что из-за выжидательной политики они еще хлебнут неприятностей полной чашей.

— Как скажете, мэтр Двейн, — буркнул скрипач, за что заработал пристальный взгляд лорда Двейна.

— Тяните время, оллам Грейнн. Лорд Броган ждал столько времени, подождет еще неделю, а после он станет уже не нашей проблемой.

Тиканье часов каждым щелчком будто наматывало нервы на незримую катушку, отсчитывая секунды до событий. Планируемых или предчувствуемых? Только время покажет.

Позже, не в формальной обстановке рабочего кабинета, но в уюте и тепле маленькой кухни одного из семейных домов на территории консерватории, у лорда Двейна состоялся еще один разговор.

— Я осознаю, что моя просьба для тебя неприятна. И на самом деле есть те, кого я могу попросить, кроме тебя. Но мне не дает покоя мысль, что события в столице и нездоровый интерес этого лорда Брогана могут быть взаимосвязаны.

— А задержать его нет повода... — задумчиво произнес Даррак Кейн.

— Абсолютно никакого.

Лорду Маркасу Двейну самому не нравилась ситуация. Складывалось ощущение, что пружина событий медленно натужно сжимается, чтобы потом резко выстрелить каким-нибудь отвратительным сюрпризом. Да только в рамках закона он ничего не мог предпринять, а выходить за его границы не был уполномочен. Зыбкое положение вещей делало настроение мужчины прескверным.

— Я вас понял. — Кивнул Даррак.

Решение далось ему непросто. Но личное не должно мешать работе. Он уже не в том возрасте, чтобы выслушивать от дяди лекции о приоритетах и интересах короны.

Тик-так, тик-так — словно насмехались выкрашенные в белый цвет настенные часы.

* * *

Экзамены грянули звоном набата. Олламы консерватория то вихрями носились по коридорам и лестницам, то замирали и нервно бубнили под нос нотный текст, размахивая при этом руками. Непосвященному человеку, наверняка, показалось бы, что он находится в лечебнице для душевнобольных, попади он сюда. Благо, консерватория была закрыта для посещений.

Насколько тревожным и иссушающим было ожидание испытаний, настолько же радостным их результат. Эйфория на лицах сдавших властвовала безраздельно вплоть до следующего экзамена. Конечно, я тоже волновалась и переживала, но эти эмоции были будто приглушены, припорошены патиной странного блеклого опустошения.

Ансамблевый зачет был закрыт. Метресса Линдберг не скрывала беспокойства: два одаренных студента едва вытянули простую совместную работу. Но результат был достигнут, пусть и не блестящий, а значит с Грейнном Бойлом нас больше ничего не связывало.

Иногда, спеша в очередную аудиторию, я высматривала в потоке студентов глаза, цвета грозового неба. Наверное, хорошо, что не находила. К чему рвать и так ноющее сердце?

Подходило время музыкальной практики. Десяток студентов-счастливчиков в сопровождении мэтра Муррея и метрессы Хьюз отправлялись в столицу, чтобы проходить ее под началом невероятного композитора, маэстро Диармэйда. В моих планах на грядущий месяц были уроки с Каэли. Много уроков. Столько, сколько вообще возможно уместить в свободное от, собственно, практики время.

Кент был довольно крупным городом, в котором располагалось множество различных пабов, харчевен, трактиров и рестораций. И именно там проходили практику студенты консерватории имени Вилмара Аберга Мироносца. С самыми солидными из них у нашего учебного заведения были заключены договоры. Туда, в большинстве своем, отправляли оллем. Олламам же доставались едальни средней руки. Такой схемой были довольны все: и управляющие рестораций (не нужно было тратиться на наемных музыкантов), и гости (разнообразие репертуаров и лиц всегда приятно) и студенты, которым за искусство платили местными блюдами. А то, что настроение у гостей, бывало, принималось плясать, так то и понятно. Случается. Особенно, когда градус горячительных напитков высок. Бывалые подавальщицы и не такое на своем трудовом веку видывали.

Шел холодный дождь. 'Армандин', одна из лучших рестораций города, обволакивал гостей приятным приглушенным светом. По залу на волнах пряных воздушных потоков лениво плыли запахи, гул голосов посетителей и мелодичные звуки музыки, берущей свое начало под пальцами оллемы-пианистки с исполнительского факультета. Судя по тому, насколько выверено гул набирал и сбавлял силу, выдерживая невидимые рамки, студентка консерватории обучалась не менее чем на третьем курсе. Характер произведения был мягким, томным, расслабленным. Богатый аккомпанемент искусно подчеркивал главную тему, непрерывной лентой вьющейся из такта в такт. В противовес музыке, мелодия сердца играющей выдавала напряженность и сосредоточенность, желание исполнить свое задание на высшем уровне. Но это было слышно только мне. Посадка, выверенные движения рук пианистки говорили только об опыте и уверенности музыканта в своем мастерстве.