* * *
— Всё один к одному, Вася. Всё складывается.
— Ум у тебя, Алёшка, злокознен и зело изощрён, да только не в ту сторону, что надо бы. Ну, помрёт прачка чухонская — далее что? Государь поведёт под венец принцесску остроухую, и вся недолга. Ты и её извести собрался? Так готовься, за неё вся родня на тебя ополчится. Коты куда более злы и изощрены, нежели ты, от тебя и лоскутков не останется.
— Ты, Вася, в своих европах сидючи, совсем забыл, каково на Руси живётся. Ведьма она. Понял ли? Ведьма зловредная, и государя приворотным зельем опоила. А как выродка её государь наследником объявит, тут Петру Алексеевичу и конец. Таково уже по трактирам болтают.
— И болтуны сии проспаться не успевают, как оказываются в подвале у Ушакова. Тоже мне, президент главного магистрата, не знаешь, что у тебя под носом творится. Смотри, доиграешься, Алёшка!
— Может, ты мне, убогому, что подскажешь? А то ведь мозги в кабинетах отсидел, как видишь, умишка не хватает дельную каверзу учинить, — улыбка царедворца сделалась хищной и злой. — Род наш от Рюрика идёт, а мы кланяемся внуку боярина, предок коего землю пахал, покуда князь Юрий Долгорукий Москву основывал.
— А где были Долгоруковы, когда казачня хмельная волю свою Земскому собору навязывала, имя Михаила Романова выкликая? Сами громче всех горло драли — "Михаила на царство!" Теперь-то что, Алёшка? Неужто переиграть вздумал?
— А другого случая может и не быть, братец Васенька. Сам подумай. Государь из хвори своей едва ноги вытянул. Следующий раз может и того... не сдюжить. Надобно, чтоб к тому времени вокруг него не было ни прачки, коию он может вздумать простить, ни принцесски котячьей. И сделать сие должно так, чтобы одна из них того... преставилась, а на другую подозрение тяжкое пало. Бабьи ревность и зависть, они, знаешь ли, страшны бывают. Государь крут, за мать детей своих кого угодно на дыбу вздёрнет. Повисев на дыбе, принцесска быстренько в грехе сём сознается.
— А коли не сознается? Немцы сказывали, альвы пленные страшнейшим пыткам подвергнуты бывали, и то умирали молча. Заведено у них так. Ох, играешь ты с огнём, Алёшка, да сидючи на пороховой бочке.
— То солдаты ихние, а то бабёнка знатная. Такой только дыбу издали покажи, уже слезами изойдёт и всё подпишет, только бы красоту не портили. Или ты баб родовитых не знаешь?
— Мы с тобой, Алёшка, и родством, и иным связаны. О затее твоей я, само собой, никому ни слова, но не одобряю. И участия не приму. А коли зарвёшься, так и остановить не побрезгую, по-свойски, по-родственному. Кто ещё с тобою? Васька Владимирович, родич наш дальний? Митька Голицын? Сын твой, Ванька? Смотри, их головами тоже рискуешь... Ладно, Алёшка, бог с тобою. Делай, что задумал, да пасись, кабы не проведал кто чужой. И дуракам не доверяй. Лучше умный да подлый, чем исполнительный да безголовый. Подлость ещё высчитать можно, да предупредить, глупость — никогда...
"Гордыня — смертный грех".
Несмотря на эту мысль, к которой Алексей Григорьевич всеми силами пытался себя приучить, получалось плохо. Именно гордыня его и одолевала. Ах, Васька, Васька, чистоплюй... Выдать не выдаст, но теперь знает обо всём. Что делать? Приставить своего человечка, дабы почту его перлюстрировал тайно, или кого из его ближних подкупить? Есть в Варшаве верные людишки. Нет, не то. Васька прознает, и быть обиде смертной. Нельзя Долгоруковым ссориться промеж собою. Надобно кулаком сжатым быть, а не ладонью растопыренной. Ну, ладно, бог не выдаст — свинья не съест. Васька и своим положением может быть весьма полезен, если вдруг что-то сорвётся. До Варшавы недалече. Прямо этого не сказал, но всем своим видом дал понять, что не отвергнет родича. А вот ежели выйдет задуманное, вот тогда Ваське можно будет и припомнить сей разговор. По-свойски, по-родственному, без огласки.
Он уже действует. Пока сего не видно, и слава богу, но отчего-то императрице всё хуже и хуже. Как слегла от известий о письме государевом в Синод, да при повелении царя отнять у неё дочерей, так и лежит недужная. И следующий шаг — не за горами.
— Это ...куда запутаннее, чем у нас.
Её альвийское высочество, уже прозванная за глаза "ночной императрицей", потёрла пальчиками занывшие виски. Бумаг было множество, сама же вызвалась помочь их разобрать, чтобы император не просиживал за оными до полуночи. Помнится, когда она впервые, принеся любимому чашечку чая с медовым пряником, предложила свою помощь, он, сощурив глаза, поинтересовался: "Так кем ты на самом деле при папеньке своём была, Аннушка?" И получил ответ, который явно не ожидал: мол, есть при тебе один человек, которого никто не любит, Ушаков его фамилия. Вот примерно в его роли и пребывала, иногда совмещая сие занятие с военными походами. Также помнится, Пётр Алексеевич учинил ей форменный допрос. Дал лист бумаги и велел начертать план сражения с армией саксонского короля. Того самого, злосчастного, что альвы, ничего тогда не знавшие о пушках, выиграли дорогой ценой.
— Вот здесь была ставка Августа — нет, не короля, его сына — здесь его фронт, фланги и обоз. Пехота, стрелки и конница. Мне отец поручил командовать конным полком правой руки. Моей задачей был скрытный фланговый рейд и выход в арьергард противника. Пока старшие братья вели воинов в атаку на каре саксонцев, я повела свой полк оврагом, чтобы выйти вот в этот лесок.
— А там вы наткнулись на скрытые батареи.
— Ты сразу догадался, а мы понятия не имели, что такое огнестрельное оружие. Когда мы услышали гром среди ясной погоды, то сначала ничего не поняли. Потом до нас донеслись крики наших воинов, гибнувших на поле боя, а ведь они ещё не могли достигнуть рядов противника. Хвалюсь, я первая сообразила, что мы имеем дело с невиданным оружием, и приказала его уничтожить. Наше появление стало для бомбардиров внезапным, развернуть орудия они не успели, и мы без особенных потерь их перебили. Скрытность манёвра была утеряна, но мы всё же ударили саксонцам во фланг. Они смешали ряды, а в это время один из полков левой руки вырубил бомбардирские команды, обстреливавшие нас с того фланга. Мои братья погибли, но их полки достигли рядов саксонцев. Те долго не сопротивлялись, принц Август бежал, бросив войско... Вот и всё, Петруша. Ничего интересного.
— А личико-то дрогнуло, Аннушка, — государь был наблюдателен, этого у него не отнять. — Что там было?
— Мне в том бою слегка по голове перепало, — криво усмехнувшись, проворчала княжна. — До сих пор стыдно.
Не признаваться же, что перед глазами и сейчас стоит перекошенное, белое, как мел, усатое лицо саксонского офицера, целившегося в неё из двух пистолей разом. Стрелял он в упор, когда меч княжны уже заносился вверх. Раннэиль чудом разминулась со смертью. Пулей сорвало шлем с её головы. Впрочем, саксонец этого не увидел, падая на влажную лесную землю с разрубленной пополам головой. И только когда схлынула горячка боя, альвийская воительница поняла, почему ей всё застит красная пелена... Под волосами до сих пор можно нащупать рубец: это повреждённый пулей налобник шлема пропахал кожу.
С тех пор, впрочем, совместные вечера "беззаконных супругов" мало напоминали модные пасторали со вздохами и охами. По самую макушку зарывшись в бумаги, они до позднего ужина углублялись в дела внутренние и внешнеполитические. После, разумеется, компенсировали с лихвой. Но и, опомнившись от утех, не могли удержаться от разговоров на политические темы. Княжна была счастлива — впервые за всю свою жизнь. По настоящему счастлива. Она любила и была любима, и она училась у возлюбленного. Училась всему, что он знал. Это было нелегко. Связи, опутывавшие императорские, королевские и герцогские дворы Европы, были куда сложнее того, с чем приходилось сталкиваться княжне. Политика её родины была проще. Гномы — условные союзники, которым с великим трудом можно было доверять. Орки — искажённые Тьмой сородичи, с ними подолгу соблюдался мир, но войска на границах с их владениями следовало держать в полной боеготовности, дабы не искушать дальнюю родню. Гоблины — безусловные и крайне опасные враги. Люди — добыча. Всё просто, ясно и не меняется тысячелетиями. Не то, что здесь. Сегодня этот король с Петербургом в аккорде, завтра аккорд разрывает и бежит подписывать соглашение с врагом России. А послезавтра новому союзнику в спину бьёт и снова шлёт в Петербург послов. И это ещё самое простое, что может случиться. Иные со всех сторон подачки берут, и никому в итоге не отплачивают делом за содержание. В Турции, вон, какой угодно благоразумный султан может быть, а если найдётся подстрекатель, да подбросит золота янычарам, те начинают бузить и требовать немедленной войны с неверными. Султан вынужден слушаться сих буянов. Когда им снова вожжа под хвост угодит, одному богу ведомо. Словом, перипетии человеческой политики — хорошая причина для головной боли у альвийской княжны.
— Ты об этой писульке, из Гессена? — Пётр, размашисто наложив резолюцию на некое прошение — княжна явственно разобрала "Не бывать по сему, покуда не заслужит!" — присмотрелся ко вскрытому письму. — Да там и сам чёрт не разберёт, что к чему. Мелочь немецкая. Побирушки вечные. Пользы от них чуть, зато денег у всех просят. А в рот прусскому королю Фридриху-Вильгельму глядят.
— Так что же делать с письмом этим, Петруша?
— Во-он в ту папочку его — и пущай там лежит, пока рак на горе не свистнет.
— Мудрая политика, — негромко рассмеялась Раннэиль. — Если Россия им действительно нужна, напишут снова, а если нет — значит, нет... Но Георг Английский может им дать немного, потребовав взамен послушания.
— Георг Английский скорее удавится, чем нищим родственничкам подаст. Сам у парламента клянчит. Вот Людовик Французский, тот может. Он богат пока что, но с таковой политикой быстро разорится, и в том деле у него будет много помощников... Ты запоминай, Аннушка. Учись, не то съедят.
В последних его словах прозвучала странная нотка, и княжна не сразу поняла, что это — печаль. Задыхаясь от захлестнувшей её волны нежности, Раннэиль вскочила и бросилась ему на шею.
— У нас говорят, — прошептала она, — что истинная любовь — это всегда один путь для двоих. Я не верила... Теперь знаю: это так...
— Послал мне тебя бог на старости лет, уж не ведаю — в утешение или в наказание, — невесело пошутил император, с не меньшей нежностью гладя её по пышным волосам, разметавшимся на спине. — А я не верил, что девица в делах военных и политических сведуща может быть. Видишь, и я у тебя кой-чему научился.
Раннэиль тихо, но счастливо рассмеялась. Такие вспышки взаимной нежности случались у них нередко, и заканчивались всегда одинаково... Первосотворённые были правы. Истинное счастье всегда в совместном пути. Возможно, именно поэтому они крайне редко, почти никогда не допускали среди своих потомков браки по любви. Ведь пара, соединённая истинным чувством и задавшаяся совместной целью, такого может натворить...
Для князя Таннарила не было откровением, что людское общество устроено по тем же принципам, что и альвийское. Есть Высшие, есть благородные, есть мастера и есть холопы. По его сугубому мнению, так и должно было быть. Князя до сих пор потрясало другое. Здесь — до появления альвов — не существовало никаких других рас, кроме людей. Но разнообразие самих людей поражало любое воображение. Дело даже не во внешности. Недавно он познакомился с Абрамом Ганнибалом, так у того, страшно сказать, кожа почти чёрная. Дело во внутреннем разнообразии. На родине всё было понятно с первого взгляда. Если гном, значит, толковый горняк и инженер. Если альв, значит, лучше всех разбирается в садоводстве, целительстве и разведении полезных животных. Орки — непревзойдённые кузнецы, а гоблины, в особенности горные — строят дома и крепости прочно, на тысячелетия. Человек в его мире всеми расами почитался существом никчёмным и бездарным. Но здесь люди каким-то образом сочетали в себе как достоинства, так и недостатки всех известных народов.
"Быть может, — думал князь, глядя в окошко кареты на сизый, почти уже весенний снег у обочины, — отец сказал мне не всё? Могло ли так случиться, что наши прежние боги сотворили из людей и прочие расы?"
Люди этого мира были и кузнецами, и пахарями, и инженерами, и воинами, и лекарями, и много кем ещё, в альвийском языке даже слов таких не существовало. Как сказал император, мол, если хорошо поискать, в России на любую потребу человечек сыщется. Не только в России, мысленно уточнял князь, суть сказанного применима к любой достаточно большой территории. Но это правда. Довольно возникнуть спросу на какое-нибудь умение, и быстро находятся искомые умельцы. Было бы желание их найти.
Прочие князья терялись в догадках, а для князя Михаила Таннарила многое уже было ясно.
Иногда восставал со дна души прежний князь Аэгронэль, и утверждал, что всё это вздор, что разум отца помутился на пороге смерти, и самой лучшей политикой было бы продолжение начатого в Германии, пусть и иными методами. Сестру жаль, но было бы весьма соблазнительно использовать её нынешнее положение для усиления собственного влияния во имя... "Во имя чего? — вопрошал себя прежнего князь Михаил. — Во имя провокации всеобщей бесконечной войны людей друг с другом? Подозреваю, что, прежде, чем сцепиться насмерть, они окончательно дорежут нас. А затем, навоевавшись, сядут за стол переговоров и подпишут мир, пусть и для того, чтобы приготовиться к следующей войне. Нет. Самая худшая ошибка, какую только можно вообразить — это недооценка противника... союзника... неважно, кого. Наш злейший враг — непомерная гордыня. Вот враг, победа над которым украсила бы любого альва. Увы, не все это понимают".
Карета подскакивала на ухабах и раскачивалась. Снега на дороге после последней оттепели почти не осталось, и полозья сменили на колёса. Но, несмотря на распутицу, путешествующих хватало. В стрельненском трактире, куда он заехал перекусить, оказалось очень мало свободных столов и очень много любопытствующих персон, что, забыв о собственной трапезе, таращились на альва, как на диво дивное. Князь, рассудив, поступил, как ему казалось, наилучшим способом: сделал вид, будто ничего не заметил. Поев и накормив слугу, двинулся дальше.
Вроде бы недалеко до Петербурга, а князь понимал, что с такой скоростью явится туда не раньше вечера. Потому он не торопил Степана, с недавних пор исполнявшего при нём роль доверенного слуги. Отставной солдат с плохо гнущейся ногой, успевший повоевать и со шведами, и с турками, был не из крепостных. Вернее, выслужил вольную в армии. Князь нанял его в Петербурге, когда тот, выйдя в отставку по сугубой негодности к исполнению долга воинского, искал службы для прокормления. Предлагал себя в возницы либо в охрану. Альву, сперва пришедшему в некоторую оторопь от грубого, исчерченного шрамами, почти пугающего лица Степана, понравился его взгляд, умный и цепкий. Этот человек явно умел не только всё подмечать, но и делать правильные выводы. К тому же был невероятно силён и, несмотря на хромоту, весьма ловко обращался с любым оружием. Бороду по солдатской привычке брил наголо, оставляя усы, и волос не стриг. Взятый в армию ещё сопляком, после Нарвы, свою родную деревеньку под Вологдой не навещал и не стремился: мол, кому там нужен увечный, одинокий, убивать привыкший? Какой из него будет работник в доме? Да и забыли его, поди, братцы с сестрицами. Вот и служил он своему нанимателю со всем старанием, как раньше лямку солдатскую тянул. Князю нравилось отсутствие в этом человеке бессловесной рабской покорности, каковая с некоторых пор стала его раздражать в холопах-альвах. Несуетливый, хмурый Степан внушал спокойствие. Он был надёжен, а это альвы умели ценить.
