После каждой такой отоварки, меня вели в фотоателье. Матери на Камчатку высылался отчет. Мол, видишь сама: щекастый, обут, одет. Не волнуйся, все хорошо.
Тряслись надо мной старики. Я иногда задумывался, вот на фига им оно было надо? Ломала судьба, корёжила, но выстояли они, не предав, не разлюбив. Нет чтобы, как большинство моих современников: выучили ребенка, поставили его на ноги, сбагрили замуж и — гори оно всё огнем! — живут в свое удовольствие. Лишь к старости понял, то были другие люди. Не могли они обходиться без духовного надсущного хлеба, совесть не отмерла. Эти бы точно нашу страну не сдали. Будь на моем месте Серега, или какой-то другой пацан (тот же самый Витя Григорьев), и они б в полной мере на себе ощутили ту же самую любовь и заботу. Ну, может, на йоту меньше. Я, хоть ни капельки на мать не похож, зато косолаплю как дед, рубашки у нас со стороны спины, поминутно выпрыгивают из штанов и торчат кокетливым хвостиком. Короче, родная кровь. "Вылитый дед Степан!" — притворно сердилась бабушка, чтобы сделать приятно и мне, и ему.
Сейчас ей не до того. Машет в воздухе кистью руки и дует на кончики пальцев. Оно и понятно, в чашке не чай, а горячее молоко с содой и солью. Это такая подлая вещь, которая обжигает всегда.
— Чтобы всё выпил, до капельки! — в сердцах повторяет она и отступает на кухню.
Дед тоже собирается уходить. С порога сказал:
— Нашли бы мы, Сашка, с тобой запасную велосипедную раму, можно бы было попробовать на своем огороде. А в поле с собой я такую чертовину не возьму. Засмеют...
После пропарки над горячей картошкой спать уже не хотелось.
Я долго пил горячее молоко, но оно почему-то не убывало и даже не думало остывать. Такие они, бабушкины рецепты. Все для того, чтобы в следующий раз не вздумал ходить босиком.
Судя по звукам, доносившимся с улицы, там продолжались вечерние посиделки. Доминировал голос Елизаветы Фёдоровны. По радио прозвучали позывные последних известий. Я хотел было встать, чтобы добавить громкости, но тут меня осенило. Бог мой, велосипед "Школьник", который уже третий год пылится на чердаке! Как мы с дедом могли про него забыть?!
Я подпрыгнул в постели, хотел было мчаться на кухню, но бабушка как чувствовала, осадила с порога:
— Куды?! Ишь, какой шалапут! Лежи, пей молоко.
Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука — сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать книги не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас, я снял с самодельного стеллажа томик Носова, и долго искал страницу, отчеркнутую дедовым ногтем. До этой отметки, он читал мне "Незнайку" вслух. А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход "Каширстрой", хмурых матросов, чёрный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклепки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи касаток. На Камчатке я пошел в школу, закончил первые два класса. А когда возвратился в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно.
Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день, она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь.
Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы, и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трех окон, как ни бывало. Их заложили после пристройки еще одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната не казалась большой. Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь.
Всё казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошел паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь, уже года два, как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой?
Был во всем этом ещё один спорный момент. На столике, у пластикового окна, стоял мой старый компьютер. Самый первый, ещё даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониторе, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела.
Вот и всё, — подумалось мне, — кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы!
Судорога слишком реальная штука, чтобы её долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна.
В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, табуретка в изголовье кровати с недопитою кружкой соленого молока. Ни пластика, ни компьютера.
Приснилось, — с облегчением выдохнул я. — Всего лишь, приснилось! И от этой нечаянной радости — мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. Что, — возмутилось прошлое, — прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать?
Я долго ещё ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, типа того, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчет. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Так я и повторно уснул, с осознанием греховности и вины, без малейшего оправдания своей подлой, зажравшейся сути.
* * *
Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло еще побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь лёгкое облачко грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали её присутствие за плотно закрытою дверью.
Я встал и включил радио. Шел утренний выпуск "Последних известий". Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые, вообще звучали для меня откровением:
"На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США, в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода "Туркестан" на рейде Вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже, на "Парк де Пренс" проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР".
Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки, майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Черт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения?
Я хотел выйти из комнаты и чуть не столкнулся с бабушкой. Она несла мне в постель кружку чая с лимоном и малиновое варенье в старинной хрустальной розетке.
— Ты куды?! — возмутилась она.
— В туалет, — не моргнув глазом, соврал я.
— Ишь что удумал? После компресса на улицу, расхристанный весь! Сейчас же вертайся! Надень шерстяные носки, все пуговицы застегни, и горло укутай шарфом. Попнись там, он на вешалке, под дедовой фуфайкой висит.
Спорить с Еленой Акимовной, всё равно, что плевать против ветра. Вот эти её словесные перлы: "куды", "вулица", "посунься", "попнись". Участок на островке называет "городчик", маленький серп — "серпок", а небольшое корыто — "корытчатко". Сколько раз, будучи пацаном, её поправлял:
— Бабушка, неправильно, некультурно так говорить!
Она вроде бы соглашается, кивает в такт каждому слову, чуть ли ни дурочкой себя обзывает, а потом возьми да спроси:
— Как по культурному будет "попнись"?
А действительно, как?! Попнись — это типа того, что "мне не с руки, только ты можешь достать, приложи усилие, но возьми!"
На улице жарко, но после душной постели, кажется, что здесь довольно прохладно. От свежего воздуха кружится голова.
— Глянь там, в сарае деда! — вдогонку кричит бабушка. — Скажи, что завтрак готов!
Вода схлынула. Грядки покрыты тонким, лоснящимся слоем потрескавшейся грязи. На дорожках, мощёных булыжником, слой подсохшего чернозема. Огородные всходы и нижние листья культурного винограда, обрели ядовито-коричневый цвет и склонились к земле. Скоро этот налёт превратится в серую пыль и осыплется под дыханием лёгкого горячего ветерка.
Дед курит у верстака. В упоре необработанная доска. Судя по запаху — бук. Последнюю пачку "Любительских" он добил на прошлой неделе и теперь перешел на "Приму". Не до шика ему. Семейный бюджет распланирован на полгода вперед, с учётом доходов от нового урожая. А это еще вилами по воде. Вон, картошка на островке: задохнуться вроде бы не успела, но смыло ее изрядно. И я, как назло, заболел. Попасть бы к нему на дежурство, желательно в день. Можно и мне заработать кое-какую копейку. Дубовую клёпку там выгружают насыпом. Для просушки её и старения, привезенные заготовки нужно вручную перекладывать в клетки. Работа нудная, но оплачиваемая. Семен Михайлович, начальник участка, платит наличными по десять копеек за клетку.
— Во, Сашка, — обрадовался дед. — Ты не видел мои очки?
Беда у него с теми очками. Вечно поднимет на лоб, да там и забудет. Я, понятное дело, в очередной раз подсказал, а он нет, чтобы обрадоваться, на меня же еще и наехал:
— Ты что это тут стоишь? Болеть это тоже работа. И делать её нужно, как положено, по уставу. Уж коли назначил тебе старшина постельный режим, значит, постельный режим. Лежи и болей. Скажи бабушке, что скоро приду.
Пользуясь случаем, спрашиваю:
— Ты не мог бы достать с чердака мой велосипед?
— Хэх! — возмущается дед. — Кому что, а барыне зонтик! Зачем тебе? Добро на говно? Это ж подарок!
— Он все равно не ездит, и запчастей нет. Да и вырос я из него.
— Тако-ое!
Велосипед "Школьник" купил мне отец. Я успел покататься на нём не больше недели. За первую же провинность, мать его забрала и куда-то спрятала, чтоб не отсвечивал. Слишком уж я прикипел к своему приметному велику вызывающе красного цвета. Он был для меня, как живой. На рытвинах и ухабах, отзывался прерывистым гомоном под крышкой звонка и звонким переполохом в сумочке с инструментарием, которую отец почему-то называл "бардачком".
Я проверил сарай и квартиру. Слазил на шифоньер, но нашел там только коробку от настольной игры "Зверобой". Только через неделю догадался поднять сидение большого кожаного дивана. Там он и лежал, потускневший, притихший, с рулём, свернутым набок. Я чуть ни заплакал. Было такое состояние, будто в душе разболелся зуб.
Ближе к началу лета, к дому подъехала бортовая машина. Верней, не к самому дому, а к деревянному спуску, ведущему на нашу террасу. Там все дома стоят на гигантских полках. Чтобы, к примеру, попасть в мою школу, нужно подняться через уровень вверх. В лес, за грибами и черемшой, чуть выше. А чтобы сходить в кино, или на каток к матросскому клубу — спуститься на ступень от дороги. Так что машина стояла немного внизу. Деловитые грузчики выносили из нашей квартиры стулья, столы, кровати, деревянные ящики с посудой, книгами и бельём. В последнюю очередь, из-под дивана достали велосипед. Его поставили к заднему борту, так и не выровняв руль. Всё увезли в порт для погрузки в контейнер. Так я узнал, что скоро мы уезжаем.
Что там случилось со "Школьником" за время долгой разлуки, этого не скажу, только он перестал ездить. Педали прокручиваются,
а цепь и большая звёздочка на месте стоят. Дед что-то откручивал, разбирал, искал в магазинах запчасти, но к жизни велосипед не вернул. Убрал его на чердак до лучших времен, к вящей радости бабушки. Она не любила кричащего красного цвета ни в вещах, ни в одежде. Говорила частенько, что только дурак красному рад.
— Вы еще здесь?! — легка на помине.
Как же мне хотелось посидеть за общим столом! Но бабушка неумолима. Компресс, градусник, и под лоскутное одеяло, болеть до победы. К чаю, она принесла кусок пирога "с сушкой". В дни моей старости, такие пекла только бабушка Зоя, вдова дядьки Ваньки Погребняка, последняя с нашей улицы, пережившая голод двадцать первого года. Бог ей даровал долгую жизнь.
Люди того поколения бережно относились ко всему, что дарила природа. Абрикосы, груши, яблоки, жердела не сгнивали на земле под деревьями. Всё, что не шло на варенье, вареники и закатки, сушилось впрок на щитах из дранки под лучами летнего солнца. Зимой, весной и в начале лета из этой вот, "сушки" готовился, так называемый, взвар — тот же самый компот, только без добавления сахара. Напиток был кисло-сладким, насыщенным и очень приятным на вкус. Когда "юшка" спивалась, "гущу" процеживали, пропускали через мясорубку, добавляли сахар и использовали в качестве начинки для пирога.
После завтрака бабушка ушла в магазин, за хлебом и молоком. С началом моей болезни, забот у нее прибыло. Дед работал за верстаком. Он тогда уже думал о пристройке двух комнат и загодя заготавливал материал для коробок, дверей и оконных блоков. А может, уже стакнулся с Петром со смолы и формы для плитки — дело уже совсем недалекого будущего. Спросил его, кстати, указав на доску: мол, что это будет? А он: "Будешь много знать — скоро состаришься".
До десяти часов я помирал от скуки. Несло от меня, как от запойного алкаша. Ни водки, ни самогона в хозяйстве у бабушки не нашлось и она использовала для компресса лекарственный эксклюзив от Екатерины Пимовны. Легкий запах степного покоса, глушил на корню застарелый бакш тройного одеколона.
С солнечной стороны ставни были прикрыты, но все равно в комнате было жарко. Это раздражало не меньше. К тому же, по радио шла передача "Запомните песню". С выбором материала, редактор мне тоже не угодил. Разучивался хит пионерского детства всего нашего поколения "Гайдар шагает впереди", звёздной пары Пахмутова — Добронравов.
— Приготовили бумагу и карандаш? — тоном массовика-затейника спросил диктор. — Запишем первый куплет...
И медленно продиктовал слово за словом, как наша Надежда Ивановна.
Вот такая бодяга на целых двадцать минут. По задумке авторов передачи, я тоже должен был подпевать:
"Если вновь тучи надвинутся грозные,
Выйдут Тимуры — ребята и взрослые...
Каждый готов до победы идти.
Гайдар шагает впереди!"
Не пелось. И горло болело, и возраст не тот, и слова я давно уже знаю и, даже, мотив смог бы наиграть на гитаре. Эта песня была отрядной в том самом 6-м "Б", куда записали Витьку Григорьева и, возможно, приплюсуют меня. Все пионеры того времени, пели её от чистого сердца, зачитывались "Судьбой барабанщика", "Дальними странами", искренне чтили имя Гайдара. Но когда припекло, все дружно сказали "пас". Да и сам бы Тимур Аркадьевич вряд ли куда-нибудь вышел.
Глава 14. Постельный режим
Меня колотило по минимуму, всего лишь, полтора дня. После эксклюзивных компрессов, градусник начал стабильно показывать нормальную температуру. До девяти утра я отсыпался. Потом не давали мухи. Вот не сиделось пернатым на стенах и потолках, на белых косичках провода гупера. Им — хоть умри! — а подавай мою рожу. Когда они доставали и бабушку, та приступала к репрессиям. Открывала все двери настежь, хватала большую белую тряпку и, с возгласом "Кыш!" начинала гонять эту свору от дальней стены к дверям, из большой комнаты через кухню — и так до самой веранды. Мух становилось меньше, но исправляться они не хотели. Какой уж тут сон!
