Майэрин окликнула Кайто, когда тот в конюшне наблюдал, как седлают коня. Юноша удивился — женщины редко заглядывали сюда, особенно старшая из сестер, которая остерегалась собственной тени, не то что здоровенных злых жеребцов.

Конюх, поклонившись, с любопытством исподтишка поглядывал на юную хозяйку, хотя и продолжал возиться со скакуном Кайто.

— Чего ты здесь делаешь? — не больно-то дружелюбно спросил брат; не хватало еще, чтобы его сестру рассматривали, будто какую-нибудь служанку!

— Я тебя всюду искала, — начала та оправдываться, и попятилась, выходя из конюшни. Кайто последовал за ней.

— Ну, что тебе надо?

— Я искала тебя, а ты не появлялся дома, и теперь на охоту...

— Вот же девчонки! Ясней говорить не способна?

— Я его боюсь, — глухо сказала Майэрин, и брат сразу понял, о ком она. Досаду ощутил — все разболтали.

— Э, брось! Давно ли?

— Раньше я о нем и не думала, мы ведь почти не виделись. Но хотя бы ты помоги мне. Мне он кажется человеком, способным на что угодно.

— Ну например? — Кайто говорил вяло, его раздражала глупость сестры.

— Не знаю.

— Хоть придумай что правдоподобное! Например, превратит тебя в тушканчика полевого... у него мозгов и то больше, — Кайто потянулся, мотнул головой. — Шла бы ты поэтов своих читать. Если отец все-таки передумает, то уж никак из-за твоих глупых страхов!

Он вскочил в седло и легким галопом поскакал по направлению к воротам. Майэрин смотрела ему вслед.

— Ну ты и дууурочка, — протянулся-пропел сзади голосок средней сестры, — Я бы согласилась, не думая. Может, сейчас у вас не сложится, а потом, через пару лет, отец меня отдаст? Смотри, еще будешь жалеть.

Старшая подобрала юбку и побежала прочь, едва не сбив сестру по дороге.

Нээле измучилась ждать новостей, может, поймали уже? Кто поручится, что еще нет? Ей расскажут, когда сочтут нужным. В иной миг начинала верить, что и впрямь дар провидения у нее, только еще не разбужен, и пыталась увидеть, отчаянно, словно тонула и тянулась к спасительной ветке. Но если что и возникало перед глазами, так лишь цветные пятна от напряжения. Всего пару раз почудилось что-то большее, колыхнулись перед глазами белокрыльник, осока, да пахнуло сладковатой болотной прелью и сыростью.

Нээле не могла понять, что это значит, надеялась лишь, что друг ее не нашел свою погибель в болоте.

Девушка старалась не думать о грустном, о страшном, вообще ни о чем не думать; листочек розы оторвала, пыталась свернуть, как сворачивают листы бумаги — сделать лодочку, или птицу. Пальцы скучали по работе — привыкла держать иглу каждый день.

За ней, как за виновницей побега, могли придти в любой час, и боялась этого, и почти надеялась, что придут. Нээле не была возле ворот городской стражи, но ее могли видеть прохожие, хоть и редкие на рассвете. Пыталась представить, как выглядела со стороны — богатое платье, но накидка прикрывает голову и плечи... прикрывала, пока не слетела с волос, а она и не подумала вновь поднять. Серо было вокруг, утренние сумерки, пронизанные рыжим, уже тускнеющим светом ночных фонарей. Вроде мимо прошли горожане, торопясь приступить к делам, или запоздалые гуляки возвращались домой — она уже ни в чем не была уверена.

Беглеца уже наверняка ищут, и, если случайный свидетель видел с ним женщину... сколько времени понадобится, чтобы ее узнали? Не будут же свидетеля этого водить по всем домам. Но и не понадобится, шептал ей на ухо чей-то ехидный голосок. Не считай дураком Макори Нэйта, он первым делом подумает на тебя. За тобой вечно столько шума остается, и какая еще девушка так резво кочует из одного богатого дома в другой?

...Ее — их — видел и охранник дома господина генерала, открывавший ворота.

А Энори отдавал бумагу, и караульные на входе его пропускали. Кем бы он ни был, подкупить всю городскую стражу он не сумеет.

Ему нравилось ее дразнить, пересказывая и сплетни о розысках виновных, и настоящий ход следствия. Будто и вовсе не опасался — не за жизнь свою, это понятно, но хоть за доброе имя в глазах приятелей и покровителя.

Вот и снова — услышала быстрые легкие шаги за дверью, и между ними и тем, как появился в комнате, считай, и мига не прошло.

— Дрожишь? — спросил он таким легким тоном, что ей стало обидно. Но Энори тут же прибавил умиротворяющее:

— Успокойся наконец, никто тебя не тронет и про тебя не вспомнит. Я обещаю. Тебе довольно?

— Это чары? — спросила, когда уже были в дороге, и она сидела в носилках, чувствуя себя камешком, по ошибке попавшим в драгоценную шкатулку. — Или твои цветы?

— Если и чары, то созданные природой... я всего лишь помог всем причастным увидеть одно и то же, а потом большую часть позабыть. Многие могли бы, если б дали себе труд научиться.

— Простые люди?

— Могут же монахи в монастырях, и фокусники, и шарлатаны, рассказывающие о судьбе. Они зачастую вышли из самых низов.

. Говорить ему, похоже, не хотелось. Шел подле носилок, где везли ее, и молчал. Сквозь приоткрытую занавеску она видела — люди вокруг замирали, низко кланялись. Он не обращал на них внимания. Сопроводил в домик, где Нээле предстояло отныне жить, пока что-нибудь не изменится, и то ли судьба выпустит из-под крылышка, то ли разожмет когти

— Что дальше? — спросила она, и Энори не ответил. Дождался, пока Нээле довезут до крыльца и та покинет носилки, занял ее место и оставил девушку размышлять, о чем ей заблагорассудится.

И теперь она была почти оправдана... и даже почти свободна. Небольшой, вполне уютно обставленный дом, пара слуг-мужчин и молчаливая женщина — и все, похоже, доносили о каждом ее шаге.

Нээле улыбалась всем, готовая ждать, сколько понадобится. День тянулся, плотный и тусклый, словно след от улитки.

Крутила на запястье дорогое украшение.

Перед тем, как она покинула дом генерала, Энори подарил Нээле браслет: серебро и горный хрусталь, цепочка цветов-бессмертников. Какое там подарил... надел на руку и застегнул. Не выбрасывать же... А страшно было. Считай, приняла драгоценный дар, и жизнь друга — тоже подарок, и ее вроде как оправдание. Теперь-то что? За просто так почти нищим девочкам ценности не преподносят.

Дом господина Кэраи казался теперь светлой мечтой. Тогда, несмотря на страх за другого, был человек, по-своему добрый к ней, и, как ни странно, довольно понятный. Он хотел блага родной провинции; а чего хочет Энори?

А когда-то все было гораздо проще... удобный стул у окна, журчанье маленького фонтанчика неподалеку, приглушенные смешки подруг...

Попросила служанку принести полотно и нитки, только игла двигалась будто в чужих руках, любимое, единственное прежде дело стало тяжкой повинностью. Узор на полотне возникал какой-то недобрый, словно переплетенные жадные пасти, разинутые в ожидании добычи. Вышивала до темноты, не обращая внимания, что видит нити все хуже, пока не осознала — нет уже сил делать то, что радости не приносит. Вышивка, полная красок и особой изысканной легкости принадлежала прежней Нээле, которая мечтала о тихой жизни, робела при встречах с мужчинами и для которой пройти пару кварталов было едва ли не подвигом.

Со вздохом она отложила потяжелевшую ткань. Перебралась в кровать, погасила лампу, но так и не легла. Сидела, обхватив руками колени. Если еще и мастерство ее оставит, к чему девушка будет пригодна?

Ей померещился чужой человек в комнате, он будто стоял за занавесью. Надо было крикнуть, позвать служанку, но Нээле так испугалась, что не могла шевелиться. От скрытого складками силуэта исходила давящая угроза, и ей опять вспомнились холмы, та страшная пара... А фигура за тканью двинулась, вроде бы подняла руку — что-то блеснуло, будто полоска стали. Только тогда девушка издала полузадушенный писк.

Почудилось, будто Энори появился в дверном проеме — но не сказал ничего, и в руках его были цветы. Стоял и смотрел, а комната наполнялась розоватым туманом, который темнел, становился плотнее, и на всех предметах начинали мерцать крохотные звездочки. Фигура и его, и незнакомца начала мерцать, расплываться перед глазами.

Это же сон, догадалась девушка.

Нээле снилось, что она летит куда-то на огромном цветке — солнце было все ближе, от жара начала болеть голова, и плавились лепестки. Понимая, что это сон, она захотела проснуться, но не могла, и лишь с ужасом ждала приближения светила, которое становилось то золотой птицей, то огромным костром, то лицом со множеством сияющих глаз. Почувствовав, что задыхается, умирает, собрала все силы и соскользнула с лепестка в бездну.

Обнаружила себя полулежащей на кушетке, а рядом, на полу, брошена была охапка полуувядших цветов — розы, лилии, какие-то еще незнакомые, и те, похожие на черные орхидеи — с десяток стеблей сверху. Их узнала и в темноте. И ее саму усыпали стебли, словно невесту. Только не красные, как бывает на свадьбах, а все те же — черные вперемешку с белыми колокольчиками. Чудовищно болела голова. Нээле с трудом поднялась, сгребла часть цветов, выбросила в окно — запах их, сладкий, уже содержал в себе умирание. Неужели она пробыла без сознания пару дней? Быть того не может...

Нээле зажгла свечу, глянула на себя в зеркальце. Темные круги под глазами, но волосы почти не растрепались. Оглядела платье — ни складочки лишней. Что произошло?

— Милая, с вами ничего не случилось? — сунулась в дверь голова прислужницы. За женщиной маячил силуэт одного из приставленных к дому мужчин.

— Встала-таки! А то напугала. Стемнело совсем, и ни звука — я глянул — лежит, словно мертвая, — прогудел он. И осекся, заметив те цветы, что не успела поднять Нээле.

Девушка с трудом поднялась — пустота нахлынула, стала невыносимой. До сих пор ощущался жар, опаливший лицо. И в воздухе едва различимо не то звенели, не то шептались тысячи голосов.

— Принесите холодной воды — мне надо умыться.

Вода не помогла, и она вышла на улицу, подставила лицо ветерку. Уже светало. Растения на клумбе неподалеку были примяты, будто там протащили что-то большое и тяжелое.

Но тех цветов, что усыпали ее в комнате, здесь не росло.

Стрела взлетела вверх по дуге, гудящий выдох тетивы заглушен был порывом ветра, он подбросил стрелу еще выше, развернул острием к земле и бросил вниз, не дав долететь до мишени. И снова стих.

Раздосадованный стрелок опустил лук.

Флаги реяли длинными узкими языками и, напротив, похожие на поднятый рукав, одним концом прикрепленный к древку. Оставалось надеяться, что ветру надоест эта игра — ударять хлестким порывом в самый неподходящий миг и невинно стихать. Обычно Тагари спрашивал совета у своего воспитанника, но сейчас видеть его не хотел, осознавая всю нелепость этого — ведь простил же очередную выходку, больше того, готов был позволить родство с Аэмара...

Но сейчас решил обойтись без его помощи, спросил людей опытных, хорошо знавших приметы — и вот, пожалуйста.

— Мы не может продолжать стрельбы, — обратился к нему один из высших офицеров, очевидно, расстроенный капризом погоды. — По такому ветру не по мишеням стрелять, особенно новичкам, а общим залпом по живой силе.

Был сильный соблазн отправить посыльного за Энори, пусть скажет, есть ли надежда или лучше не ждать. Состязания устроены были в предместьях Осорэи, успеет, если поторопится.

— Вот пусть и покажут, на что способны, — сказал Тагари невозмутимо, — На войне, знаешь ли, погода подыгрывать нам не станет.

Настроение было — мерзее некуда, и уж никак не из-за ветра.

Двое старых друзей Дома — близкие не ему, но еще отцу — подали в отставку, не по военной части, но по чиновничьей. Сами, но, похоже, сильно в обиде уже за свою родню, потерявшую места. И один, прощаясь перед тем как уехать в загородное поместье — по его словам, навсегда, скорее всего, отметил вскользь "я бы не стал так стараться ради Столицы, для которой наша провинция лишь дойная корова да затычка в дырявой плотине".

Не в первый раз слышанное почему-то задело сильно, может, потому что прозвучало устало, без тени возмущения, и говорил пожилой уже человек, чья юность была связана с родителями Тагари.

А еще к нему лично пытались обратиться просители — Кэраи велел поднять цены на некоторые привозные товары, и на местные, которые нельзя стало продавать ниже определенной стоимости. А с подпольными торговцами с самого его приезда стали обращаться весьма сурово, они лишившись половины имущества, могли считать, что им повезло.

Самое худшее, что просителям Тагари не мог ничего сказать, и просто не велел принимать их. В делах финансовых привык полагаться на Айю и Тори Аэмара, но обоих сейчас отстранили от решения самых важных вопросов. А сам он многих вещей просто не знал, если речь не велась о нуждах военных.

— Если переместиться за отрог холма, склон закроет от ветра, — подоспел один из распорядителей.

Тагари сперва отмахнулся от него — там и площадки-то ровной нет, где разместить людей? Не в кусты же лезть, и не вырубить столько. Но потом решил глянуть сам, велел привести коня.

Очередной порыв ветра ударил в лицо пылью и запахом разнотравья. Тагари повеселел — на коня сел еще в три года, и отец сразу был им доволен. Говорят, восточные соседи-кочевники на конях и рождаются, но Тагари не уступил бы им в скачках или управлении лошадью. Обернулся к ординарцу, хотел сказать — а место не так уж и плохо, но тут же забыл о намерении.

Игреневая кобыла отличной стати приближалась к холму, на склоне пологом которого он остановился. Всадник был один — провожатых, видно, оставил у стрельбищ. Давно Тагари не видел его верхом. Невольно отметил, что в седле младший брат держится хорошо, уж этим имя их Дома не опозорит. Значит, и там, в Срединных землях, не только разъезжал в паланкинах и просиживал штаны за бумагами.

И, значит, уже здоров. До предместий недолог путь, но в седле...

Видеть и его сейчас не хотел, тот приехал, будто узнал о недавних встречах и том, что было сказано. Появилось неприятное липкое чувство, словно развешана вокруг паутина, вроде и не коснулся еще, но предчувствуешь. Недавно подумал так об Энори, теперь вот еще один паук появился. У одного волшебный дар, у другого опыт и расчет.

— Зачем ты здесь? — спросил, сам чувствуя излишнюю враждебность тона. Только что ведь справлялся о самочувствии.

— Ты не был против моего присутствия, когда мы говорили об этом раньше, — удивился Кэраи.

Ах, да... был разговор, сам же позвал его — если сможет — глянуть на лучников, гордился ими. А тут еще клятый ветер — сколько промахов будет? Тут позор, а не гордость.

С неприязненным любопытством поглядывал — за привычными чертами теперь отчетливо видел душевную холодность, безразличие ко всему, что не есть его дело. Он уже умудрился посеять в душе генерала недоверие к Энори... по его словам, именно советник сеет волнения в людских умах, но правда ли это?

С теми, кого уличили в распускании слухов, не церемонились, но нельзя же перебить полгорода, полпровинции, да и в верных Дому семьях уже забродили сомнения, с ними тоже, что ли, расправляться?