Странные сближения. Книга первая

Орлов зааплодировал; на него оглянулись.

— Что ж вы, Иван Дмитриевич, предложите упразднить свободу за ненадобностью, ну?

— Я, Василий Львович, всего лишь говорю, что тайное общество, ставящее целью улучшение жизни, в России обречено.

— Ничуть с вами не согласен. Перечисленные вами категории — это, к несчастью, правда, но может возникнуть и четвёртая категория: искренне любящие отечество разумные люди, готовые трудиться для усовершенствования...

Для кого этот спектакль? Для меня или А.Р.? И как, чёрт возьми, себя вести? Мы кое-как оправдались, нас не подозревают в шпионаже, но что они собираются делать?

— А что это Пушкин у нас молчит и думает прописью?

Александр, как раз закуривший, подавился и выпустил дым через уши. Прокашлявшись, он смог понять, что на самом деле говорил Охотников:

— А что это Пушкин у нас молчит? Скажите, что вы думаете, мы просим.

Раевский снова зазвонил, с обречённым видом вошёл Прошка и был отослан обратно.

— Высказываемся по порядку, — с шутливой строгостью сказал Раевский. — И только если желающий высказаться сам попросит слова.

Француз привстал и помахал Раевскому:

— Je demande à prendre la parole, monsier Prezident .

Странный разговор (окончание) — принят — прощание с гостями — neue Liebe и дедукция — Новый Год

Или любовь моя блаженна

Во мне пребудет невозжженна,

Безгласна, томна, лишь во мне?..

А.Радищев

— Собственно, спорить не с чем — сказал Пушкин, поднявшись, — Иван Дмитриевич блестяще открыл нам все беды наших несчастных инакомыслящих. Но какой вывод он предлагает сделать из своих слов? Мы-де, наблюдая, как отвратительны враги современной власти, должны поневоле стать её союзниками? Так ведь в ответ на это можно сказать, что и любители власти столь гнусны, что приходится поддерживать их противников. Я вообще не совсем понимаю эту нашу необходимость вечно быть с кем-то и за кого-то, чтобы, не приведи Господь, не довелось признать: 'я один и мысли у меня только мои'. Хочется быть частью, хочется любить свою сторону, любить по-сыновьи, закрывая глаза на все её подлые черты и негодуя, если кто-то осмелится нам оные черты указать. Что за странная привычка — бояться быть одному, не любя никого? Воистину, общество было бы обречено, покуда существовали бы только видящие чужую неправоту, но отказывающиеся от самой возможности неправоты собственной. По счастью, есть ещё вы, которые могут понять мою мысль. Не соглашаться с государственным устройством — наше право, увы, попираемое всеми, кому не лень, посему наши идеи должны держаться в секрете; то есть кроме тайного общества не быть никакому. Что же до тех недостатков, что показал Иван Дмитриевич, их можно избежать способом тяжёлым для большинства, но доступным нам: оглядываться на себя, ежечасно спрашивая — а прав ли я? Не позорю ли я идею, за которую выступаю?

— Браво, — произнёс Василий Львович. — Вот нравитесь вы мне, Пушкин, почти так же сильно, как ваши стихи, ну.

Раевский, стоя за роялем, как за кафедрой, угрюмо смотрел в собственное кривое отражение на медном боку колокольчика.

— Кто хочет прокомментировать слова Пушкина? — спросил он. — Господин Якушкин, вы, вижу, главный оппонент. Приведёте аргументы против?

— Приведу. Предположим, удалось основать именно такой идеальный клуб, как вы говорите. Чем заниматься в нём? А ничем. Вы пока не дали нам понять, какими вам представляются цели общества. Мне всё видится довольно просто — формируется некий исправленный свод законов, допустим, даже конституция, и распространяется среди власть предержащих. Так ведь нужно царя и великих князей как-то убедить принять то, что ограничит их. Нет, Пушкин, боюсь, для ваших планов наша страна ещё не созрела.

— Мы смогли бы удобрить это поле, и росток взойдёт скорее, — сказал Пушкин, поражаясь объёмам банальности, способной уместиться в поэтическом мозгу.

— Образы, Александр Сергеич, всё образы, а как вы, в самом деле, собрались это делать?

Раевский открыл рояль и стремительно сыграл первые две строчки 'Марсельезы'. Никто прежде не слышал, чтобы Александр Николаевич музицировал; все замерли, поражённые.

— Я поспорю с вами, — Раевский захлопнул крышку. (Александр Львович проснулся, сказал 'Ау?' и снова захрапел). — Во-первых тайное общество полезно тем, что умный человек может найти единомышленников, собеседников и учителей, и не лишиться рассудка, никем не понятый. Во-вторых, хоть и трудно говорить о том, что общество может как-то повлиять на жизнь России, определённые попытки вполне могут предприниматься. Если, например, удастся добиться освобождения крепостных или хотя бы улучшения их участи, это можно считать большим достижением. Кроме того, общество будет полниться членами, в него вступят самые разные люди, пока, наконец, оно не выйдет из тени уже новой силою, имеющей влияние даже на государя.

— Ваши слова легко опровергнуть, — лучисто улыбнулся Якушкин. — Если бы тайное общество уже было, вы бы не вступили в него.

Раевский не отвечал, мягко постукивая пальцами по крышке рояля.

— Напротив, — сказал он, наконец. — Я бы непременно вступил.

— В таком случае, — страшным шёпотом объявил Якушкин, — дайте руку.

Раевский протянул руку, и Якушкин, встав и подойдя к нему лёгкой журавлиной походкой, пожал Александру Николаевичу бледную ладонь. Так они и замерли, сомкнувши руки, пока Якушкин не начал мелко трястись. Раевский поднял брови, и Иван Дмитриевич захохотал в голос.

— Вы что, поверили? Это же всё шутка, друзья.

Раевский фыркнул:

— Как будто я не понимаю.

Орлов и Охотников со смехом захлопали, разбудив Александра Львовича.

— Что вы, друзья, уже и вправду поверили в заговор? Пушкин, вы, право, чуть меня самого не убедили в существовании тайного общества.

— Шутка удалась, — подтвердил Василий Львович. — А не выпить ли нам на прощание с Михаилом Фёдоровичем? Прошка!..

Раевский отдал ему колокольчик.

После пятого долгого звонка пришёл Прошка, заглянул в гостиную и вознамерился снова исчезнуть.

— Куда!

— Вы, барин, чай, не для меня звоните-с.

— Какое — не для тебя! Давай быстро шампанского нам всем, и чтобы стол через минуту был! Уж я тебе, ну!

— Вы поняли, что это было? — спросил Александр, поймав Раевского в коридоре спустя час.

— Ваша проверка. И, думаю, сегодня, самое позднее — завтра вас пригласят вступить в 'Союз благоденствия'.

— Вы так думаете?

— Да, потому что я так устроил.

— Вы что, чёрту душу продали за талант всё устраивать?

В глазах Раевского плыло что-то усталое и опасное.

— Продал, — сказал он. — И не спрашивайте, как мне это удалось. Я могу ошибаться, и тогда вам никаких приглашений не поступит.

— Если вы окажетесь правы, я буду должен вам.

— Бросьте, Француз. Найдём Зюдена — тогда и будет время на добродетели и долги, а пока это простое сотрудничество. Зачем, вы думаете, им всем понадобилось вдруг в Москву?

— Семёновец и генерал второй армии с адъютантом, и все трое в сговоре? Если это окажется не съезд тайного общества, я съем свой цилиндр.

Раевский посмотрел поверх очков.

— Заманчиво... Даже обидно, что наши мнения совпадают.

— Прощай, моя драгоценная, — доносилось из комнаты Аглаи.

— Нет, назовите меня как р-раньше!

— Oh ma cherie! Tu es mon petit soleil de forêt !

— Да, хор-рошо.

Якушкин, собравшийся уезжать в Москву вместе с Орловым и Охотниковым, трогательно прощался с мадам Давыдовой; Орлов продолжал пить с Василием Львовичем; Охотников ходил по двору в одиночестве с книгою под мышкой и пинал камешек; Адель и Катя играли этюды; Катерина Раевская читала что-то вслух Сонечке; дом Давыдовых жил на свой обыкновенной манер.

О событиях, имевших место двумя часами позднее, мы узнаем из —

очередного письма, о котором Пушкин не знал:

И.Д.Якушкин — П.И.Пестелю 22 дек. [1820]

'Из Каменки я отправляюсь к Фонвизиным в Москву, имеете это в виду, любезный друг, и если будут ещё приходить вам письма на моё имя, не нужно уже передавать их В.Давыдову, а лучше сохраните до моего приезда или отошлите Фонвизиным. Что ваша 'Русская правда', кончена? Ради нашей дружбы помните, что я тогда просился быть первым её читателем, надеюсь на это и теперь.

Накануне отъезда моего из Каменки мы разыграли представление, устроили целый суд с полковником Раевским — председателем. Орлов до последнего предлагал принять в наше общество Раевского, но Р. за день до нашего 'суда' выдал свой странный интерес к нам, мы заподозрили в нём шпиона и, хотя разуверились в том, рассудили, что знать ему о нас рано. На том представлении Р. удалось довольно запутать, чтобы он не понимал, где правда, а где вымысел в наших мыслях и намерениях. В тот же день я подошёл к Пушкину, прекрасно себя показавшему (я писал вам об этом лишь вкратце; при новой встрече расскажу подробнее) и предложил ему вступить в общество. Он пробовал назваться недостойным такой чести, но вскоре согласился и в присутствии Орлова с адъютантом и В.Давыдова принёс клятву молчания...'

С гостями прощались шумно и долго. Ещё выпили, выкурили на дорожку по трубочке, вспомнили множество анекдотов с участием высоких лиц, читали стихи и пели песни, впрочем, слышно было одного Василия Львовича.

— Увидимся в Кишинёве, — Охотников крепко сдавил Пушкину руку. — Я теперь служу при Орлове, так что в его доме вы наверно найдёте и меня.

Якушкин, прячась от снега под огромным плащом, раздувающимся на ветру как воздухоплавательный шар, выпрастал голову из-под трепещущих складок и шепнул Александру:

— Постарайтесь быть в Тульчине этой зимой. Там будут все наши, познакомитесь, и начнём трудиться вместе.

— Значит, и вы там будете?

— Не знаю, но мы, конечно, ещё увидимся, — и Якушкин, кутаясь в плащ, побежал к карете, почти невидимой за метелью.

Аглая стояла на крыльце в шубке, наброшенной поверх платья, держала под руку мужа и кружевным платком вытирала со щеки слезинку. Из-за её спины выглядывала Катерина Николаевна, неотрывно смотря вслед отъезжающему экипажу.

— Отчего вы грустны? — Пушкин встал рядом с ней.

Катя неопределённо шевельнула плечами:

— Сама не знаю. Саша, могу я вас спросить?

— Всегда и о чём угодно.

— За какие стихи вы были сосланы?

Пушкин удивлённо округлил глаза, кажущиеся в полумраке неосвещённых сеней совсем тёмными, как ночное море.

— За 'Вольность' и эпиграммы.

— Сможете почитать? Не сейчас, а, может, позже.

— Конечно.

— Так не забудьте, — и она ушла, оставив Пушкина в недоумении.

Почти сутки он мучился раздумьями: что так заинтересовало удивительную Катерину Николаевну, и означает ли это чувства с её стороны, и как теперь с ней держаться. Поэма ещё не была кончена, Зюден ещё гулял где-то на свободе, а между тем мысли были заняты старшей из сестёр Раевских; Пушкин сам не заметил, как влюбился. Особенно вредно это было для стихов — герой поэмы жил памятью о прошлой любви, и даже спасающая его из плена черкешенка (долгая история) не могла оживить его чувств, а героя Александр, по возможности искренне, писал с себя. Требовалось скорее завершить поэму, пока светлое чувство к Катерине Николаевне не сделало автора другим человеком.

Вечером второго дня Александр, оказавшись рядом с Катериной за ужином, напомнил ей о стихах; они ушли в библиотеку и Пушкин на память читал строфы из 'Вольности', извиняясь за неумелый слог.

— А эпиграммы? — с живым любопытством спросила Катерина.

Прочёл наиболее пристойные.

— Слава Богу, Саша, — сказала Раевская, отсмеявшись. — Вы не поверите, я... — в её голосе снова стал пробиваться смех, — я на минуту подумала, что вы нарочно были отправлены сюда следить... Нет, вы не злитесь, пусть мои слова будут вам похвалой... Сначала этот пожар в Тамани, о котором вы с братом отказываетесь говорить, потом какие-то разбойники в Крыму, и снова всё очень неясно, потом ещё эта лёгкость, с которой вы принимаете обязанности следователя... И вы очень умны, Саша, и женщины вас любят, а теперь вот вы сдружились с Орловым и Якушкиным, которые, говорят, не так просты... Хотя тут я не могу судить. Но, Саша, вы так удачно могли бы быть тайным агентом, что если бы не ваши стихи, я бы решила, что ваша ссылка выдумана для отвода глаз.

— А это не мои стихи, — глядя в лицо Катерине и не моргая, ответил Александр. — Мне их всем участком составляли, то-то порадовались наши жандармы.

Катерина Николаевна снова засмеялась, и Пушкин выдохнул: пронесло.

— Ну, Саша, вы не обиделись? Я очень горда нашей дружбою.

Пушкин молчал, с глуповатым выражением уставясь на книжные полки.

Любовь к Кате возникла в его душе сама собою и требовала такого же естественного выражения. Он часто признавался в любви, и обычно этого бывало довольно, но Катя смотрела на Пушкина слишком серьёзно; она видела в нём друга, и признание лишь оттолкнуло бы её. Буду ждать, — решил Александр, — и откроюсь только после того, как мы достаточно сблизимся. Стало по-детски радостно: предстояло мечтать, угадывать потаённые смыслы в её движениях взглядах, заранее планировать собственные слова — всё ради будущего, в котором Пушкин не сомневался. Он умел добиваться женщин, и всякое усилие на пути к победе было подобно разрыванию бечёвки и обёрточной бумаги на уже полученном подарке.

Беспокоил, правда, один вопрос.

— Вы сказали 'не так просты', что это значит?

Катерина замялась.

— Я... просто Михаил Фёдорович с друзьями говорил об одной политике... И держится в стороне, и вообще... Нет, я не знаю, это были случайные слова.

'Когда Нессельроде сдохнет, — подумалось, — надо будет предложить Кате его место; работать станет куда приятнее'.

Кончался декабрь, простились друзья, разъехались гости, поместье пустело, хрустальной крупой залепило окно, кончался декабрь, и с ним заодно всё прошлое, так же дойдя до предела, катилось, как санки, по горке скользя, — куда-то под горку, где прожитый год — поверженный царь — на сугробах ворочался, пуская на смену другого царя, чтоб тот до конца своего декабря познал свой триумф и своё одиночество; пуржило, кончался декабрь и вот — закончился; дома открыли Нюи, играли мазурку, плясали без устали, поутру с порога заносы мели, покончив с Нюи, открывали Шабли, а женщины пели романсы французские и шили, и всем обещали любви; январь начался, за окном дворовые куда-то по нуждам хозяйским плелись, один всё твердил о похлёбке на ужин, скорее бы, мол, а второй был простужен, шатался и, кашляя, сплёвывал слизь; в сарае белели гусиные выи, и лапы краснели, и пахло пером, которое вскоре очистят и выварят, горячее — только с песка — принесут бумаге, ножу и чернилам на суд: всю ночь им скрипеть, пока свечка не выгорит, а в тёмном сосуде не кончится ром; по комнате вился табачный туман, внизу ещё слышались звуки рояля, а ближе к рассвету приснились глаза любимой; проснулся — январь начался, дул ветер, внизу ещё что-то играли, бродила метель по окрестным полям; спустился, любимая что-то сестре читала, как давеча, вслух, а повсюду была новизна, и белела посуда, и даже ножи становились острей; берёзы, качаясь в замёрзшем окне, рябили в снегу, как столбы верстовые, январь начинался, всё было впервые, шампанское пенилось, и как во сне почудилось: жизнь хороша несравненно, любая, хоть плена в ней хватит, хоть тлена, любая, бросающая на колена, пусть будет она холодна и надменна, но стоит влюбиться в неё непременно, в такую, рождающуюся из пены на смену ушедшей, которая не.