Чертополох 3

— Всё, что смог сделать молодой воин для погибшего в бою крейговца, это тайно похоронить его тело, ведь даже в достойном погребении Ирташу было отказано. Так командующий амэнскими войсками мстил павшему Мартиару за его мужество и верность присяге. Которую, между прочим, не оценил и сам правитель Крейга. Лезмет предпочёл не признать своё бездействие, а обвинить погибшего за него воина в трусости и покрыть его имя позором.

Так что, служа Владыкам, всегда следует помнить, чего стоит княжеская благодарность. А ещё различать разницу между воинской хитростью и обычной подлостью, хотя, порой, границу между ними трудно уловить.

Тряхнув головой, Остен вновь перевел, было, взгляд на огонь, но тут подал свой голос Дари.

— Так не должно было произойти! Неужели князь может оболгать своего воина? Неужели у крейговского военачальника не осталось никого, кто вступился бы за его память?

Кривоплечий вновь обернулся к нам, и медленно, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, произнёс.

— Видишь ли, Дари. Владыки тоже люди — они тоже могут быть слабы и подвержены всем людским порокам, хотя жрецы в храмах утверждают иначе. Что же до Мартиара Ирташа, то из его детей уцелела лишь младшая дочь — девочка одиннадцати лет. И ей, лишённой наследства и имени, надо было просто выжить.

— Но ведь тот воин нашёл её и помог? Так ведь? — Дари, которого чужая беда зацепила, словно своя, отчаянно требовал от отца хорошего завершения рассказанной им истории, но Остен лишь покачал головой.

— Вначале воин действительно пытался найти девочку, но его поиски не увенчались успехом, и этот долг так и остался неоплаченным. Но дочь Мартиара Ирташа он всё же встретил. Случилось это, правда, спустя много лет — она к тому времени была уже взрослой женщиной, а он — одним из амэнских военачальников, так что их знакомство вряд ли можно назвать удачным. Но об этом как-нибудь в другой раз, хорошо?

Остаток вечера прошёл скомкано. Сразу после рассказанной им истории Остен покинул комнаты Дари, чтоб вернуться в них ещё раз уже тогда, когда его сын готовился ко сну. Я не стала присоединяться к их совместной молитве Мечнику и потому вернулась в спальню мальчика лишь тогда, когда кривоплечий, пожелав сыну доброй ночи, сам отправился на покой.

Поскольку день был богат впечатлениями, Дари ещё некоторое время возился в постели, но в конце-концов усталость вкупе с очередной сказкой взяли своё, и он, наконец, уснул. А вот у меня сна не было ни в одном глазу. Старые, растревоженные амэнцем воспоминания, бередили душу, и я вновь и вновь переживала давние события так, словно они случились вчера. А ещё думала о том, что случилось бы, если б Остен поспел к нашему дому раньше, чем пьяные от крови насильники. Что было бы тогда? Остался бы живым Мика? А какая судьба ждала тогда мать и сестру? Пленниц ли? Знатных заложниц? И как сложилась бы их жизнь дальше? Суждено ли нам всем было найти приют в доме Остена или наоборот — мы угодили бы прямо в лапы к Арвигену и сгинули бы его в подземельях? Или напротив — стерпевшись со своей судьбой, поменяли бы Крейг на Амэн?

Увы, одна лишь мысль о Мике, что носил бы теперь амэнский доспех, отозвалась в сердце такой болью, что я решила не терзать себя больше бесплодными и мучительными размышлениями о несбывшемся. Вот только унять взбунтовавшиеся чувства никак не получалось, и я, не придумав ничего лучшего, наведалась в учебную комнату Дари за очередной книгой. В конце концов, благие намерения не означают, что за ними последуют такие же поступки, а прошлого мне в любом случае не изменить. Так что лучшее, что я могу сейчас сделать — это отвлечь свой беспокойный ум чтением.

Подумав так, я, поправив фитиль у свечи, открыла утащенный том и обнаружила, что моей добычей стал труд какого то амэнского философа. Начинался он с извечных сетований на падение нравов и несовершенство людской природы — я уже было думала забросить книгу, но вовремя обнаружила, что размышления философа стали развиваться в ином ключе.

'В славе таится упадок, и в силе — слабость. Достигнув расцвета, княжество неизменно шествует к своей погибели и бесславному концу. Разве что упадок этот можно растянуть на столетия. И потому Амэн ждёт судьба многих и многих. Потому как семена уже засеяны в землю. Гордясь добытыми в походах трофеями и воинской славой, разве не забываем мы о том, что пенсия добывающих нам победы ветеранов совсем невелика. Более того, милестский прихлебатель, вся обязанность которого — лобызать руку своего господина, нередко и ест сытнее, чем воин в походе. Но хуже всего то, что столичный трутень считает себя превыше и купца, и воина, и ремесленника. Но что станет с ульем, весь мёд которого будут делить такие вот трутни?'

' Владение жизнью и судьбой другого человека развращает души и ожесточает нравы. И хотя далеко не каждая юная госпожа, требующая от родителей пребольно наказать свою нерасторопную няньку, становится взбалмошной и жестокой, в благородных семьях я всё чаще вижу иное. Юные девицы бьют приставленных к ним служанок по щекам, таскают их за волосы, а то и колют до крови шпильками или прижигают раскалёнными щипцами для завивки локонов. И делают это с полного попустительства не только родных, но и живущей в доме наставницы — жрицы. Так же и юные господа неоправданно жестоки со своими собаками, лошадьми и полувольными'.

Увидев, что людей 'добрый амэнский философ' поставил позади собак, я позволила себе невесёлый смешок. Гневно клеймящий чужие пороки поборник морали и сам был не чужд многих недостатков. А потому труд его оставил двоякое впечатление. С одной стороны — хороший слог, меткие наблюдения и даже некое вольнодумство, с другой — бесконечные сетования на пороки и надменное презрение ко всем людям, кроме амэнцев. Так что было совершенно неясно, что такая книга поделывает в учебной комнате Дари, и кто отвёл ей там место. Остен, несмотря на то, что частенько проводил время в библиотеке, не производил впечатления любителя пустых мудрствований. Хотя, возможно, я просто чего-то не понимала.

Как бы то ни было, книга и последующие за ней размышления отвлекли меня и помогли скоротать большую часть ночи, так что новый день я встречала хоть и сонной, но зато с усмирённым сердцем и разумом.

Меж тем, все утренние дела шли своим обычным порядком ровно до тех пор, пока не подошло время занятий. Сегодня Дари первым делом предстояло постигать математику, а эта наука, как искренне думал ведущий занятия Илар не предназначалась для женского ума. Я не стала с ним спорить, и, поджидая мальчика, осталась в своей комнате, чтобы заняться там рукоделием. Всё же выделенная мне комната действительно оказалась самой светлой — сидя у окна, в ней можно было заниматься самой тонкой работой. Я же, за дни, проведённые вместе с сыном Остена, заметила, что здоровье мальчика действительно было очень хрупким и нуждалось в укреплении, а поскольку варить зелья мне было запрещено, я решила вышить на нательных сорочках Дари защитное плетение.

Чародейство это было несложным, так же, как и вышивка. Несколько знаков на обратной стороне одежды по вороту, рукавам и на груди — чтобы ребёнок рос крепким, а хвори его не донимали. Орудуя иглой, я нашёптывала молитвы Малике и Лучнице, и вскоре так погрузилась в работу, что не видела и не слышала ничего, кроме неё. Каждый стежок, каждое движение иглы сопровождалось словом молитвы — плетение нитей и слов соединялись меж собой, порождая хрупкую и воздушную поначалу защиту. Я растила своё чародейство, точно цветок, да оно и казалось мне хрупким весенним подснежником, в который я вкладывала все те немногие силы, что мне были оставлены по воле Остена. А потому подняла голову лишь тогда, когда был сделан последний стежок и сказано завершающее слово. И тут же невольно вздрогнула — кривоплечий, очевидно, вошёл ко мне, когда я работала, и теперь, как ни в чём не бывало, восседал на лавке и небрежно перелистывал книгу, которую я ещё не успела вернуть в комнату для занятий.

Мысль о том, что Остен уже неизвестно сколько наблюдал за мной и моим чародейством, неприятно царапнула, но я попыталась не дать волю начавшей разгораться в сердце злости. В конце концов, тысячник — хозяин этого дома, да и моё колдовство он не порушил, терпеливо дожидаясь, когда я закончу вышивку.

— Ты прочла её, Энри? — Остен, увидев, что я закончила, не стал тратить время на пустые приветствия, а сразу начал с того, что его интересовало, — Как тебе этот труд прославленного философа?

Я не торопясь сложила шитьё, и, взвесив все за и против, решила ответить честно.

— В книге есть интересные наблюдения, но ваш мудрец, клеймя чужие пороки, не замечает своих. Он спесив, надменен и любит поучать.

— Верно, — на губах Остена мелькнула улыбка. — Наш философ ещё тот балабол. А уж описанное им в конце идеальное княжество и вовсе химера.

— Тогда что эта книга делает в учебной комнате? — я действительно не понимала, зачем тысячнику вкладывать в голову собственного сына мысли, с которыми он не согласен, но Остен на мой вопрос ответил очередной мимолётной усмешкой.

— Дари по ней будет учиться читать между строк. А еще понимать, что кроется за елейными словами милестских придворных. Я считаю, что это очень полезный навык... Кстати, можно взглянуть на твою работу?

Я посмотрела на требовательно протянутую руку и без слов отдала тысячнику сорочку мальчика. Что бы я ни думала, Дари — сын тысячника, и он вправе знать, что за плетения я вышила на одежде его единственного ребёнка.

Остен развернул одежду, его ладонь птицей взметнулась над вышивкой, так и не коснувшись ни единого стежка. Чуткие длинные пальцы замерли, а потом слабо шевельнулись, словно бы плетя невидимый узор, а ещё через миг тысячник хмуро взглянул на меня.

— Просто, но при этом вполне действенно. Я рад, что Дари тебе небезразличен, вот только с колдовством тебе следует быть очень осторожной. Не забывай, Энри, каким ядом тебя травили.

— Я помню, но это совсем несложное чародейство, — я забрала сорочку из рук тысячника, а тот встал с лавки, повёл плечом так, словно бы оно затекло.

— После такого занятия неплохо было бы прогуляться по саду. Погода на дворе хорошая, ясная, да и мороз некрепкий. А уроки Дари закончатся где-то через час.

— Так почему бы не подождать его? — прогулка вместе с Остеном не казалось привлекательной, но тысячник на моё возражение лишь хмыкнул.

— Не все разговоры хороши для детских ушей, Энри. А наши с тобой беседы именно такие.

Произнеся это, он тут же вышел из комнаты — дальнейших возражений тысячник слышать не желал, и мне пришлось подчиниться. Я сменила платье на более подходящее для прогулки, переобулась, и, накинув тёплый плащ, вышла из комнаты.

Несмотря на искрящийся под солнечными лучами снег, сад казался унылым — стоящий ровными рядами деревья и кусты, узкие, кое-как расчищенные дорожки, затянутый льдом пруд с сухими камышом по берегам... Но Остену, казалось, здесь нравилось — заложив руки за спину, он замер у самого края берега и молча смотрел на огромное ледяное зеркало. Лицо его при этом было на диво спокойным.

Ровно до тех пор, пока он не повернулся ко мне и не произнёс:

— Почему ты молчишь, Энри? После моего вчерашнего рассказа у тебя ведь наверняка есть множество вопросов.

Что ж, Остен не часто изъявлял готовность отвечать, так что этим его сиюминутным настроением следовало воспользоваться. Собираясь с мыслями, я ненадолго прикрыла глаза, а потом и сама посмотрела на сковавший пруд лёд:

— У меня всего один вопрос, тысячник. О чём ты не стал рассказывать при Дари?

— О грязных и кровавых подробностях, разумеется. — Тёмные глаза тысячника сузились — Что ты хочешь знать?

— Какую участь уготовил твой командир моему отцу? Ты говорил, что Мартиару Ирташу было отказано в погребении, — я и сама удивилась тому, как ровно и сухо прозвучал мой голос, но тысячника было не так-то легко обмануть. Его, устремлённый на меня взгляд, мгновенно отяжелел.

— Тело твоего отца, Энри, было подвергнуто осквернению. Его было велено прибить над воротами, через которые мы покидали Реймет... Вернее то, что от него осталось. От такого ответа мои руки сами с собою сжались в кулаки, а внимательно наблюдавший за мною кривоплечий тихо добавил.

— Антар снял тело той же ночью. А ещё — выбрал место для могилы твоему отцу ровно так, как это умеют Чующие. Так что, хоть земля и не освящена, душа твоего отца обрела покой, а не стала одним из призраков разрушенного Реймета.

— А какая сложилась судьба тех воинов, которые истребили мою семью, тебе известно? — Я и сама не знала, зачем задала вопрос, который мог лишь увеличить разлившую в душе горечь. Ясно ведь, что мне сейчас ответят — живут где-нибудь в провинции, в доме, построенном на выделенном после походов наделе, получают скромную пенсию, и, пропустив стаканчик-другой хмельного, спят по ночам, как младенцы. И никакие призраки убитых и истерзанных людей их не тревожат.

— Ты имеешь в виду Лемейра и его дружков? — глаза кривоплечего, и без того чёрные, в один миг, казалось, потемнели ещё больше. — Если да, то они мертвы. И смерть их не была лёгкой. Можешь мне поверить.

— Я верю, — разговаривать расхотелось. Я смотрела на нахмуренное, с резко проступившими морщинами у губ, лицо тысячника, и понимала, чья рука оборвала жизнь Лемейра. Но ни одобрения, ни осуждения, ни радости от того, что насильников настигла кара, не чувствовала. Сердце словно бы покрылось льдом — точь-в-точь, как поверхность раскинувшегося передо мною пруда. Оно словно бы онемело.

— Пойдём отсюда, — горькие размышления о былом неожиданно оборвал тысячник. Аккуратно взяв меня под локоть, он направился прочь от водоёма, тихо заметив. — Месть редко приносит удовлетворение, так что давай поговорим о чём-нибудь другом.

— И о чём же? — теперь мы шли по тропинке меж укрытых снегом кустов. Тропинка была узкой, а кусты почему-то казались сейчас спящими сказочными зверями. Безмолвными стражами, охраняющими нас с тысячником от досужих глаз.

— Мне уже много дней не давала покоя одна загадка, Энри. Когда ты попала ко мне, твоя рана от арбалетного болта выглядела очень свежей. А новости о том, что Ревинар с Мелиром кое-кого потеряли, я узнал за несколько дней до этого. И это трудно объяснить чем-то иным, кроме вмешательства слуг Седобородого.

Я украдкой взглянула на Остена. Если рассказывать всё, как есть, то придётся поведать и о Мориде, и о проклятом храме. И как ко всему этому отнесётся тысячник, неизвестно. С другой стороны, мне не хотелось, чтобы правда о Мориде была так же замолчана и похоронена, как и правда о моём отце. И пусть новому Ловчему людские толки и пересуды уже не важны, его семья, возможно, получит поддержку... Поразмыслив ещё немного, я решила рискнуть.

— Я действительно бродила по тропам Ловчих. Но оказалась на них с согласия слуг Седобородого. А незадолго до этого видела одного из Ловчих так же близко, как тебя, Остен.

— Хм, с нашей последней встречи ты, похоже, обзавелась множеством полезных, хотя и довольно рискованных знакомств, Энри. — Хотя тысячник и выглядел изумлённым, шпильку в разговор он вставить всё одно не забыл. Я же в этот раз решила не вступать в обмен колкостями.