Мессир барон 1-11

Следует выйти к морю, посмотреть на Ратин в летнем ее обличии. Смешно, король вздумал запретить поклонение ей в Граарге, но любому моряку милость Матери Вод была и будет дороже закона. Ей же самой нет дела до дрязг смертных, а пролитая во имя ее кровь лишь добавит соли морской воде. Как бы ни хотелось смертным думать иначе.

И можно ли верить ей, — ей, в темной ипостаси Владычицы Глубин, — или же то была лишь издевка, лукавство? Правда ли Колесо закрутилось по нужному пути, правда ли мир пребывает в согласии с твоим замыслом, и нет в нем клятвопреступления? Если она лгала, конец не заставит себя ждать. Но если нет... голова кружится от свободы, но вместе с тем просыпается та ярость, что на две трети — тоска. Та, что заставила Пса идти на Дарлиен.

Ибо не имея возможности нарушить правила игры, любым своим действием ты продолжаешь ее, не зная даже, кто играет против тебя. Есть ли там хоть кто-то.

Пусты небеса над нами... Чем был Арсолир для мира? Очередной войной, бездарной и нелогичной? Попыткой стихий сохранить порядок? Напыщенным жестом отчаяния мертвого эльфа? Блажью придурковатого шута, вообразившего себя богом? Лишним звеном в цепи случайностей, что ты сковал, мечтая достичь цели? Всем этим и более того, но и Арсолир не вырвался за пределы возможного, и он не дал ответа... ни одного ответа кроме тех, что мы могли бы дать сами. Бессмыслица, тлен.

Неужели и правда нет ничего, кроме этого мира — лошадки с плюмажами везут карету, истошно кричат чайки, дети играют в мяч у сгоревшего дома, — кроме этого мира и Бездны?

Стихии устали от службы... полно, стоит ли доверять тому, что предлагают даром? Может быть, прав был Десница Духа, говоря о рабстве, несравнимом с участью смертных? Так или иначе, уже невозможно вернуться по следам, исправить ход вещей. Пусты небеса над нами, но Бездна не дремлет. Да и кроме того, ты видел своими глазами дитя пророчества, предвещающего новую эру, дитя, которое войдет в силу не раньше, чем кончится этот год. Если тогда останется хоть что-то.

Чем не повод быть особенно чутким к тонким колебаниям случайностей?

На углу скучали стражники в незнакомой серой форме. От них разило скверной; Ханубис прошел мимо, ожидая окрика, но они промолчали, глядя вслед. Тем лучше.

Новая каменная набережная, казалось, не принадлежала этому городу, истощенному мятежами. Неспешно катались кареты, прогуливались семьи, все неплохо одетые, довольные собой и прекрасным вечером. Солнце клонилось к синей воде, бриз играл с пенными клочками, похожими на паруса. Южнее видны были корабли, стоящие в порту, над ними развевались королевские флаги на серых стенах Береговой крепости.

Ханубис остановился у парапета. Волны бились о камень, рассыпаясь на брызги. Странно, что во владениях Марвина море кажется куда холодней и враждебнее. Да, еще мальчик и все случившееся с ним... Когда ты взялся за него, ты был готов пожертвовать им ради победы над Ленерро. План не сработал, но твоей вины в этом нет. Однако мальчик остался жить, выжил он и на озере. В какой-то степени, это заслуживает уважения. Но теперь — если в нем пробудилась Орна — насколько он стал опасен? Разумней было бы избавиться от него или бросить, не дожидаясь, пока он выкинет еще что-то. Но коней не меняют на переправе. Не потому даже, что это непорядочно, но потому, что судьба мальчика связана с твоей, а ты — говоря начистоту — не способен сейчас найти критерии различия между важным и незначительным, между фактором риска и шансом. А если не понимаешь ничего, остается лишь довериться судьбе.

— Маама, купи плюшку... — захныкал рядом мальчик в матросском костюмчике. — Купи, купиии...

Ведущая его за руку молодая купчиха замотала головой в крупных буклях.

— Дома пирог стоит, не куплю. Денежки счет любят.

— Ну маама!..

— Пирог с рубцом.

— А плюшка с корицееей...

— Не куплю!

— Мааама...

Заметив, что Ханубис смотрит на них, купчиха надменно выпрямилась и ускорила шаг. Ребенок плелся за ней, продолжая ныть.

Когда они ушли, Ханубис подошел к тележке торговца и купил себе плюшку. Еще теплую, с корицей. Откуда-то доносилась музыка, между гуляющими сновали девочки, продавая с лотков тюльпаны и оранжерейные розы. За ними бдительно следили громилы-охранники — не обидит ли кто, не попытается ли кто из продавщиц утаить часть выручки? По цене каждый цветок приближался к рыцарской кольчуге, но покупатели находились. Да, должно быть, приятно купить девушке шикарный цветок, если сегодня тебе повезло, а завтра неизвестно настанет ли...

Доев, Ханубис вернулся к парапету. Там, где солнце коснулось воды, разливался рубиновый свет, и облака над ним отсвечивали розовым. И там, на горизонте, Ханубис разглядел, не сразу поверив глазам, то, чего не ожидал увидеть. Десятки мачт с поднятыми парусами. Флотилия, плывущая к Граарге.

Город тоже не ждал ее. Несколько минут все было по-прежнему: все так же гуляли люди, смеясь, беседуя, жуя плюшки, все так же сновали между ними цветочницы, так же неторопливо опускалось солнце. Корабли плыли, и бриз раздувал их паруса, множество парусов.

Потом послышались первые крики: сперва удивленные, потом испуганные. Грохнула предупреждающе пушка на Береговой.

Корабли плыли. Ханубису казалось, что он может уже различить солнца на парусах авангарда. Угорский военный флот. Вполне предсказуемо, но, Бездна, зачем же именно сегодня?..

В "Грааргской деве" сейчас напивается со своей командой Кловис. Можно успеть вернуться к ним, вывести из города, пока идет бой... Странно, что не выходят навстречу геронтские галеоны... Понимают, что шансов у них нет? И что это за столпы дыма на горизонте?

Набережная стремительно опустела, лишь пара компаний еще маячила у парапета, возбужденно переговариваясь. Волны стали сильнее. Брызги взметнулись, забрызгав Ханубису лицо. Надо уходить... а впрочем, зачем? Здесь торговали цветами и говорили о любви, а к утру будет пепелище, это в порядке вещей, так оно и бывает всегда. Но чего ради позволять случиться беде, которую можешь предотвратить? Хотя бы из эстетических соображений...

Ханубис утер лицо и размял костяшки пальцев. Первые корабли уже вошли в бухту, держась правым бортом к крепости. Их было около трех десятков, а за ними следом не слишком быстро двигались два чудища, подобных которым Ханубис еще не видел. Они были огромны, шагов по двести в длину, со свинцово-серыми металлическими бортами. Посреди высокой палубы у каждого торчала труба, из которой валил густой дым, непоправимо портя прелесть заката. Если уж говорить об эстетике, стоило бы начать с этих уродцев, но, увы, практические соображения диктуют иную тактику.

Первый залп — с десятка кораблей разом — ударил по Береговой. Когда перестало гудеть в ушах, Ханубис услышал, как кричат чайки. Почему-то их было слышно лучше, чем людей. Итак, пока перезаряжают пушки, приступим.

Все это простые, понятные вещи; вот время, его неумолимый ход, вот смертный холод, что время вливает в плоть, вонзая клыки. Любая материя подчиняется извечным законам; их знает росток, стократ лучше знает сосна под топором дровосека. Но и мертвое вещество подвластно времени; распаду волокон, разрушению связей, тлению. Вот Бездна: сочится в дыры пространства, обволакивает ткани мягкой пеленой, ускоряет ход времени, взывает к тому потенциалу небытия, что сокрыт во всякой материи, в каждом предмете. Кто станет спорить с ней?.. Всяко не безучастная древесина. Каждая вещь стремится к небытию, и мы всего лишь поможем ей достичь завершения, столь желанного, сколь и простого.

Авангард флотилии поворачивал, готовясь дать залп по порту, а в бухту вплывали все новые корабли. Дымные чудища заметно отстали. Угорцы плыли, выстроившись попарно, и высокие паруса дивно белели на фоне лилового неба. А потом разом обрушились.

Многоголосый крик разнесся над водой, прервался плеском падающих мачт. Иные корабли просто развалились на части, другие начали стремительно тонуть. Некоторые на вид казались неповрежденными, но Ханубис видел, как прыгают с бортов матросы.

Меньше, чем за минуту блистательная армада обратилась в ничто — в обрывки тряпок и обломки досок, плавающие в помутневшей воде. Среди них, в волнах, выглядящих отсюда маленькими и безобидными, барахтались люди. Их было очень много, и они мешали друг другу. Кто-то плыл к берегу, кто-то — к выходу из бухты, иные пытались уцепиться за распадающиеся обломки дерева, другие, видимо, обезумев от страха, уходили под воду и более не появлялись.

В общем-то, здесь все было кончено. Ханубис потер пальцы, затекшие от знака разрушения. Взглянул еще раз на море, в котором наконец утонуло солнце.

— Да, — пробормотал он. — Сдается мне, что сегодня твои рыбки наедятся.

Отвернулся и поспешил обратно в город, не дожидаясь, пока соберутся зеваки.

Глава восьмая

Я не знаю, чего пытаюсь добиться, когда пишу тебе. Может быть, дело в том, что у меня нет никого, с кем я мог бы поговорить. Всегда выходит не то, даже если я говорю открыто, они не понимают. Ладно, никто и не обязан понимать, хотя ты, мне кажется, понимала — или притворялась? Не важно, я не о том, совсем не о том.

Я не могу думать о тебе, обо всем, что случилось. Ты знаешь, я пытался, но я слишком виноват, чтобы понять это. Я как будто умираю, когда думаю о тебе, обо всем, что я сделал. Захлестывает темнота и хочется выть, пока не вывернет наизнанку. Но я не могу.

Я понимаю.

Каждое утро я надеваю лицо, я выхожу и говорю, делаю то, что от меня ожидают. Но я не могу больше! Орна... Линдаэр, я не могу. Я должен и я справлялся, но теперь в замке эти люди... эти твари, выродки, и я не могу больше. Боро не верит, что они убили отца, но он сам сказал, что у них глаза убийц. Ладно, не мне рассуждать об убийцах, но я знаю, что они это сделали. Отец никогда не умер бы сам, он любил жизнь, если бы он узнал, что я сбежал, он бы плюнул и продолжил жить, я уверен. А эта тварь, этот ублюдок, он воспользовался моей мечтой, и когда я убежал, они пришли и убили отца. Выдали это за самоубийство, позорную смерть. А теперь они здесь, куда ни заглянешь, всюду они. Я связан обетом гостеприимства... хотя что это за обет, так, условность, вроде запрета брать в заложники детей... и не запрет вовсе, просто никому не придет в голову. А мы, должно быть, чудовища, если додумались.

Вы — дети войны.

Неправда, не в этом дело. Нас растили для мира.

Люди — всегда дети войны.

А вы?

Время от времени.

Это не объяснение. Если все равны в этом, но другие не брали детей в заложники, не предавали любимых, не насиловали, — значит, дело во мне.

Я не хочу говорить об этом. Не сейчас.

Прости. Прости меня. Я забываю... не так. Для меня не имеет значения, кто ты. Нет, я опять не так пишу.

Это нельзя написать "так". Я — это я. Ты — это ты. Обязательно должно иметь значение, кто мы. Иначе в разговоре нет смысла.

Прости. Хорошо, начнем с чистого листа. Так вот, Линдаэр, я просто не знаю, что мне делать. Эта тварь, Кловис, он все время рядом с учителем. Хорошо, я попробую писать правду: я ревную. Хотя ревность это глупо, это не отражает сути: он лишил меня отца, а теперь лишает учителя. И Йо, он все время сидит с этой шайкой, даже Флора с ними. А мои люди смотрят на меня, они пока не спрашивают, что это значит, но скоро спросят, и что я отвечу? Две ночи, уже две ночи они здесь, а я не осмеливаюсь даже выгнать их. Я трус, верно?

Нет.

Нет? Я не верю тебе. Иначе бы я не сидел здесь. Знаешь, за окном сейчас такая ночь... я раньше очень любил вот эти ночи, когда тепло, вот так сидеть за занавеской, дышать, слушать... А теперь я не чувствую весны, не чувствую, как пахнут цветы, а голоса во дворе только раздражают. Я прислушиваюсь к ним и думаю: что на этот раз пошло не так? От меня как будто пустая оболочка осталась. Всего полгода назад, я думал, что весь мир передо мной, а теперь я как пленник здесь

что ты знаешь о плене

Что я знаю? Ха, всего лишь то, чему меня научили. Чуточку больше, чем я хотел бы. Да, ты знаешь больше. Но учитель помог мне кое-что понять. Я был ему хорошим учеником. Хорошим настолько, насколько мог. А теперь он даже не подходит ко мне. Сидит с этими, играет с их кошмарным ребенком, — неужели он не видит, что со мной происходит? Сколько еще я продержусь — сам?

Он видит.

Да, ты права. Он видит. Он всегда знал меня лучше, чем я сам себя знаю. Тогда зачем он делает это? Если бы он хоть раз остановился, попробовал бы заговорить со мной, если бы... Бездна, зачем я это пишу?

А что ты сам чувствуешь к нему?

Я ненавижу его.

Я ненавижу его.

Я ненавижу его.

* * *

Перо порвало бумагу и надломилось у кончика. Вот и конец разговору... Марвин поднес лист бумаги к свечке и поджег. Хранить эти письма было опасно, перечитывать — стыдно.

Когда синий огонек приготовился лизнуть пальцы, Марвин бросил останки письма в заранее припасенную кружку с водой. Проделал то же и со вторым листом. Пером размешал пепел и выплеснул все за окно.

— Стихии, храните мою тайну! — детское заклинание, только вот теперь Марвин знал, как оно работает. И теперь в нем была действительная нужда. Может быть и хорошо, что учитель всецело увлечен своей шайкой ублюдков. В противном случае, он наверняка понял бы, что происходит с его учеником. Впрочем, это лишь вопрос времени. Очевидно, что он узнает — и что он предпримет тогда?

Марвин, подозревал, что знает. Сейчас, в полосе штиля, что наступала ненадолго после каждого письма, он мог рассуждать здраво, мог думать даже и о самом страшном. Ненадолго. Скоро вернется боль, необоримое огневое отчаяние, вспыхивающее в ответ на любую неосторожную мысль, на каждую досадную мелочь. За две декады Марвин отлично изучил свои границы.

Если Ханубис решит убить тебя, он сделает это. Да, он говорил, что не любит разбрасываться учениками, но очевидно и то, что к любому вопросу некромант подходит прежде всего практически. Следовательно, необходимо, чтобы потенциальная польза от ученика казалась ему больше потенциального вреда. Произвести на него впечатление твоими личными качествам едва ли получится — пора бы с этим смириться. Политическое влияние его не интересует. Тогда что?.. Нужно узнать, чего именно он ждет. Чего хочет, о чем мечтает. Тогда мизерная доля шанса у тебя будет.

На худой конец, можно пойти ва-банк и попробовать заинтересовать его глубинами твоего внутреннего мира. Неужели ему не интересно посмотреть на результаты эксперимента?.. Лучше, конечно, чтобы они показались не слишком угрожающими.

Марвин засмеялся, отчетливо расслышав в собственном смехе истерические нотки. Спрыгнув с подоконника, он принялся ходить по спальне.

Разумеется, дело не в Орне. Учитель не боялся ее прежде, не станет бояться и теперь, — что она может сделать, попытается его прирезать? Смешно. В худшем случае, учитель решит запереть ее снова, что несколько хуже твоей безвременной смерти, но маловероятно. Вернее, невероятно: ты ведь не дашь согласия. Изгнать ее он тоже не сможет, — она находится именно там, где и должна.