— Помедлите, господа мои, — голос Алиеноры вмешался неожиданно и очень громко. Она уже стояла совсем рядом, возле стола, но взгляд ее был направлен ни на одного из спорящих победителей. На кого-то совсем постороннего и очень маленького. — Прежде чем вы изберете себе достойную даму, я хотела бы, чтобы все присутствующие в замке донны собрались в этом зале. Мессир Гийом, если вы позволите...

И, протянув узкую руку, она одним движением сдернула шапочку с головы Кретьенова жонглера. Мари, пылая от смущения или же от моментально обратившегося к ней всеобщего вниманья, шагнула через скамью и обняла свою смеющуюся мать, пряча лицо у нее на плече и в собственных рассыпавшихся волосах.

— Что же, матушка... А разве я была столь дурным юношей, что тебе понадобилось сделать из меня еще одну даму?..

Но, когда юная графиня Шампанская, облаченная в Кретьеново сюрко, наконец обернулась к гостям, чтобы поприветствовать их, уже как дочь владелицы замка, ей пришлось еще раз отвлечь свое внимание. На двух коленопреклоненных мужчин, которые протягивали ей снизу вверх драгоценный приз за состязание, соединив руки на его высокой золотой ножке.

...Чрезвычайно славным человеком оказался Бернар де Вентадорн!.. Алиенора наконец завладела своей дочерью безраздельно — дочерью, узнанной еще вчера, узнанной с первого взгляда; и теперь обе дамы — Мари, правда, ненадолго удалялась, чтобы переоблачиться в женскую одежду — восседали во главе стола, толкуя о новостях. Третьей в их компании стала кузина Изабель, очень красивая черненькая девица со смуглым румянцем на щеках. А Кретьен с Бернаром тем временем замечательно напивались вдвоем, утоляя духовную жажду наряду с физической. Правда, слегка опьянев, вентадорнский поэт позабыл весь свой небогатый запас французских слов, но Кретьену не составило труда перейти на окситанский; после многоязычного Парижа он мог общаться на этом языке, как на своем родном. Раскрасневшись, обладатель "свободного и доброго сердца" заявил Кретьену, что он, Кретьен — "лучшее в смысле поэзии, что есть на севере". И пока трувор размышлял, восхваление это ему либо же хула северу, Бернар успел признаться, что устал от южного соперничества, как от горба за плечами, и по такому поводу безмерно рад видеть поэта, который пришел не столько состязаться, сколько стихи послушать. "Поэты, они ревнивый народ — они редко стихи любят... Кроме разве что своих собственных, мессен", — горестно сообщил певец любви, и Кретьен, опираясь, и сам во хмелю, на крепкое Бернарово плечо, радостно размышлял, что — вот надо же! — этому милейшему человеку он в детстве едва ли не поклонялся, как недоступному величию. Надо же, как все меняется... И ведь всегда — к лучшему...

Собственно говоря, именно Бернар из Вентадорна, благородный человек неблагородного происхождения, и сказал ему новость — что вскорости на юге ожидается еще одно интереснейшее действо из тех, что случаются раз в сто лет; в замке Ломбер не далее чем на Пятидесятницу объявлен диспут — католическое священство юга поведет публичный богословский диспут с так называемыми еретиками, с Чистыми, чья церковь на Юге пользуется большим почетом, и недаром. Диспут открыт для всех желающих, и только последний глупец такое зрелище пропустит, тем более что добрый граф наш Раймон непременно обещался быть — если сможет, а тако же и многие другие знатные и просвещенные люди со всей округи съедутся, чего и вам, друг мой, от чистого сердца желаю.

Как-как город называется? Ах, Ломбер. Ломбер, чтобы мне провалиться!.. Но ведь я здесь не ради себя, и я здесь не один. Я сопровождаю даму, супругу своего сеньора. И только если она согласится предпринять такую поездку в целях развлечения и обретения новой мудрости...

Но даже говоря эти окольные речи, Кретьен уже знал прекрасно — если он хоть немного знал натуру Мари — что она ему ответит на предложение. И не ошибся, конечно же.

Городишко Ломбер, что под Альби, доселе ничем особенным прославлен не был. Разве что тем, что это — осиное гнездо, одна из главных резиденций "еретиков провансальских", при упоминании которых у Кретьена начинало нехорошо сосать под ложечкой. Всего-то около пяти лет прошло с тех пор, как это слово впервые прозвучало в его ушах — но в таких обстоятельствах, что забыть нелегко. А, "еретики провансальские"! Как он кашлял, тот старик-ткач, стоя на четвереньках, сплевывая кровь на земляной тюремный пол... Но Аймерик — этого Кретьен не забыл и забыть не мог — носил полное имя Аймерик де Буасезон, совладетель замка Ломбер. И надежда увидеть сира Гавейна живым была сильнее, чем застарелое отвращение к ереси и липучий страх, навсегда в голове поэта связавшийся со словом "Лангедок". Мари ехала в Ломбер развлекаться — Кретьен ехал искать своего друга. Хотя если в жизни и существует что-нибудь, чего нельзя забыть, чего, испытав однажды, будешь бояться всегда — то это тюрьма.

С дочерью Алиеноры, которая сама теперь редко выезжала из имения, в качестве сопровождения поехало с десяток пуатуских рыцарей. Им, южанам, из которых не все толком знали французский язык, ереси были не в новинку; а предстоящий диспут имел для них значение двойной важности — великой развлекаловки, равной которой не случалось со времен Генриховых проповедей, и решения судьбы. В маленьком Ломбере владетель замка поспешно готовил комнаты для знатнейших гостей, а владетели кабаков предвкушали небывалые доходы — со всего Лангедока стекались гости всех сословий и возрастов, чтобы своими глазами увидеть, как их любимые проповедники публично посрамят врагов-католиков и откроют для Церкви Истинной врата к будущим победам.

Впрочем, в церковь перед поездкой Кретьен успел забежать, отстоял мессу. Все-таки в еретический город ехать, там, наверное, и не сходишь... Заодно посмотрел Пуатьерский собор — Нотр-Дам ля Гранд, громадную, очень древнюю церковь, еще по-старинному тяжеловесную, но уже на новый лад украшенную длинными разрисованными статуями вроде тех, что красил Ожье-Имажье, и смешные зверьки из бестиария — тоже недавнего происхожденья — ползли изнутри по периметру старых стен. Кретьен приобщился и вышел из полупустого храма под яркое солнце, подавил зевок. Ему стало легко и немножко тревожно.

...При спешке из Пуатье до Ломбера — с десять дней пути. К Троицыну дню они поспели — хотя Мари и не была приспособлена к быстрой езде, все же она оказалась истинной дочерью Алиеноры, той, что перенесла ливни и безводье сирийских песков. И чем дальше путники продвигались к югу, тем непривычней делалась растительность — появились какие-то странные дубы с широкими жесткими листьями, сосны с непомерно длинными иглами, платаны со стволами в три обхвата... Лето уже вовсю вступило в свои права, и путники частенько страдали от жары — включая и Мари, ехавшей в самые знойные дни в крытой повозке. Иногда по дороге они купались — дамы предпочитали делать это отдельно от рыцарей; по вечерам, когда уже бывали поставлены шатры, воздух оглашался песнями трубадуров. В Ломбер, кроме великого де Борнеля, отправлялся теперь несносный, но чертовски талантливый овернец, и пьянчужка Сайль д`Эскола. Странно только, что Годфруа — каждой бочке затычка — не решил воспоследовать примеру приятеля, а по неизвестной причине остался пожить при Пуатьерском дворе. Кретьен полагал про себя, что здесь не без прекрасных глаз какой-нибудь девицы.

Но музыки им и без Годфруа хватало. Кретьен вообще иногда поражался южанам: на вид — сущий оборванец, всего и достоянья-то, что обшарпанная рота да пара сапог — а поет, веселится, слагает воззвания к прекрасным дамам, да еще и держится как родной брат короля... Вот она, "материя левис элементи"! То, что так дивило его порою на севере — а именно, личности типа Годфруа — здесь, на юге, похоже, являлось нормой жизни. И сам стиль их выживания, блужданья от одного двора к другому в поисках богатых и щедрых покровителей — был веселым, смеющимся, легким. Вот мессен Сайль по дороге пил без остановки с Пейре-Овернцевым жонглером, — непонятно, откуда они только брали выпивку и деньги на нее! И ни малейших признаков похмелья, ни облачка на радостных лицах — будто все в жизни замечательно, и праздник идет по плану... А чуть что не так — сразу поются горестные "кверелы", а заодно как же не осудить Рим и духовенство — легко ли сказать, есть хочется, а денег-то и нет! Наверняка Папа виноват.

Мари эти ребятки, как ни странно, нравились — видно, любовь к "свободным художникам" такого пошиба передалась ей в наследство от матери. Более того, еще в Пуатьерском замке она познакомилась ближе с желчного вида человечком, шампанским трувором Гасом Брюле, и немедленно пригласила его к труаскому двору — не позже, чем к Преображению. Видно, радость и блеск Алиенориного замка прельстили ее живое сердечко, и она потихоньку присматривала себе кандидатуры для украшения грядущего куртуазного двора. Похоже, как ни странно, но именно там, в чужой земле, юная дама впервые осознала себя графинею и хозяйкой.

Городок, арена состязания, оказался маленький — не Пуатье, конечно, и не Труа. Однако было то, чем он превосходил даже своего богатейшего и славного соседа Альби: это количеством высокопоставленных еретиков. Ломберские бароны славились тем, что открыто исповедовали ересь — как-то раз альбийский епископ едва не отлучил весь их дом от церкви за некие "злодейские набеги, совершенные в землях католических, дабы помочь еретикам-публиканам, епископской и королевской волею осужденным, бежать от справедливого суда". Но до сих пор им как-то удавалось выкрутиться — с помощью родни, денег или же просто — наплевательства: на юге на подобные дела смотрели просто. Скорее всего, и будучи отлучены, бароны Ломбера пожали бы плечами и продолжили бы жить как живется. Тем более что и вассалами Луи Седьмого они, кажется, не являлись — Ломбер через графа Тулузского, того самого Раймона Очередного, ровесника Кретьена, формально принадлежал арагонскому королю. А арагонскому королю, признаться, в данный момент было несколько плевать, какого там вероисповедания придерживаются его лангедокские вассалы. У него свои дела были, их вкупе с кастильянцами более мавры интересовали.

По дороге до Ломбера Кретьен и Мари испытали нечто вроде безоблачного счастья. Ничего особенного меж ними не происходило — просто ехали иногда рядом, просто ужинали вместе в ее большом голубом шатре, просто церемонно прощались на ночь — "Доброго сна вам, госпожа моя..." "И вам того же, мессир Наив..." Но вся их простенькая жизнь обрела некий иной, подспудный, скрытый от посторонних глаз смысл — словно бы пронизанная теплыми, бесплотными лучами. Странно, что Кретьена теперь не тянуло писать стихов о любви — все строки, которые он мог сказать, словно бы излились из него во дни предвкушения радости, а сама радость занимала внутри так много места, что там не осталось слов. Кретьен в те дни мог ни с того, ни с сего засмеяться от счастья, откинувшиись в седле; однажды он так и сделал в разговоре с одним аквитанским рыцарем по имени эн Ук, и тот немало удивился, что на его вроде бы невинную реплику о том, что духовенство возмущается новыми модами в одежде, последовал столь восторженный взрыв. "Простите, мессир... Это я о своем подумал", — смутился Кретьен, снова сосредотачивая на собеседнике светлый бестолковый взгляд, и приготовился слушать и умно кивать на реплики о том, что по какому поводу думает приор Везонский, тезка старины Годфруа.

А думал оный приор, что молодежь совсем развратилась. Не иначе как грядут великие бедствия, мор и глад. А все потому, что молодые одеваются, как разрисованные дьяволы: на голове колпак, потом полотняная шляпа, а поверх — еще одна... Рукава понаделали, как у церковных риз, а у женщин — платья с хвостами, которыми они улицы так и метут. (На этих словах эн Ук бросил длинный взгляд на беспечную Мари, которая везла с собою именно такое платье — новомодный подарок матушки, аквитанская мода, настоящая парча, розовая, отделанная зеленью...) А еще, говорил он, эн Годфруа не одобряет, что у башмаков острые и длинные носы, а всякие простолюдины нагло расхаживают в сапогах, кои им по статусу не положены...

— Вот в этом я, пожалуй, с ним согласен, — заметил бедняга Ук, вытирая со лба выступивший пот. — Вилланам, я считаю, должно обматывать ноги тряпками. Да, именно тряпками! Вот так бы пусть и ходили, а то туда же — сапоги!

Кретьен задумчиво и согласно покивал. Дело не в том, что он внезапно забыл о своем простонародном происхождении (а сапоги воистину красовались у него на ногах, светло-коричневые, остроносые — одно из ценных приобретений на поделенные с Бернаром призовые деньги.) Просто он на какой-то момент выключился из разговора. Он смотрел на Мари, ехавшую чуть впереди — как она обернулась, ослепительно улыбаясь, и слегка махнула ему рукой...

В эти дни они оба явственно и много любовались друг другом. Еще не называя происходящее никакими словами, ничего не требуя и не желая — просто смотрели, впервые открывая для себя, как же прекрасен может быть другой человек. Открытие, которое приходит только с первой любовью.

Город Ломбер был и маловат, и грязноват. Но они этого не заметили — так ярко сияли узенькие — вдвоем трудно проехать — улочки, так ослепительно улыбались слепенькие окна домов, стоящих впритирку друг к другу. Милые, милые, прекрасные гуси, окруженные сиянием, с гоготом бежали из-под копыт всадников. Очаровательные дети, дравшиеся перед распахнутыми дверьми портняжной мастерской, прелестно хлюпая носами, удирали, сверкая пятками. Замечательный, блещущий добродетелью виллан с телегой поспешно дал задний ход и свернул в переулок, пропуская кавалькаду благородных гостей. Кроме того, что мир исключительно красив, он еще был на редкость весел. Кретьен и Мари переглянулись — и засмеялись.

— Наив... А это замок? Какой у него смешной донжон! Совсем не как у нас...

— Вообще необычайно смешной замок, госпожа моя Оргелуза.

— Вот будет здорово, если мы все в нем не поместимся!

— Будет очень смешно, госпожа моя...

Но на самом деле происходящее оказывалось не так уж смешно. Диспут обещал затянуться на несколько дней, столь много на него съехалось именитых оппонентов. Все белое духовенство Юга, не считая феодалов — виконты Лотрека и Каркассоны, мелкие бароны, почтенные горожане, и великое множество просто зрителей, как местных, так и приезжих, и по меньшей мере у половины в глазах — недобрый огонек: сейчас наши им покажут! Сейчас вам, мерзкие католики, быстро объяснят, что к чему! Да, беседа могла перерасти во что угодно.

Из приглашенных не явился только сам граф Тулузский — вместо него приехала его жена, на Констанция, молодая еще, но не слишком-то красивая, воплощавшая своим видом все те пороки, которые приписал молодежи аквитанский приор Годфруа. Еще бы — сестра французского короля, дама великой знатности! Была у нее и высокая шляпа наподобие колпака, и остроносые, расшитые жемчугом башмаки, и хвост алого, ярких тулузских цветов платья волочился за нею по каменным плитам. На Констанция одарила собравшихся презрительным взглядом и воссела на почетное место, в резное кресло на возвышении, рядышком с виконтом Каркассоны. Они выступали в роли третейских судей с католической стороны.