Проклятие Раду Красивого

— Такой подарок нельзя продавать, — сказал он.

— Он принесёт тебе беду, — сказал я, уже чуть не плача. — Всё, что исходит от меня, приносит людям лишь беды. На мне проклятие. Я проклят. Проклят.

Я знал, что турки до смерти боятся сглазов и проклятий, но Гючлю, лишь на мгновение нахмурил брови, а затем опять улыбнулся:

— Нет, господин. Нет на тебе проклятия. Почему на тебе должно быть проклятье?

— Прошу тебя, поверь. Ты можешь умереть из-за него.

— Умереть? — допытывался турок. — Но почему, господин? Что случится?

— Не спрашивай.

Гючлю видел, что я сам не свой, чуть не плачу, кусаю себе кулаки, но он не знал, как мне помочь.

— Успокойся, господин, — сказал турок и обнял меня, так что моя голова сама легла ему на плечо. — Должно быть, ты нездоров. Наверное, ты пил своё вино? Не надо было. От него только в голове мутится, а если выпить слишком много, начинают одолевать демоны.

Я тоже обнял его, но вдруг понял, как это выглядит со стороны, отпрянул и даже вскочил:

— Нет, оставь меня.

— Почему, господин? — молодой турок тоже вскочил. — И как я могу оставить тебя? С тобой что-то плохое случилось. А вдруг ты в воду полезешь? Утонешь ещё. Нет, я не уйду. Пойдём лучше, я отведу тебя в твой шатёр. Пусть твои слуги позаботятся о тебе.

Чтобы хоть как-то меня успокоить, он заговорил непринуждённым тоном. Наверное, желая отвлечь:

— Говорят, сегодня султан приедет. Ты слышал об этом?

— Да, он приедет, — сказал я и криво улыбнулся. — Если он увидит нас с тобой рядом, тогда точно случится беда.

Гючлю как будто начал что-то понимать, но всё же спросил:

— Почему?

Я не смог удержаться. Сжал его голову ладонями, притянул к себе, стремительно приник губами к его губам, ожидая, что тот сейчас отпрянет. Он так и не отпрянул, но и губ не разомкнул.

Мы оставались в таком положении столько, сколько я мог выдержать, не дыша. Наконец, мне пришлось прервать поцелуй, чтобы вздохнуть.

— Вот, — наконец, произнёс я, опуская руки и с трудом выговаривая слова, потому что не хватало воздуха, — теперь тебя есть, за что казнить. Если султан узнает, он казнит. Лучше уходи.

Гючлю смотрел на меня, но без удивления и гнева, а как будто с укоризной. Он покачал головой и ушёл.

* * *

Мне стало совсем грустно. Получалось, что Мехмед не делал из меня другого человека, а просто вскрыл то, что таилось в моём сердце. Меня одинаково влекли и женщины, и мужчины. Из-за султана я это понял, но лучше бы не понимал.

Султан заставил меня понять. И я называл это насилием, несмотря на то, что всё-таки имел особую склонность. Мехмед угадал её во мне! Он угадал! Но то, что он сделал со мной, всё равно оставалось насилием.

Я вспомнил свои давние рассуждения о древних греках — о судьбе особенных мальчиков в те времена. "Нет, — подумал я. — Всё было ещё хуже. Ведь даже если мальчик, имевший особую склонность, становился возлюбленным для взрослого мужчины, это ещё не значило, что им обоим выпало счастье". Ведь даже имея склонность любить мужчин, мальчик мог не испытывать склонности к тому мужчине, с которым свела судьба.

Возлюбленный вполне мог ответить своему воздыхателю: "К другим меня влечёт, а к тебе — нет. Хоть убей!" Помнится, меня самого чуть не убили. И заставили получить опыт, которого я не желал.

Лучше б я пребывал в счастливом неведении, повзрослел, как все, познал бы женщин, не мечтая о другом соитии и не живя в разладе с Богом. Конечно, у меня появились бы товарищи, к которым я чувствовал бы крепкую привязанность, но наше товарищество не оказалось бы смешано с похотью.

Мне вспомнилось множество примеров из древних сказаний, повествовавших о необычайно крепкой мужской дружбе. Я был бы рад, если б мог так.

Особенно нравилась мне история из старой греческой книги — история о двух скифских юношах, чья дружба стала легендой. Имена юношей — Дандамид и Амизок — надёжно запечатлелись в памяти потомков, да и при жизни эти двое скифов оказались почитаемы почти наравне с царями!

Причиной такого почёта было одно событие, случившееся на войне. Так вышло, что Амизок попал в плен, а Дандамид, услышав крик друга о помощи, сам пришёл во вражеский стан. Дандамид сказал, что хочет выкупить Амизока, но в качестве выкупа мог предложить лишь самого себя, как обмен.

Предводитель врагов любил жестокие шутки, поэтому сказал:

— Ты мне не нужен. Но раз у тебя ничего другого нет, можешь не платить выкуп сейчас. Просто отдай мне свои глаза, как залог, а выкуп принесёшь после.

Назад в свой лагерь Дандамид вернулся слепым, зато вместе с другом, а через некоторое время Амизок, который очень ценил великодушие Дандамида, ослепил самого себя, сказав, что не хочет видеть того, чего его друг видеть не может:

— Мы будем оба во тьме, зато вместе.

Они прожили ещё много лет, а дружба оставалась такой же крепкой. Оба умерли в глубокой старости, окружённые уважением.

Теперь я понимал тайную природу этой дружбы, но верил, что сами Дандамид и Амизок не понимали... и потому прожили счастливую жизнь.

Мне вдруг на миг представилось, как могла сложиться их судьба, если б они совокуплялись друг с другом. Кем бы они стали? Двумя слепыми содомитами? Вот потешное оказалось бы зрелище! "Ах, Амизок, где же твоя пещера меж двух холмов? Я не вижу и не могу её найти! — Она здесь, Дандамид! — Где?"

Кто стал бы проливать слёзы, глядя на таких слепцов!

* * *

Я побрёл обратно в лагерь, втайне надеясь, что Мехмед сегодня не приедет. Мне совсем не хотелось видеть султана, а я знал, что он, приехав, непременно потребует меня к себе.

В лагере казалось шумно, совсем как в ставке султана, и народу вроде бы прибавилось.

— Господин, — окликнул меня слуга, когда я оказался возле своего шатра, — как хорошо, что ты пришёл. Великий султан только что прибыл. Его люди спрашивали о тебе.

— Я должен явиться к султану?

— Да, но не сейчас. Позже, — мой слуга чуть наклонился ко мне и перешёл на доверительный шёпот. — Ближе к полуночи придёт человек от великого султана и отведёт тебя.

Я не стал прихорашиваться. Лишь причесал волосы. Даже не стал просить, чтобы мне побрили щёки, а ведь не брился уже два дня: "И так сойдёт".

Благовониями тоже решил не пользоваться: "Пусть султан скажет, что от меня пахнет рыбой. Пусть почувствует, что мои волосы пропитались дымом от костра".

Глянув на себя в зеркальце, я увидел, что верх носа и верхние части щёк у меня теперь ярко-розовые, потому что обгорели на солнце. В зеркальце отразилась и моя усмешка: "Пусть мои щёки увидит Мехмед, и если ему не понравится — тем лучше".

Даже кафтан я надел не синий нарядный, а простой тёмно-вишнёвого цвета, не имевший никаких украшений.

Не хотелось выглядеть и благоухать, как наложница, которую ведут в султанские покои!

Когда мы вместе с Мехмедовым слугой осторожно пробирались в темноте меж телами тысяч воинов, спавших прямо на земле вокруг султанского шатра, меня так и подмывало пнуть кого-нибудь из них сапогом в бок — якобы я запнулся.

Мне хотелось бы посмотреть, как воин вскочит, уставится на нас, и как султанский слуга станет испуганным шёпотом объяснять ему наше присутствие здесь.

Дозорные лишь однажды посмотрели на нас, но ничего не сказали. Значит, их предупредили, пусть не раскрыв всей правды. А вот воинов, которые сейчас мирно спали, никто, конечно, не предупреждал.

В темноте я видел лишь смутные очертания спящих. Кто-то из них были янычары, а кто-то — личная конная охрана Мехмеда. Где-то рядом и в самом деле находились кони. Я ясно слышал, как одно животное шумно вздохнуло, фыркнуло, затем, потопывая, встало на ноги, но тут же снова легло.

Вход в шатёр султана ярко освещали факелы, но мы вошли не через этот вход, а откуда-то сбоку и очутились прямо в спальне Мехмеда, слабо освещённой тремя светильниками, подвешенными к столбам. Слуга, поклонившись, тут же выскользнул вон, а султан улыбнулся мне и поманил рукой.

Несмотря на то, что я жил в Турции с малых лет, всегда удивлялся этому жесту. В христианских странах его истолковали бы как "иди от меня", а не "иди ко мне". Ах, я бы с удовольствием удалился! Однако следовало приблизиться.

Султан, уткнувшись лицом в мою шею, шумно втянул ноздрями воздух:

— Нет благовоний, — задумчиво произнёс он, но без всякого недовольства. — Необычный запах. Что это, Раду?

— Должно быть, так пахнет речная вода, — отозвался я.

Мехмед продолжал меня обнюхивать, теперь зарывшись мне в волосы:

— Дым от костра... и, кажется, запах жареного барашка...

— Эти запахи больше подходят воину, чем запах роз, — будто извиняясь, проговорил я, но султан опять не проявил неудовольствия:

— Ты прав, мой мальчик, — сказал он, и теперь разглядывал меня, раздевая. — Твоё лицо и руки загорели, погрубели, а кожа на груди такая же светлая и нежная... Ах, Раду, что бы ты ни делал, как бы ни менялся, но твоя красота всегда при тебе. Пусть всякий раз она другая, но всякий раз так же притягательна.

Я хотел бы представить на месте Мехмеда кого-то другого, но султана не удалось бы спутать ни с кем, даже закрывая глаза. Этот крючковатый нос, это брюшко, и даже борода... В Турции правом носить бороду обладал только султан, высшие сановники и лица духовного звания. У Гючлю не было даже усов...

Я не мог забыться в грёзах, знал, кого целую, и потому целовал султана так, словно это были не поцелуи, а укусы. Я хотел вцепиться в него зубами и растерзать.

Увы, после утех он остался жив, невредим и весьма доволен "страстью", проявленной мной, а вот я грустно смотрел куда-то мимо него.

Мехмед спросил:

— Почему ты не смотришь на меня, мой мальчик? О чём ты задумался? Тебе грустно?

— Да, повелитель, — отвечал я. — Грустно потому, что вскоре мне следует расстаться с тобой. Ты вернёшься в свою столицу, а я останусь в северных землях за рекой. Как это грустно!

В моей речи звучали слова женщины из султанского гарема, когда-то ставшей для меня примером, на котором я узнавал, как выглядит страсть. "Где эта наложница теперь?" — подумалось мне.

С того дня, когда я "учился" у неё, сидя за кустами в саду, прошло уже более десяти лет. Мой возраст уже приближался к двадцати пяти годам, а тогда я был отроком.

"Где она? — думал я. — Всё ещё в гареме или подарена кому-то? А может, умерла от чумы?"

Я знал, что сестра Иоанна Сфрандзиса, погубленного мной, умерла как раз от чумы в возрасте четырнадцати с половиной лет. Я узнал об этом ещё давно от самого Мехмеда. Он оказался раздосадован этим событием, ведь сестра походила на своего брата настолько, насколько девушка может походить на юношу. Ценное качество! Поэтому я даже не удивился, когда Мехмед сообщил мне про её смерть так, словно я был виноват. Мне пришлось покаянно склонить голову и просить прощения, но не за неё, а за несчастного Иоанна — в который раз!

Сейчас я не раскаивался в своём поступке, совершённом в шестнадцать лет. Я оказал Иоанну услугу. Да и его сестре на самом деле повезло. "Жить в султанском гареме ничуть не приятно, — подумал я. — Есть ли хоть одна женщина, которая счастлива там?"

Раньше мне казалось, что та султанская "птичка", у которой я учился, любила Мехмеда, но теперь мне стало казаться наоборот. Она, наверняка, притворялась подобно мне, ведь после окончания утех грустила, как я грустил теперь.

Наверняка, эта женщина любила не Мехмеда, а другого и грустила о любимом, которого потеряла — о любимом, которого отнял у неё Мехмед, отнял неосознанно, но всё равно отнял. Наверняка, она думала, что султан, несмотря на многочисленные подарки, подарил ей куда меньше, чем отобрал. Как такого можно полюбить!?

Влюбляются лишь в того, кто дарит больше, чем забирает. Да, только так. Это позднее тот, кто влюбился, может начать сам отдавать больше, чем получает взамен, но первое время он всегда в выигрыше. А иначе все влюблялись бы в уличных воров, лесных разбойников, ростовщиков и прочих грабителей — влюблялись бы сразу же, обнаружив себя обобранными.

Конечно, каждый вор и разбойник, когда его ловят и собираются казнить, рассказывает жалостливую историю, и зачастую его становится жалко. Но заслуживает ли такой человек любви? Ведь если отпустить его, он примется за старое!

Признаюсь, временами мне становилось жалко Мехмеда, который в действительности был человеком одиноким и никем не любимым. В глубине души он так и остался нелюбимым сыном своего отца. Он так и остался несчастным отроком, которому все говорят "ты глуп, уродлив". Мне казалось, что даже тот греческий наставник, который растлил Мехмеда, не любил своего ученика. Наставник просто увидел мальчика, которого никто не любит, и решил воспользоваться этим, и надеялся обрести значительную власть, когда мальчик станет султаном. Ах, как, наверное, раздосадован оказался тот грек, когда ощутил шёлковый шнурок на своей шее!

Да, временами мне становилось жалко Мехмеда, но лишь до той минуты, пока он не начинал отбирать у меня то, что мне дорого. Когда он поступал так, я мог его только ненавидеть. Только ненавидеть!

* * *

Следующий день тоже принёс мне огорчения. Я лишний раз убедился, что стратег из меня плохой, и что каждая моя затея обязательно имеет серьёзный изъян, мешающий её исполнению — ещё недавно я надеялся переплыть Дунай, чтобы оказаться в лагере своего брата, и вот увидел, чем всё могло бы для меня кончиться.

Если в первую ночь мне ещё имело смысл попробовать переплыть, то теперь всякая попытка привела бы только к смерти. Даже держась за коня, я утонул бы — стрелы румынских лучников не дали бы мне приблизиться к румынскому берегу настолько, чтобы кто-то успел расслышать мой крик на родном языке: "Не стреляйте. Я вам не враг".

Это стало ясно, поскольку у меня перед глазами был пример турецких конников, тщетно пытавшихся переправиться. Я содрогался, представляя себя на их месте. Впрочем, турецкая пехота, сидевшая в лодках, тоже переправиться не смогла, и я понял, что даже если б раздобыл лодку и подплыл к родному берегу в ней, прикрывшись щитом, всё равно лишился бы жизни.

В тот день, когда меня посетили эти невесёлые мысли, турецкое войско попробовало преодолеть реку в первый раз.

Началось всё с того, что утром мелкие суда султанского флота, сумевшие-таки миновать крепость Килию и прорваться в Дунай, наконец, достигли нашего лагеря, а Мехмед только и ждал их, поэтому, едва они — числом чуть более ста — прибыли, тут же приказал готовиться к переправе.

Султан решил, что все лодки, нагруженные пехотой, выстоятся в линию и широким фронтом двинутся от нашего берега к румынскому. Одновременно с ними должна была переправляться лёгкая конница. По замыслу Мехмеда, всадники, держась за гривы своих лошадей, переплыли бы реку, чтобы немедленно вступить в бой, помогая пехоте высадиться и закрепиться там, где сейчас стояло войско моего брата.

Я так и не осмелился спросить, станут ли участвовать в этом мои четыре тысячи конников. Оказалось, что не станут, и это в итоге обернулось для них к лучшему. А ведь поначалу казалось, что они упускают случай выслужиться!