Ложь наставника не вызывает страха. Потому ли, что в Мэйане сия мерзость привычна? Или потому, что тебе свойственно лгать. И сколько еще речей твоих было мысленно помечено твоей ученицей: "правда", "вранье", "частичное вранье"?

— Значит, вместе с чудотворцем работать всё-таки возможно. Ну, и оставили бы Буно нам. Нашлось бы применение его дару.

В ее словах — не столько страх, сколько досада. Кто мешает работать нам, лекарям: Ведомство Безопасности, которое отвлекает от дела нашего коллегу Буно. Божий дар? Так что ж? С кем не бывает...

— Кстати насчет тово. Я, наверное, тоже говорю такие словечки, что раздражают? Или веду себя...

— Не знаю. Вот, разве что, способ одеваться: плащ нараспашку, шарфик для красоты, а не для тепла. Это не раздражает, просто мне смотреть холодно.

— Ничего. Мэйанский народ закален.

На лице — вдохновенная мина господина профессора. Ты смеешься:

— Не надо.

В первый раз за вечер Тагайчи поднимает глаза на тебя.

"Чего не надо? Легко одеваться зимою? Передразнивать высшее начальство при другом начальстве, пониже? Или перенимать у тебя твои неприязни, да еще чтобы это звучало вслух? Или вообще высокородный господин не любит лицедеев?"

— Не к ночи будь помянут Исполин, — отвечаешь ты.

Вполне серьезный взгляд:

— Тебе его не жалко?

— За что?

Гайчи объясняет как некую очевидную вещь:

— За то, что ты его не любишь.

Бенгу при его телосложении всё еще сложно изображать человечью повадку рукоплескания. Он садится, как белка, на задние лапы, передние сводит вместе, насколько позволяет его брюшко, а звук подает щелканьем хвоста. Скалится:

— Вот тебе!

Эта девушка с Запада лучше тебя понимает, что значит "любить". Насколько многообразны значения этого слова.

— Если жалеть каждого, кого я не люблю, понадобился бы ирианг Мамбигуи. Со всеми его слезами, от коих поднялся уровень моря. Этот человек каждый год назначал себе "день стенаний" в память о древней стране Араамби. Настолько пристрастился к сему занятию, что потом плакал уже каждый день. В конце концов царь отстранил его от должности.

— И он умер?

— Нет. Даже заметно повеселел. Всё дело было в избытке рвения по службе. Это из "Записок Сантанги". Когда-то меня самого часто сравнивали с этим Мамбигуи — за скорбный вид.

— Не хватит слез оплакать всех...

Ты не узнаёшь, что это за мэйанское стихотворение.

— Кого сгубил случайный грех, — продолжает Гайчи.

— Ты думаешь, в данном случае сие "случайно"?

"Заслуженная неприязнь — это в каком-то смысле тоже Любовь."

— К счастью, погубить одною своей нелюбовью я не могу, я не Бог.

— Это не только у богов так. Если уж кто-то немил, неприятен и не нужен...Вы станете не нужны, мастер Видаджани, СОВСЕМ не нужны...

— А это что за цитата?

— "Повесть о Пяти Паломниках", "Главы вне действия", одиннадцатая глава. Беседа княжьего канцлера, господина Нальгинари, с поэтом Видаджани, которого канцлер вербует к себе в соглядатаи. Джани понял, что означает словечко "совсем" в устах боярина.

— Шпион не справится с заданием, станет не нужен, и его уничтожат?

— Именно так.

По голосу Гайчи можно понять: сочувствие читателя в этой повести должно быть на стороне шпиона. Следовательно, канцлер, который его запугивает, — личность отрицательная. Радуйся, боярич Чангаданг: тебя, кажется, сравнили с великим злодеем.

— А что бы ты предпочел, Человече: великое злодейство или мелкую праведность?

Ты помнишь заглавие этой повести. Когда в Первой лечебнице обсуждалась твоя газетная беседа, коллеги спрашивали: "Так кто Змия нашего на всё это раскрутил?" — "А что, подписи нету?" — "Ларбарский Доброхот, видите ли" — "И чего боятся? Не такой уж крамолы Змий нагнал. И про Корону ни слова..." — "Зато про Исполина куча гадостей" — "Ну, вестовщика-то мы знаем! Родственник Бенга Ягондарры. Он еще и сочинитель. Читали лет пять назад в том же "Доброхоте" повесть про "Пять Паломников"? Так вот, этот газетчик, Ниарран, — один из ее сочинителей."

Отчего сейчас тебя так зацепило, обожгло прозвучавшей цитатой? Вовсе не неприятно, нет. Просто ты, сам того не ожидая, узнал ответ на важный для тебя вопрос.

Допустим, мастер Ниарран пытался ухаживать за Гайчи, был влюблен. Тому имеются свидетельства. А что сама Гайчи думает обо всем этом? Ты не сумел бы ни спросить у нее, ни даже попробовать вызнать сие стороною. И вот, она сама сказала. Возможно, в ответ на твое косвенное признание насчет "чудес".

— Хотел бы я, Крапчатый, по сути лишь одного: чтобы оный праведник оказался достаточно мелок пред лицом моего величия.

Во-первых, если бы Гайчи было что скрывать от тебя, она эту повесть не упоминала бы. Значит, скрывать нечего. В любовных своих поползновениях газетчик не преуспел. Во-вторых, не преуспела она сама — если предположить, будто ей от него тоже нужно было чего-то. Не ухаживаний, а дружбы, например. Он для нее остался книжкой, а не живым человеком, и цитировать его — способ общаться с ним. Может быть, единственный доступный способ.

Дурак он, конечно, если так. Или испугался. Тебе известно, чего именно он должен был испугаться. Разве не ты в самом начале разговора показал ему свою власть? И он подчинился. А после ты захотел, чтобы он отступился от твоей женщины. Он послушно отступился. Хотя с тех пор ты не видал его и не заявлял своей воли вслух, он почуял ее на расстоянии.

— Правитель — ветер, народ — трава. Разве надобно каждой травинке объяснять, куда ей клониться? Грозный государь Лингарраи.

— Пусть так.

— Ты уже забыл, насколько мерзко было, когда к тебе приходили радетели за возрождение Царства? "Господин сотник! Прошу Ваше ведомство оградить меня от подобных посетителей..." Или тебе уже не важно стало, что ты потомок бывших царей?

— Важно. Только и Ягондарра, и этот родич его, насколько я понимаю, происходят из семьи, которая омэйанилась очень давно. Не думаю, чтобы они чтили какого-то Государя как священную особу. Разве что подсознательно. Так что с их стороны послушание особенно приятно.

На радостях можно было бы даже и простить некоторые из несносных для тебя черт твоего супостата-Исполина.

— Мне его жалко, но за другое. За то, что он вынужден заниматься не своим делом. Или думает, что вынужден, но поколебать господина Мумлачи в его решимости не способно ничто. Включая и мои увещевания, устные и печатные.

"Я помню того газетчика и не держу на него зла. Если я остался недоволен своим выступлением, то только потому, что мне самому следовало бы изъясняться понятнее. У меня, ты же знаешь, это есть: боязнь собственного косноязычия."

"Это хорошо, мастер. Мне бы не хотелось, чтобы вы враждовали."

Вот так. Вы. Ты и мастер Ниарран.

"Враждовал — именно с ним? Или с кем бы то ни было?"

"Разве любовь не лучше вражды?"

Конечно, лучше.

— Грешно мне порицать кого-то, если сам я столь часто благословляю Господа за то, что я не оказался на месте этого человека.

...Кабинет господина профессора. В двери входит не известный тебе лекарь. Восточная наружность, серьезный вид. "Доктор Чангаданг, разрешите?" — начинает он. Без подобострастия или робости, скорее, с глубоким сочувствием к начальству. И представляет людей, входящих вслед за ним: каких-то пардвян или вингарцев в красных облачениях.

Здороваешься с ними не ты. Слава Богу, не ты. А то уж ты было испугался — не стал ли кабинет Исполина твоим. Отвечает Тагайчи.

Ей предстоит занять столь нежеланное для тебя место: место начальства в лечебнице. Но это для тебя оно нежеланно и ненавистно, а для нее — возможно, нет? Даже наверняка — нет.

Ее назвали "Доктор Чангаданг". Доктор Тагайчи Чангаданг. Значит, свадьба все-таки будет.

Ты не знаешь, откуда берутся эти видения. Змей может толковать их — но вызывает их не он.

— Это вообще счастье: быть на своем месте, — молвит Тагайчи.

"Здесь, со мной?"

"Да."

— Останешься на завтрашний день?

— Конечно.

— Хорошо.

Она перебирается так, чтобы сесть рядом с тобой. Но и теперь не отстраняется. Проводит пальцами по твоей руке от плеча до запястья.

— А восемнадцатого мы дежурим... В хорошей компании...

Звучит как начало сказки. "И взошли они на корабль, и поплыли далеко-далеко..." Все герои в этой сказке будут только хорошими.

— С кем именно?

— Мастерша Магго, мастер Харрунга и Никони.

— Магго, Никони, Харрунга. Да, не худший состав.

"Ну, этих-то людей ты хотя бы любишь? Уже неплохо."

Ты подобное чувство не называешь "любовью". Наверное, ты не прав.

— Когда к кому-то хорошо относишься, хочется, чтобы эти люди тоже ладили между собой. Кажется мне или нет, будто Харрунга и Никони не слишком жалуют друг друга?

— Не без причины.

— Юноша из ученой семьи — и выходец из народа?

— А что, ученые — не часть народа?

— Да, часть. Противопоставление неуместно. Однако эти двое сами же и настаивают на сословных границах. Особенно Харрунга. При его лекарском опыте он давно мог бы перестать вести себя как парень от сохи.

Гайчи усмехается:

— Тогда уж от вил. В свинарнике вилами работают. А в той деревне, откуда он, хозяйство свиноводческое.

В отличие от тебя, Гайчи и это знает.

— Зато он добрый, — добавляет она.

— А Никони злой? Точность картинок, которые он рисует, — свидетельство злости?

— А ты думаешь, правда всегда во благо?

Врите, врите, мастер Чангаданг. Станете изъясняться искренне — всё испортите.

Кажется, барышне Тагайчи Никони доверяет. Настолько, что она не зовет молодого, но все же старшего коллегу "мастером". А он ей показывает свои рисунки.

— Бурное море, на волнах цветочный горшок. Из земли торчит какая-то былинка, под ней махонький мастер Таюрре, поливает ее из лейки. А лицо счастливое-счастливое... Или мастер Кайран: в руках бедренная кость, вид такой, словно бы он сам ее только что обглодал. Ну, и другие — в том же духе.

— Например, ты, Лингарраи, с большим змеиным яйцом в охапке. К рисунку сочинили подпись: У нас их больше. Имелось в виду: как вы все, кэраэнгские бояре, кичитесь своим родством. Делались предположения, кто из яйца должен вылупиться. Неужто Исполин?

— Разумеется, кто же еще. Горька участь Бенгова дома.

— Или еще один такой же зануда, как ты. Сразу в очках. Или Скворушка Дарри.

— Кто?

— Это из детской книжки. Говорящая птичка князя Вонгобула-Законодателя, которая знала наизусть весь свод законов. И цитировала их по любому поводу, каждый раз не к месту.

Если бы Гайчи видела тот твой портрет, то поняла бы, насколько это была злая шутка. Тогда сейчас она говорила бы про Никони иначе. Хотя и не понятно, с какой стати этому художнику щадить тебя.

— Верно ли я понимаю, что "добрый" и "злой" — это не то же самое, что "хороший" и "дурной"?

— Конечно. Можно быть очень злым, но совсем не плохим человеком. Никони как раз такой.

— Потому что злость его проявляется через творчество. И рисунки его могут быть весьма жестоки, но по-своему они совершенны. А скажи: бывают "добрые и плохие" люди?

— Тоже бывают. Это наша мастерша Виндвелли. А еще — "хорошие, но плохие", "по-плохому хорошие". Такой, по-моему, мастер Ягондарра: к своим людям нужно относиться хорошо, а с теми, кого своими не считаешь, долг якобы велит обходиться по-скотски. Даже если для этого приходится прилагать отдельные лишние усилия.

— Что ты имеешь в виду?

— Одна из медсестер является на работу слишком ярко накрашенной. По мнению мастера Ягондарры, это говорит о вольности ее нрава. Ночью она приходит в ординаторскую: "Доктор, недужный такой-то жалуется на головную боль. Может быть, давление у него?" Мастер Ягондарра отвечает ласково, ободряюще: "Вы разве не знаете, что делать?". Спасибо еще, не добавил: "Дитя моё"... А утром не поленился подняться к мастерше Чилл: "Эта девица совсем ничего не умеет, даже давление измерять..."

— Понятно. Тогда остается "добрый и злой одновременно".

— Есть и такие.

— Кто же?

"Догадайся!"

— Мастер Чангаданг.

"Нечто подобное я подозревал."

— Но где же тут доброта?

— Доброта в том, чтобы знать, где у кого самое больное место в самолюбии, и когда ругаешься и язвишь, этих мест не касаться. Никогда.

Возможно, именно этим объясняется виноватый вид многих твоих собеседников, когда они смотрят на тебя. "Мастер Чангаданг знает наши позорные тайны, но учтиво молчит о них..."

— Значит, за глаза злословить можно?

— Но ты ведь не только о других, о себе тоже злословишь.

— О, да. В чем отличие "грязных сплетен" от "чистых бесед", как говорят на Востоке. При "чистых беседах" их участники поливают грязью не только общих знакомых, но и себя самих, а также друг дружку.

— Тогда немного о себе. Ни добрая, ни злая. Равновесие! В меру хорошая, в меру дурная, одним словом: стерва. Любит, не любит, плюнет, поцелует, главное — проделать всё это подряд и с такой скоростью, чтобы не дать собеседнику опомниться.

— И что же ты делаешь дурного?

— В лечебнице, например: заполняю тетрадку — хорошо. Заполняю ее, хотя вообще-то это работа мастера Дангмана — плохо. Он радуется: хорошо. А ты сердишься: плохо.

— Зато господин Мумлачи будет доволен: бумаги приведены в соответственный вид.

— Всякая гадость кому-то в радость, как выражается мастер Харрунга.

— А будущий историк врачевания однажды просмотрит грамоты в архиве, обнаружит единство почерка и решит: мастерша Ягукко, по-видимому, служила Главным Писарем этой больницы. Или: она одна здесь работала, тогда как остальные сотрудники суть личности умозрительные.

— Но оттого не менее подозрительные. И обратится к записям Охранки.

— Однако шутки Харрунги, по-твоему, добрее, чем рисунки Никони?

— Слово вылетит, не поймаешь. А над картинкой долго трудиться надо.

— Согласен, разница есть. Не похоже, чтобы Харрунга тщательно обдумывал свои остроты.

— Ты считаешь, он дурак, раз говорит, не подумавши?

— Я считаю его человеком коронной присяги. Ведомству Безопасности тоже надобны врачи... Насколько я понимаю, в Ларбар его перевели с повышением, за боевые заслуги. Привычная быстрота реакции — во всём, в том числе и в речах.

— И чувство безнаказанности отсюда же?

— Наоборот. Желание карать себя самому. "Смотрите, коллеги: я не боюсь шутить, поскольку состою на негласной службе в Охранке. Презирайте меня и избегайте, насколько сможете, ибо я этого заслужил. Не потому, что переведен на мирную работу, а потому, что в целом следить за собственными согражданами — дело унизительное и грязное".

— А они, вредины такие, не презирают.

— И тем терзают его еще больше. А ему того и надо.

— Тебе такие извороты не нравятся?