Обратимость

Не знаю, зачем говорю это. Пальцы Рувера застывают в воздухе, так и не поднеся сигарету к губам, и мне приходится вытерпеть тяжелый, серьезный взгляд, прожигающий мою кожу до самых костей.

— Что ты сделала?

— Нужно было выведать об этой сыворотке как можно больше информации.

— Да, что с тобой? Что с тобой не так?

— В смысле?

— В смысле, ты самая настоящая дура, — он отбрасывает в сторону сигарету и нависает надо мной, нахмурив черные, ровные брови. — Просто поразительно, как же мало в твоей голове серого вещества.

— Перестань меня оскорблять!

— С чего вдруг? Почему я должен нормально относиться к твоим попыткам свести счеты с жизнью? Ты беспокоишься о трупах до такой степени, что даже возвращаешься за ними. Ты едешь одна в коттедж после бойни. Ты вкалываешь какую-то дрянь себе в вену, и ты просишь меня держать язык за зубами? Да, что вообще творится в твоей голове? Чего ты добиваешься?

Его вопрос сбивает с толку. Сначала я и, правда, собираюсь ответить, и, правда, хочу сказать, что просто делаю то, что считаю необходимым, но затем вдруг замираю. Я ведь действительно преследую расплывчатую, глупую цель. И от своей же слепоты мне становится страшно. Почему раньше я не отдавала отчета своим поступкам? Ведь в них на самом деле нет ничего рационального, нет ничего правильного или логичного. Я подвергала себя опасности, но был ли в этом смысл? Пыталась ли я достичь чего-то или просто создала видимость. Просто шла напролом, рисуя иллюзию непоколебимости, будто рисковать жизнью ради близких и намеренно подвергать себя опасности — одно и то же.

— Мне надо пройтись. — Я разворачиваюсь, чтобы уйти, когда крепкие пальцы Рувера хватают меня за плечо.

— Твоя способность — невидимость — она возникла не из воздуха. Аня, ты пряталась так долго. И не удивительно, что сейчас ты пытаешься вырваться из этой паутины.

— Где Никка? — оглядываюсь. — Надо ее найти.

— Посмотри на меня.

Упрямо скольжу взглядом по лицам незнакомых мне людей, осматриваю палатки, фонари, небо, деревья, но только не оборачиваюсь. Только не поддаюсь желанию. В мире так много наслаждений, и одно из них — тонуть в свирепом взгляде Рувера. Тонуть во мраке его глаз и в презрении, которым он меня покрывает. И я не понимаю, что в подобном поведении способно разжигать во мне эмоции. Но я слаба перед ним, как мотылек перед светом. Как ночь перед днем. Или как день перед ночью. При любом раскладе, в любой ситуации, я проигрываю и оборачиваюсь. Что и делаю, стиснув в кулаки дрожащие руки.

— Я не буду копаться в тебе, — щурясь, говорит парень. Он расправляет плечи и смотрит на меня так, что я ему верю. — Но тебе пора взять под контроль свою жизнь и свое поведение. Слышишь? Я..., — он вдруг усмехается и отводит взгляд в сторону. Его губы растягиваются в смущенной улыбке. Увидев такой жест, я теряюсь: неужели Рувер стесняется? — Я рядом, если что. Только не пытайся умереть, договорились? Мне от твоей смерти толку нет. И если твои попытки отправиться на тот свет — лишь попытки привлечь внимание: остановись.

— Ты говоришь такую чушь, Рувер. — Я почему-то нервно хихикаю. — Честно.

— Может быть.

— Но, в целом, я тебя поняла.

— Отлично. — Парень неуклюже чешет подбородок. — Просто подумай над этим. — Кажется, между нами впервые проскользнуло ноющее чувство неловкости. У меня от него вспыхивает шея, и щеки покрываются красными пятнами. Какая дикая глупость. Однако больше всего меня смущает то, что парень попал в точку. Как? Откуда он так хорошо меня знает? — Хочешь сахарную вату?

— Что? — я растеряно расширяю глаза. Морщу лоб и тупо переспрашиваю. — Сахарную вату?

— Да. Тут ее полно. Это же ярмарка.

— Рувер.

— Согласен. Глупый вопрос.

Я вдруг забываю о том, что хочу стереть этого человека с лица Земли. Забываю о том, что ненавижу его и что испытываю тошноту каждый раз, когда он кидает в мой адрес свои странные шутки. Я забываю даже о том, что он часть моей плохой жизни, и о том, что сам по себе он плохой человек. Я просто смотрю на то, как его образ перекручивается перед моими глазами на сто восемьдесят градусов, и вижу отнюдь не человека, пытающегося так рьяно и сильно задеть мои чувства, а вижу парня, затянувшего мои раны, вижу парня, не раз спасавшего мне жизнь. И сейчас он улыбается, как мальчишка. Как подросток. И, наконец, я верю, что ему совсем не тридцать. Что ему едва ли двадцать пять, и он умеет кривить рот, выдавая нечто похожее на дугообразную линию.

— Какую книгу сейчас читаешь? — неожиданно спрашиваю я. Не знаю, зачем. Просто вдруг выдаю первое, что приходит в голову.

— Я предложил тебе сахарной ваты, но это не значит, что...

Слышу свист, и только потом вижу ее. Стрелу. Она проносится около моего лица и внезапно врезается в плечо Рувера, нагло и беспечно, будто так и должно быть, будто он мишень, а она — дротик. Парень отлетает назад. Ударяется спиной о дерево и скатывается по нему вниз, как по горке, оставляя за собой рваные, темные следы от крови.

Я вскрикиваю и в один прыжок оказываюсь рядом. В ушах звенит дикая паника. Я смотрю на лицо Рувера, но ничего не вижу. Совсем ничего. Лишь смазанное пятно, лишь черные точки. Меня тянет упасть вниз, а я упрямо держу ровно спину. Тяну вперед руки и в слепую пытаюсь нащупать его скулы, подбородок, шею. Не знаю, что на меня находит, но в один момент мне вдруг кажется, что я потеряла все, что у меня было. И я не испытываю злости, я даже не думаю о том, что надо обернуться, что стрелять могут вновь. Я каменею. Прихожу в дикий ступор, и понимаю, что страх потерять этого человека отнюдь не пробуждает во мне сильные стороны, а наоборот — вытягивает наружу слабые.

— Рувер, — шепчу я.

В ответ парень крепко сжимает мои запястья. Он встает. И я с трудом в это верю. Отхожу назад, смаргиваю с глаз то ли слезы, то ли пыль, и вижу, как он выдергивает стрелу из своего плеча.

— Идем.

Я подчиняюсь неосознанно. Все думаю о том, как Рувер хладнокровно отбросил в сторону окровавленную стрелу и вновь задаюсь вопросом: чувствует ли этот парень хотя бы что-то? Хотя бы толику боли, страха, паники? Он тянет меня вперед, он пробивается сквозь слепых, ничего невидящих людей, и размеренно дышит в такт нашему топоту, будто это естественно. Но разве это нормально? Разве возможно не ощутить боли тогда, когда в твоем теле пробили тонкую, но глубокую дыру? Парень затаскивает меня в какой-то переулок, и я тут же прилипаю к нему. Прикладываю ладонь к его ране.

— Нет. — Он отталкивает меня назад. Вновь. — Надо найти Никку.

— Надо стянуть твою рану.

— Я в порядке.

— Рувер, — вспыхиваю и впервые проявляю настойчивость, — заткнись!

Делаю шаг вперед, решительно касаюсь пальцами окровавленного плеча парня и жду. Однако ничего не происходит. Совсем ничего.

Парень аккуратно опускает мою ладонь, но я упрямо пытаюсь вновь. И вновь.

— Хватит.

— Подожди.

— Ты не можешь.

— Почему?

— Это не в голове, это...

— Знаю. — Приподнимаю подбородок. — Это здесь.

Я прижимаю кулак к груди и растеряно морщу лоб. Отрицать свои чувства к Руверу было бы кощунством, но в таком случае, почему сила не сработала? Что я делаю не так?

— Надо найти твою подругу. Черт, — парень ударяется головой о кирпичную стену здания и смотри вверх, будто ждет, что сейчас на нас свалится манна небесная. Неосознанно я стягиваю с шеи шарф и аккуратно обматываю им его плечо. Стараюсь не дышать. Завязываю шарф на два узла и бережливо заправляю его концы под ткань, чтобы они не торчали.

— Со мной что-то не так, — я говорю тихо. Радуюсь, что на улице ночь, и Рувер не может видеть мои багровые щеки. — Я бы излечила. Понимаешь? В смысле. Я бы смогла.

Мы молчим. Сейчас бы поскорее убраться отсюда, найти Веронику, вернуться домой. Но мы стоим друг напротив друга и не двигаемся. Я смотрю в глаза парня, вижу в них свое искаженное отражение и думаю о том, как хорошо было бы остановить время, заморозить его, обездвижить. И тут на меня снисходит озарение.

— Конечно.

— Что?

— Точно, — испуганно отскакиваю назад и запускаю замерзшие пальцы в волосы, — все дело в вакцине!

— То есть?

— То есть она отняла мои силы. Господи, Рувер, эта сыворотка лишает нас своих способностей! Поэтому я не смогла тебя вылечить!

— И поэтому ты не испепелила цыганку. — Парень понимающе кивает, кривит лицо от злости и рычит. Его скулы становятся острыми. — Ты...

Закончить он не успевает. В переулке вдруг становится шумно, я оборачиваюсь и понимаю, что к нам со всех ног несется Никка. Она с ужасом оглядывается назад, шатается, держится рукой за бок.

— Аня! — верещит она, и я непроизвольно срываюсь с места. — Эти люди, они повсюду, они везде! Они ищут нас, тебя, они...

Венаторы появляются за ее спиной. Одинаковые, широкоплечие они выстраиваются в линию на выходе из переулка и нацеливают на нас ружья. Смотрят, ждут. Под веселую музыку карнавала. Они перекрывают свет от фонарей, разделяя асфальт на желтые и черные полосы, и не двигаются, будто пытаются взять нас измором.

— Анну Флер берем живой, — командует женский голос. Я поднимаю взгляд и с ужасом натыкаюсь на квадратное лицо кареглазой незнакомки. Хотя незнакомки ли? Кажется, теперь нас многое связывает. — Беглеца и объект номер семь — убить.

На этих словах Видалина взмахивает вверх угловатой рукой. Я реагирую быстро. Выскакиваю вперед и прикрываю Никку своим телом. В меня стрелять не станут, я уверена в этом. Но что-то идет не так. Вместо того, что выпрямиться, я вдруг неуклюже пошатываюсь в сторону и теряю равновесие. Невидимая волна из ветра и пыли кидает меня назад, подбрасывает вверх, перекручивает через голову, отталкивает к противоположному выходу. Пыхтя и ударяясь спиной об асфальт, я лечу вдаль: туда, где нет Видалины, где нет ее приспешников, где видны лишь их очертания и где нет опасности. Я понимаю, что же произошло, только после того, как ветер стихает. Болезненно приподняв голову, замечаю расплывчатую фигуру Рувера и замираю: он вытолкнул меня, а сам остался там, в переулке.

Собираюсь сорваться с места.

— Нет, — чьи-то слабые руки хватают меня за плечи. Я недовольно оборачиваюсь и вижу перед собой обеспокоенное лицо подруги. Оно грязное, исцарапанное. Видимо, парень протащил по асфальту и ее тело. — Надо уходить.

— Я его не брошу.

— Уже поздно! Этот парень сам избавился от нас, — глаза подруги дикие, — он ведь только вскинул руки, как вдруг поднялся сильнейший ветер! Кто он? Кто вы?

— Сейчас не время.

— Но...

— Какая разница? — двигаться больно, однако я все равно резко встаю с асфальта. Решительно расправляю плечи и думаю о том, как сверну Видалине шею. — Беги домой.

— Аня!

— Я должна помочь ему.

— Чем? — верещит Никка. — Чем ты собираешься ему помочь?

Собираюсь заорать, что могу ускорять время, что становлюсь невидимой, что испепеляю предметы, лишь прикоснувшись к ним пальцами, но замолкаю. Проклятье! Вакцина все еще действует, и неизвестно, обрету ли я вновь свои способности. Черт!

— Да что с тобой творится? — жалобно стонет подруга. Она берет меня за руку и тянет к многоэтажкам. — Надо уходить!

— Не могу. — Смотрю на очертания переулка и не слышу ни ударов, ни музыки. Лишь свистит ветер, и меня злит это так дико, что я хочу испепелить всю улицу, всех людей, каждого прохожего, даже не скривив душу.

— С ним все будет хорошо.

— Но он один против стольких...

— А разве этому человеку нужен кто-то еще?

И до меня вдруг доходит, что сила Рувера в одиночестве, в равнодушии. Дыру в плече он получил лишь потому, что отвлекся. Не будь рядом меня, он бы ни за что не просчитался, ни за что бы ни пострадал. Он ведь сильный. Легенда для Аспида, для всех охотников. Так, может, Вероника права? Может, я сделаю только хуже?

Ухожу, коря каждый свой шаг. Мы бежим домой, а у меня перед глазами стоит его лицо, его взгляд. Я отдаляюсь от него все дальше, но такое ощущение, будто становлюсь к нему еще ближе. Задыхаюсь от своих чувств. И если Рувер испытывает нечто подобное — мы обречены. Внезапно отчетливо осознаю, что готова убить за этого человека. Признаться, эти мысли пугают меня. Я возвращаюсь домой уверенная в том, что упади хотя бы один волос с головы "немецкой речки" по вине Видалины — и она труп. Обещаю себе. Пусть он способен защищать меня. Зато я сумею за него отомстить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТЬ. ИНВЕРСИЯ.

Он не приходит к утру. В обед его тоже нет.

Я сижу на кухне и никак не могу перестать грызть ногти, превращая кожу вокруг пальцев в бесформенные ранки. Смотрю на часы, исследую ящики, пью пятую чашку зеленого чая и постепенно схожу с ума, накаляясь и белея, как разъяренная сталь.

Никка спит в зале, свернувшись в клубок, будто кошка. Иногда она кричит, просит прекратить пытки, выключить воду, и каждый раз, когда я слышу ее жалкий голос, меня передергивает. Приходится закрыть дверь, чтобы прекратить ночные взвывания и отдохнуть от дикого чувства вины хотя бы на какое-то время.

Я все думаю о вакцине. Мои способности реабилитировались лишь к восьми утра. Выходит, сыворотка обезоружила меня почти на семь часов. Это ужасно. Я повела себя легкомысленно и подставила Рувера, подставила всех нас. Что и, правда, со мной происходит? Почему я не думаю, прежде чем совершаю наиглупейшие поступки? Ведь результат не стоит таких жертв. Он своевременен и бесполезен одновременно. Возможно, теперь в тисках Аспида не только мой отец, но еще и "немецкая речка". И это обозначает лишь то, что уже в который раз человек спасает меня ценою собственной безопасности. И это не просто неправильно. Это давит на меня, сжимает, душит. Я знаю, что сама виновата, что сама не способна сказать хотя бы что-то в свою защиту. Осознание этого грузит меня еще больше. Грузит так сильно, что я готова утопиться в пятой чашке зеленого чая и даже не моргнуть глазом.

Рита просыпается вначале первого. Я рассказываю ей о том, что Рувер исчез, а она даже не поводит бровью. Кивает и принимается вытаскивать из холодильника еду, будто все нормально. Это злит меня. Ужасно.

— Надо найти его.

— Зачем? — нарезая куриное филе, спрашивает шатенка. — Он сам разберется.

— Но вдруг ему нужна помощь?

— Аня, ты помнишь, что я говорила, тебе о Рувере? Ему не впервой рисковать жизнью.

— Ты спокойна, — я отнюдь не спрашиваю. Я констатирую факт и недовольно поднимаюсь со стула. — Абсурд. Вы же напарники! Столько лет вместе. Неужели тебя совсем не волнует то, что он пропал?

— Он не пропал. Он осознанно остался в переулке, а затем скрылся на время. Пока все не уляжется. Лучше помоги мне.

— Помочь тебе в чем?

Сестра помахивает в воздухе ножом и растягивает губы в улыбке. Мне кажется, что она слегка натянута, но я не подаю вида. В конце концов, возможно, Рита просто хочет отвлечься, и ее сердце стучит в груди так же дико, как и мое.

— Что надо сделать?

— Нарежь картошку.

Я закатываю рукава толстовки и тяжело выдыхаю. От Риты приятно пахнет. Наверно, она только что приняла ванну. В воздухе витает запах яблок, вишни. И я непроизвольно вспоминаю, как папа разбил банку вишневого варенья на восьмое марта. В доме еще долго простирался сладкий, терпкий запах, будто по полу распласталась не вишня, а целый фруктовый салат. Мне приятно думать об отце. И это странно, ведь сейчас его нет рядом, и по идее все воспоминания о нем должны причинять мне лишь боль. Но я улыбаюсь. Вспоминаю его лицо, его светлые, голубые глаза и думаю о том, что у меня нет никого ближе. Неужели люди, действительно, способны променять семью на чувства? Звучит так дико.