— А... Да, извините. — Угрюмо пробормотал он и тяжело потупился, но от этого отчаяние, наполнявшее его, как полая вода, прорвало все запруды и хлынуло через край:
— Да... — Он замолк, изо всех сил пытаясь проглотить шершавый сухой комок, застрявший в горле, а потом его вдруг прорвало. — Да ты вообще имеешь хоть какое-нибудь представление о силе своей красоты? Понимаешь, как она может подействовать на какого-нибудь обычного человека, особенно — здесь? Все знаменитые красавицы, все эти призовые кобылы с бесчисленных, как морской песок, конкурсов, перед тобой — как серый пепел, как стылый уголь, как старая ветошь. При взгляде на твое тело любой честный скульптор разбил бы все свои статуи, отрубил бы себе руки, выколол глаза... Или пошел бы в отшельники от отчаяния... Потому что нестерпимо, когда то, что находится на расстоянии протянутой руки, на самом деле оказывается дальше самых дальних звезд и куда недоступнее, чем звезды, и не взять, и не достать... Ты за пределом, далеко за пределом, и любому мужчине — мука глядеть на тебя, а для меня — это и вообще нестерпимо, убийственно. Если бы бог был, если бы я верил в бога, я попросил бы Его, чтобы Он позволил мне умереть именно от этого... Гос-споди!
Прикрыв лицо руками, он отвернулся, и забормотал монотонно, как читают молитву, отчаявшись, как убеждают самого себя, что это — не смерть, как зовут умершего ребенка.
— Но тебя же нет, правда? Тебя нет, потому что не может быть. Подъезд этот есть, вонючий двор — тоже. Есть Карлуша Гинтер с приятелем, даже тот пьяный милиционер, наверное, есть где-нибудь, хотя и непонятно — зачем... Скука есть, страх, убожество, а тебя — нет... Нет!
— Для того, чтобы убедиться в обратном, достаточно всего-навсего обернуться и посмотреть...
— Не хочу даже смотреть!
Но, разумеется, обернулся все-таки, и после этого он замолчал, внезапная немота овладела им, он уже не слышал и не смог разговаривать, и только беззвучно шевелил губами, силы и выдержка изменили ему, он двигался к ней какими-то дергающимися шагами, словно через силу, кривя лицо натужной гримасе, а, подойдя, судорожно, с неистовой силой вцепился в ее одежду, пытаясь что-то сказать, но не смог. Колени его подогнулись, и он, закатив глаза, повалился на пол у ее ног. От растерянности красавица подхватила его на руки и без заметных усилий уложила на диван. Когда, спустя несколько минут, он открыл глаза, они смотрели неподвижно, а лицо его было залито слезами. Гостья пыталась хоть как-то расшевелить его, но он молчал, по-прежнему уставившись в одну точку. И это длилось довольно долго, пока она не поинтересовалась:
— Интересно, а почему тебе непременно нужно было, чтобы я ушла до прихода твоих родителей? Они что, вообще против того, чтобы ты водил женщин домой?
И этот наивный вопрос неожиданно подействовал там, где не действовало ничего. Лицо его исказила злобная гримаса:
— Ха! Каких — женщин? Нет, ты что, — не поняла? Не читала разве или решила, что я это просто так? В шутку?
— Нет. Не знаю.
— А если нет, то какие, к хрену, у меня могут быть женщины?!!
И получил достойный ответ.
Например, — сказала она, приблизив свои глаза к его и легко целуя в губы, — вот такие. Если уж под рукой нет ничего более подходящего.
— Ты, наверное, не поверишь, но никто, никогда не говорил мне ничего подобного. Странно, правда? — Голос ее звучал несколько растерянно. — Это... приятнее слушать, чем я думала.
— Гос-споди! — Пораженный ее словами, он резко откинулся на подушку. — Да о чем ты говоришь-то?
— Нет, на самом деле...
— Никогда в жизни не слыхал таких глупостей!
— Нет, правда...
Дискуссия это происходила в краткий миг равновесия, когда он еще мог сдерживаться и не начать целовать ее снова. Дикое признание ее, — нарушило хрупкое равновесие. Приподнявшись на локте, он смотрел на тело лежащей на спине Елены, воображая, что смотрит на него просто так, как на прекрасную вещь. Что вообще способен на нее просто так глядеть.
— Я до сих пор не верю в... Ну, во все это... А ты! Всего того, что я наговорил тебе, — этого еще слишком мало, и слов таких по-настоящему нет. Ты — совершенство, но только не застывшее какое-нибудь, а живое, мягкое, те-о-оплое...
— Ну постой, ну погоди хоть немного, я...
Но он уже и снова ничего не слышал, погрузившись в восхитительную, теплую влажность, лучше которой на свете ничего нет и не может быть. Это был уже не первый раз за недолгое последнее время, и потому он смог оценить, что миг проникновения — прекрасен и сам по себе, а не только тем, что за ним следует. Потому что самый первый раз не оставил в его памяти никаких подробностей. Любовное искусство, — это, все-таки, когда не очень надо. Или даже очень, но все-таки не совсем. Потому что когда совсем, это не назовешь искусством. Как не назовешь искусством грозовой разряд вроде тех, что давеча полыхали за окнами и над головой: просто-напросто в какой-то миг напряжение становится слишком большим, и тогда просто-напросто вспыхивает слепящий нестерпимым, запредельным светом зигзаг, оставляющий после себя черный, выжженный след в глазу, без деталей и промежутков. И то, что испытываешь, когда сквозь твое хрупкое тело проходит такой вот разряд, язык как-то не поворачивается назвать ощущением, хотя бы даже и сильным. Удар молнии, черный след, выжженный в памяти, то, что нельзя вспомнить и описать, когда не остается в памяти даже чувства неотвратимости до, — а только потрясенное смятение, неудержимо дрожащее тело после. Это не хорошо и не плохо, это вне оценок лукавого рассудка, по ту сторону и зла и добра. Это вот сейчас, хоть и судорожно стиснуты объятья, так что не разожмешь, хоть и темнеет в глазах, которые и без того изо всех сил зажмурены, — все равно хорошо-о... о... о-о-о!
А еще он тогда, в незапамятные времена, аж час сорок восемь тому назад, схлопотал от гости оглушительную, искросыпительную, огнепальную затрещину. И происшествие это находилось в определенной связи с тем, что ослепительная Елена Тэшик оказалась некоторым образом девицей. Когда, после всего того, что произошло, он, при всей своей неопытности, осознал этот факт, и у него хватило глупости показать свое изумление.
— Почему, — пораженно спросил он, — почему ты сделала это?
— А что мне еще было делать? — Угрюмым тоном спросила она. — У тебя был такой вид, будто ты без этого вот-вот помрешь... Очень похоже было. Ты хоть помнишь, что говорил до этого? И как? Есть народ, не из самых опасных, но все-таки его считают довольно воинственным. Когда они, на войне, решают, что им все равно, остаться в живых или умереть, то повязывают головы зеленой такой повязкой, и у них при этом бывают такие лица... Так вот, — у тебя вчера было еще хуже... Так что делать, если человеку очень, прямо-таки — позарез, нужно?
— Да нет! Тебе-то зачем было нужно... — Он перевел дыхание, безуспешно пытаясь подыскать нужные слова, но язык — словно бы окостенел у него во рту. — Ведь говорят, что для девушки очень важно, ну... когда в самый раз... Так за что же вдруг такая жертва?
И вот тогда-то, после этого вопроса, как раз и треснуло оглушительно, и зазвенело в левом ухе, как раз и посыпались искры из глаз, а щеку словно бы ошпарило крутым кипятком.
— За что!??
— З-за упорство в глупости!!! — Медовые глаза ее сейчас пылали лютым желтым огнем, и было как-то уж очень хорошо понятно, на что она, в случае чего, способна в ярости. — Сколько бы тебе ни твердили, сколько бы ни объясняли, — а я сегодня только этим и занимаюсь! — ты так и не понял, что на свете единственно важно! Потому что все остальное не стоит ничего! И уж тем более так называемый Цветок Моей Невинности!
— Извини. Но я все равно ничего не понимаю.
— А я про это и говорю! И добавила уже куда более спокойным голосом. — Дурак. Все испортил, разбираться начал... А душа бывает сыта именно тогда, когда отдаешь просто так, ни за что, просто потому что другому очень нужно, и даже мыслей нет о том, что кого-то там облагодетельствовал. Просто так, понятно? Произвол. Единственное, что ставит нас на одну ступень с любым Богом.
Но на лице его уже блуждала умильно-подхалимская улыбка, в глазах таяли, как тают комки масла перед жарко натопленной печкой, последние остатки соображения, а сам он неудержимо, с вкрадчивым упорством вьющегося растения тянулся к ее телу, потому что больше не мог быть отдельно.
— Ладно, — спросил он спустя некоторое время, когда они оба отлично обходились без слов, — спрошу по-другому: почему тогда только сейчас, почему не раньше? Если уж это так мало значит?
Сказав это, он отодвинулся, демонстративно закрывая голову скрещенными руками, но на этот раз никакой агрессии не последовало. Вообще все реакции ее были настолько непредсказуемы, что сразу же становилась ясна безмерная пропасть в их привычках, воспитании, представлениях о должном и недолжном. Та пропасть, о которой так славно забывалось в иные минуты.
— А! — Елена беспечно махнула рукой. — Не знаю. По глупости. По тупому упрямству. По дурному характеру, который от воздержания становился и еще хуже... Нет, со мной и впрямь непросто. Недостаточно просто. То, что ты начал со мной, поэтому вполне может превратить твою жизнь в безумную скачку по бездорожью. — И задумчиво добавила. — Тебе бы кого-нибудь другого.
— Не думаю, — сказал он с легкой, только самую малость иронии содержащей, улыбкой, как ему хотелось улыбаться всегда, да вот только не получалось, — что мне удалось бы встретить кого-нибудь такого же щедрого.
— Вот видишь, у тебя уже возникло представление о какой-то там щедрости. Именно это-то и есть возможный корень будущих сложностей, именно об этом-то я и говорю. И никакой мистики. Потому что попади ты, к примеру, в Рыбий Замок, тебе бы потом и в голову не пришли бы все эти глупости о Жертве, Щедрости и Даре. И это, конечно, было бы правильно. Но что сделано, то сделано, и переделывать что-нибудь уже... Невозможно просто.
— А что за замок такой? Рассказала бы пока что...
— Ах ты, мерзавец! Пока что? Что это ты имеешь ввиду под "пока"?
— Ну-у, — он неопределенно повел руками в воздухе, — вообще "пока"... Но ты все-таки расскажи.
— А-а, это и впрямь интересно. Понимаешь, я во многих... местах бывала, много всяких видела зданий и дворцов. Но нет ничего причудливее и непонятнее Рыбьего Замка у меня дома. Да, именно что дома, потому что Сулан с самого начала — на самом деле город моего рода, рода Птиц. Это, — сравнительно молодой город, и, может быть, как раз поэтому у нас так принято вроде бы как забывать, откуда взялись некоторые вещи в нем. Понимаешь? Не помнить, не выяснять, чтобы казались они — извечными, стоящими с незапамятных времен и возникшими как бы чудом. И это в первую очередь относится к Рыбьему Замку. Иной раз миф и на самом деле бывает нужен куда больше, чем любое точное знание. Представь себе что-то среднее между куполом и морской звездой с очень-очень короткими лучами. Знаешь таких? Вот-вот, очень похоже, но только очень выпуклое. Он накрывает вершину холма на берегу, над океаном, и между концами пяти коротких отростков, которые как будто распластаны по склонам и погружаются в них, — метров триста пятьдесят, не меньше. Высота — метров сто восемьдесят. Снаружи здание покрыто сплошным слоем какого-то розовато-желтого вещества, усеянного короткими тупыми шипами на широком основании, от двух миллиметров и до пяти сантиметров длинной. Все входы — как косой срез спирального коридора внутри раковины улитки. Снаружи — стены кажутся глухими, без окон, но изнутри видно, что они есть и их — много. Замок диковинно смотрится снаружи, но это — ничто по сравнению с его внутренним устройством. Оно вызывает странное чувство какого-то увлекательного безумия, фантасмагории, так что глаз отказывается верить всему увиденному. Там — многоцветье, больше цветов и оттенков, чем можно себе представить, но царствуют, конечно, всего три цвета: белое, синее и золотое. К одному и тому же залу могут вести несколько наклонных галерей-коридоров, и некоторые из них настолько круты, что тяжело подниматься, а угодив в него, — рискуешь скатиться до самого низа ни разу не зацепившись. Бывает так, что галерея из зала, расположенного выше, опускается ниже уровня более низко размещенных покоев, никак с ними не соединяясь, огибая своды поверху, бывает и по-другому. В некоторых залах и перекрестьях коридоров собраны диковинные фигуры из несокрушимого, вечного материала, похожего на фарфор, пестро расписанные синим и золотым, с тяжелым основанием, в рост человека или чуть выше, но, поднатужившись, сдвинуть все-таки можно. Если вдвоем-втроем. Так что статуями их тоже не назовешь... Некоторые из галерей и лестниц на разной высоте выходят наружу, а некоторые — ведут вниз, глубоко под землю. Среди них есть и такие, что доверху залиты водой, совсем-совсем прозрачной, чистейшей. Представляешь себе? Так и уходят под воду, извиваясь, стены гладкие, белые, и ярко освещены синими и золотыми светильниками, горящими прямо в воде, под потолком... Это то же самое божественное "просто так", о котором я тебе говорила, только сказанное по-другому, на ином языке.
— А причем тут тогда я? Что дало бы мне посещение этого самого Рыбьего Замка?
— Это как раз очень понятно. Там, чтобы провести время в темноте, сумраке или свете, собирается молодежь и еще те, кто устал от однообразия впечатлений, ищущие новых знакомств и впечатлений. Блуждание по лабиринтам Замка, — опьяняет, дарит ту крупицу безумия, без которой пресной кажется любая жизнь. Кто-то сидит, к примеру, в непонятно как замкнутом бублике Вольной Библиотеки, — это часа в три ночи, — рядом идет мрачная и сосредоточенная пирушка какого-нибудь землячества, а еще через зал идет анонимный фестиваль Звериных Танцев. И в багровой полутьме дико мечутся, кружатся, прыгают фигуры в самых настоящих тотемных масках, в шкурах, с подвязанными хвостами, и не угадаешь, где — местные уроженцы, где — из переселившихся в иные... места, а где — сарпразанты. Бывают и совершеннейшие чужаки, не людского корня. Понятно, что очень-очень слабо действуют всякие там табу на плотскую любовь, отказывать — мало принято, и царит любопытство, — а каков будет этот индивидуум в сексе? Силен или слаб, трогательно нежен или возбуждающе-груб? Умелец, каких поискать, или робкий новичок? Говорят, что интерес вызывают буквально все. Так что и на тебя нашлась бы стайка ряженых девчонок, помоложе меня, из тех, кто вовремя начал, правильно, — когда появилось желание. Налетели бы, затормошили, зацеловали... Потом начали бы отсасывать по очереди, — есть такое модное развлечение, сосать — пока не попросишь пощады, а в разгар развлечения кто-нибудь, войдя в азарт, непременно изъявил бы желание съездить на тебе верхом. Ты верный месяц даже и не вспоминал бы о бабах...
— Помоложе? Почему непременно помоложе?
— Потому что в моем почтенном возрасте люди уже находят себе более-менее постоянного человека... или компанию, а не буйствуют, как полая вода, в поиске... случайных приключений.
