Моя Святая Земля

— Почивает, — ожидаемо ответил тот.

Некромант не сомневался, что демон будет "почивать" до полудня — утомлённый приступом одержимости нынешней ночью, да ещё и хлебнувший сонной микстуры. Но он хотел знать точно и быть при особе демона, как только он проснётся.

Для визита к канцлеру выкраивалось предостаточно времени: мутный зимний рассвет ещё и не занимался — часы на ратуше только что пробили восемь.

Марбелл был настолько уверен в себе, что потратил четверть часа на придание внешности светского лоска: заплёл в косу бесцветные волосы и напудрил лицо, сделав довольно-таки тщетную попытку скрыть адское клеймо. Украшать себя — бессмысленное занятие для некроманта, но Марбелл желал, чтобы Дамьен проникся его полной и абсолютной неуязвимостью и силой.

И этой цели он достиг. Дамьен, сам лощёный до предела, в тяжёлом бархате с золотым шитьём, в плаще, подбитом собольим мехом, с кудрями в алмазной пыли, поздоровался первым, обратившись к Марбеллу "мессир".

Марбелл отвесил церемониальный поклон.

— Как себя чувствует мой несчастный сюзерен, мессир лейб-медик? — спросил Дамьен, указывая некроманту на резное кресло.

Марбелл скрыл улыбку. Дамьен был последним уцелевшим соратником бедолаги-регента — и уцелел исключительно потому, что в нужный момент предпочёл сына отцу. Но трогательно пытался продемонстрировать преданность своему сюзерену, каждый раз справляясь о его здоровье — безусловно, не сомневаясь в причинах болезни Бриана ни секунды.

— Увы, очень плохо, — с должной скорбью ответил Марбелл, помогая канцлеру играть в сострадание. — Ему едва полегчало позавчера, но вчера снова стало хуже — и ближе к ночи его высочество впал в беспамятство. Болезнь так тяжела, что никакое лекарское искусство не может принести его высочеству настоящего облегчения. Мне страшно это произнести, но упокоение на лоне Господнем избавило бы его от страданий.

— Господь милосерд, — покивал Дамьен с тяжёлым вздохом. — Это прискорбно, но нам необходимо печься о делах живых.

А Бриана уже считает мёртвым, брезгливо подумал Марбелл, и молча поклонился в знак согласия.

— Я ведь могу быть с вами совершенно откровенным, мессир? — сказал Дамьен и поразил Марбелла до глубины души. Слишком уж ново.

— Разумеется, — раскланялся Марбелл, думая, что кланяется уж слишком часто.

Тут же лицо Дамьена словно льдом подёрнулось, а в голосе появились ледяные нотки:

— Мой человек слышал, как барон Кайл болтал о юродивом, что-то такое оравшем на рынке.

— Да, было дело, — согласился Марбелл. — Безумец, что возьмёшь.

Дамьен невольно улыбнулся.

— Может, и не безумец, но законченный дуралей, — сказал он. — Если вы о камергере. Болтун, волокита, пьяница. Пустышка. Впрочем, камергеру государственный ум и не нужен, верно? Его должность — следить, чтобы на наборных полах дворца не было пятен.

Марбелл оценил и улыбнулся в ответ.

— Так вот, — продолжал Дамьен, — Кайл может болтать любой вздор — грош ему цена. Но вы, — и поднял на некроманта холодные глаза, — вы должны обдумывать каждое слово. Вы, мессир, облечены особым доверием его величества.

— Хм... — Марбелл поднял брови. — Я сказал что-то не то?

Дамьен подошёл к двери, приоткрыл её и что-то шепнул невидимому слуге, который, очевидно, шпионил, записывал или охранял беседующих. Потом затворил дверь снова и отошёл к окну, сделав Марбеллу жест следовать за ним.

Некромант повиновался. Он был изрядно заинтригован.

— Благой король и впрямь находится на Святой Земле, — сказал Дамьен еле слышно. Вчера вечером он посетил монастырь Святого Луцилия. Мой человек загнал коня, но сообщил мне об этом сегодня затемно.

Марбелл присвистнул.

— Однако... Но вы уверены, что он — истинный король, не самозванец?

— Уверен отец Хуг, — сказал Дамьен. — Ему было видение. Да и вообще, благой — крайне необычный юноша, не перепутаешь. Особенно если принять во внимание возраст моего посланца. Он знал в лицо покойного государя Эральда.

Марбелл усмехнулся.

— И что же, — спросил он, — несчастный парень ещё жив? Я имею в виду этого... благого.

— Вот мы и подошли к главному, — сказал Дамьен. — Мессир некромант, я убедительно вас... прошу. Прошу, слышите, потому что мы все сейчас служим одному делу, и вы крайне необходимы двору Святой Земли. Так вот, я прошу: примените всё своё искусство, чары, магию, сны, зелья — всё, что потребуется — чтобы ни один волос не упал с головы этого юноши. Ни один. Это понятно?

Марбелл был потрясён.

— Я не ослышался? — пробормотал он. — Вы говорите о благом короле, мессир канцлер? Его жизнь называете драгоценной? Просите меня сохранить именно её? Это шутка?

На лице Дамьена наконец мелькнула тень ожидаемого презрения.

— Простите, мэтр лейб-медик, — сказал он сплошным льдом, — вы — человек, далёкий от некоторых тайн света, к тому же чужестранец. Вы даже не представляете, что такое Истинный Государь, благой король Святой Земли. Именно он всегда был главным сокровищем короны, страны и народа.

— Но мой государь — Алвин! — воскликнул Марбелл, не удержавшись.

— Надеюсь, я не дал повода обвинить меня в государственной измене? — бросил Дамьен, как плеснул воды в лицо. — О нашем государе Алвине, его благополучии, богатстве и долгих летах я и пекусь. О богатстве короны, вы понимаете? Я изыскиваю способы пополнения казны, мне не выгодны засухи, падежи и прочие неурожаи. И его величеству не выгодны. Не так ли?

— Бесспорно, — кивнул Марбелл, так и не понимая, куда канцлер клонит.

— Жизнь благого короля — залог благосостояния, — сказал Дамьен. — Это не пустые слова. Поэтому юноша ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должен погибнуть. Он — слишком ценный актив. Найдись он раньше — не пришлось бы брать в королевский дом рыжую худышку из Златолесья ради оловянных рудников.

— Объясните, наконец, мессир Дамьен! — воскликнул Марбелл, не выдержав. — Зачем вам живой истинный король при другом короле на троне?!

Дамьен вдруг искренне улыбнулся. Открыто.

— Бог мой Творец, — сказал он весело, — как милы ваша преданность и ваша наивность, Марбелл! Да упаси нас всех небеса от благого короля на троне! Он же будет страшно всем мешать, как мешал его отец, он ведь будет лезть в дела, где всё это благорастворение и благородство — зло и беда. Будет мозолить всем глаза, как фреска с душами, терзаемыми в аду — это же не человек, это ходячая совесть, как вы не понимаете? Усомнюсь, что вы надолго останетесь при дворе, если вдруг, Боже сохрани, благой и впрямь... Но, надеюсь, до этого не дойдёт. Мои люди отыщут этого юношу, и я придумаю, где он будет жить. В сытости, конечно, тепле, всеобщей любви — и во всём прочем, что ему понадобится. Так хорошая хозяйка устраивает дойную корову. Теперь вам ясно, некромант?

— Совершенно ясно, мессир. План прекрасен. Есть лишь одно "но", — сказал Марбелл, щурясь. — Этот юноша, благой король — вдруг не захочет жить так, как вы решили?

— А разве корову кто-нибудь спрашивает?

— Но мальчик королевского рода — не корова. В особенности — такой мальчик. Ведь вы же не собираетесь приковать его цепью в подземелье, верно? Значит, никаких гарантий.

— Вы плохо меня знаете, некромант, — хмыкнул Дамьен. — Впрочем, всё это неважно. Важно одно: поняли ли вы то, о чём я... просил?

— Безусловно, — лицо Марбелла сделалось безмятежным. — Ни один волос. И все мои возможности, как лекаря — в вашем распоряжении, драгоценный мессир. Вы позволите мне удалиться?

— Ещё одно обстоятельство. Вы ведь сделаете всё, что в ваших силах, и для того, чтобы свадьба его величества с принцессой Джинерой состоялась? Крайне полезна была бы и её беременность.

Он тоже боится, что демон воспримет златолесскую принцессу так же, как прочих девиц, подумал Марбелл. Чтобы выдержала общество демона, выжила да ещё и забеременела... Однако, канцлер ставит почти не решаемые задачи...

— Разумеется, — сказал он вслух. — Но мне надо идти, мессир канцлер. Я хочу быть при его величестве, когда он проснётся — он засыпал в дурном расположении духа.

— Конечно, идите, — позволил канцлер. — И помните, что двор Святой Земли возлагает на вас огромные надежды.

Марбелл снова раскланялся, почти бездумно, по давней привычке — и ушёл из кабинета канцлера, думая о сложных вещах.

Канцлер затевает рискованную игру. Ожидает, что его легендарное состояние вырастет ещё от близости этой хвалёной благости? Хочет держать мальчишку-благого при себе, как курицу, несущую золотые яйца — и скрыть это от демона? Ну-ну...

А благой король был в монастыре Святого Луцилия. И юный некромант ночевал нынче в деревне неподалёку от этого монастыря... Как всё это интересно и странно...

Какая странная парочка... Ангел и бес, благой и проклятый, знать бы, что их связывает... Но, что бы их вместе ни держало, абсолютно очевидно: если канцлер отправит людей в эту деревню, то некроманта они убьют непременно. Походя. Чтобы не мешался под руками.

Если канцлеру нужен благой — то благой от него никуда не денется. Но некромант нужен мне, думал Марбелл, нужен живым. Непременно живым — какая прибыль от его смерти?

Спасём приятелей. Я приду на помощь, будет славно: я вижу тебя, ты видишь меня, мы друг от друга ничего не скрываем. И некромант, возможно, явится сам. Может, явится и благой король тоже — но это уже не наше дело.

А говорить придётся либо с белым королём, либо при нём. Значит, главным образом нужна искренность. Если верить старым песням и сказкам Святой Земли так же, как верят местные жители, впитавшие их с материнским молоком, человек, отмеченный Божьей благодатью, особенно чувствителен ко лжи.

Не то, чтобы Марбелл верил этим сказкам, но по давней привычке решил перестраховаться.

VI

Кирилл проснулся рано: ему показалось, что за окнами, затянутыми тонкой плёнкой, похожей на промасленную бумагу для запекания, ещё стояла глухая зимняя темень — но все обитатели дома уже были на ногах.

Старуха топила печь — и в избе чудесно пахло дымом и горящим деревом. Сэдрик поил младенца с ложки разведённым молоком. Младенцу не слишком нравился Сэдрик, но настолько нравилось молоко, что он не возражал против прикосновений чужого человека, только ёрзал, когда его держали уж слишком неудобно. Ренна смотрела на них с печи; насколько можно было прикинуть при свете лучины, она сама выглядела лучше, чем прошедшей ночью — истощённой и усталой, больной, но не полумёртвой.

Малыши сидели на свободной лавке и внимательно наблюдали за старухой — должно быть, ждали завтрака. Кирилл подумал, что дети уж слишком тихие и послушные — постоянный голод лишил их и сил, и живости, они даже не возятся и не клянчат, просто ждут — снова ужаснулся и тут же понял, что тоже голоден.

Непривычно голоден. То, что раньше казалось голодом, сейчас выглядело так, хорошим аппетитом после прогулки.

Мы вчера почти ничего не ели целый день, вспомнил Кирилл. Разделили мамину плитку шоколада — и всё. Дома, когда Сэдрик рассказывал о Святой Земле, в воображении вставали какие-то замки, битвы, драконы, принцессы — но уж точно не голод средневекового простонародья.

Воспитанный в Петербурге мог бы и лучше представлять себе, что такое ад, подумал Кирилл, ощущая презрение к себе. Он помнил семейные предания приёмных родителей о прабабушке, пережившей жуткую блокадную зиму, об одном прадедушке, убитом в Невской Дубровке, и о втором, ушедшем под ладожский лёд вместе с гружённой хлебом полуторкой — но дома всё это казалось глубокой мрачной стариной, подёрнутой густым туманом прошедших благополучных лет. Зло на Земле было отгорожено от Кирилла благостью, как стеной, казалось нереальным, темой то ли для боевиков, то ли для публицистики; чёртова магия не подпускала живых людей с их живой болью близко, превратила их в персонажей кино.

Зато здесь — вот она, боль. Давай, лечи.

Кирилл сел. Он думал о мире, в котором вырос, о море сиропа, о всеобщей любви, вызванной королевским даром и только им, о своей совершенно пустой жизни в круге благости, наполненной лишь ожиданиями перемен — и чувствовал, насколько в мире, где он родился, всё заострённее и важнее. Он уже уверовал самым истовым образом — и осознал, что именно на Святой Земле его место. Этим холодным тёмным утром, в продымлённой избе, жилище нищих крестьян, рядом с их голодными ребятишками — Кирилл переставал быть Кириллом даже для себя самого. Он становился Эральдом не только на словах.

И Эральд чувствовал голод, душевную боль, беспомощность, тоску и безнадёжную любовь к своей несчастной родине — удивляясь силе эмоций, совершенно не соответствующей ситуации. Что там обычно пишут в книжках? Вот с этаким пафосом янки полагается двигать прогресс при дворе короля Артура.

А что делать королю Эральду при своём собственном несуществующем дворе, со своим незаконченным школьным образованием и единственным полезным умением — исцелять наложением рук? Прогрессорствовать? Вот прямо на этом вытертом до блеска локтями грубом столе остриём Сэдрикова заговорённого ножа нацарапать чертёж будущей атомной электростанции?

— Проснулись, мессир, — констатировала старуха. — Доброго утречка.

— Доброго, — сказал Эральд, чуть смутившись.

Сэдрик протянул младенца Ренне, и она забрала его к себе на печь, прижала к груди. Младенец обрадовался и что-то заворковал — он, кажется, чувствовал себя лучше, чем старшие дети.

— А что у тебя с рукой, парень? — спросила Ренна. — Покалечился?

— Вроде того, — мрачно ответил Сэдрик и, обернувшись к Эральду, сказал, хмурясь. — Знаешь... дела-то плоховато идут. Сон мне приснился паршивый. Совсем паршивый.

— Нынче можно снам не верить, — сказала старуха с искренним участием. — Новогодье уж прошло, а до дня преподобной Иликены-девственницы ещё сколько... да и луна на ущерб идёт.

— Я думал, это я тут специалист по снам, — улыбнулся Эральд. — Но дрых, как убитый — если что и снилось под утро, не помню.

— Ты специалист, — согласился Сэдрик. — А у меня просто предчувствие плохое, и всё тут.

— И что делать с твоим предчувствием?

— Понятия не имею. Что с ним сделаешь...

— Ладно, — сказал Эральд как можно бодрее. — Давайте завтракать. Смотрите, дети!

И дети заворожённо посмотрели, как Эральд разворачивает шоколадную плитку. Фольга обёртки, её хруст и блеск, привела малышей в такой восторг, что Мона даже подала голос.

— А это настоящее золото, мессир? — спросила она шёпотом.

Старуха неодобрительно зыркнула, но Мона не заметила.

— Это ты — настоящее золото, Мона, — сказал Эральд. — Очень хорошая девочка, и сестрёнки с братишками у тебя тоже золото. А эта штука — просто блестящая... ну, как объяснить... тоненький-тоненький-тоненький листик металла.

— Железа? — поразился малыш, которого, если Эральд запомнил верно, звали Тобином.

— Серебра, вроде, — сказала старуха. — Из этакого делают розочки на храмовые свечи. Небось, грошей по пять такая розочка...

— Вам нужно? — Эральд протянул ей фольгу. — Это не серебро, но блестит... может, и можно сделать из него розочку. Возьмите, если для чего-нибудь пригодится.