Слуги Зла

Потом Задира и Шпилька расписывали мраморные осколки орочьей бранью, а мы с Пауком стояли в стороне, соприкоснувшись локтями, и смотрели на это поношение. И ни капли раскаяния или возмущения во мне не появилось.

— Глупо это, да? — сказал Паук с несколько смущенной ухмылкой. — Как дети, все равно...

— Наверное, не так глупо, — сказал я и толкнул его плечом. — Никто не позволял ставить этого идола на вашей земле. На насилие логично отвечать насилием, разве не так?

У меня несколько отлегло от души.

Остановившись на ночлег примерно в миле от разбитой статуи, мы решили не разжигать костра. Огонь виден далеко; к чему разведчикам обнаруживать себя? Согласно карте, начерченной и рассчитанной с той точностью, какая вообще присуща инженерам аршей, ближайшая деревня находилась не дальше, чем в трех — трех с четвертью милях отсюда. Вдруг какой-нибудь местный пропойца, заблудившись, вздумает завернуть на огонек?

Мы условно перекусили. Вяленое мясо вовсе не так плохо с чесноком и ржаными сухарями, но сухарей осталось немного, а чесноком я, по ряду причин, решил не злоупотреблять, поэтому ужин нельзя было назвать отменным. Мне ностальгически хотелось теплого молока с медом, Задира и Шпилька обменивались мыслями о превосходстве сырого или чуточку тронутого огнем мяса над походным провиантом. Эта болтовня несколько скрасила нашу нынешнюю скудность.

Потом мы устроились спать в папоротнике, завернувшись в плащи, только Паук остался сидеть под разлапистой, наклонно растущей елью, в карауле, на всякий случай. Вечер был свеж и довольно тепел, я заснул быстро и проспал, кажется, лишь несколько минут — но проснулся от дикого озноба, когда небо уже начинало рассветно бледнеть.

Я кутался в плащ, поджимая под себя ноги и втягивая голову в плечи, но это слабо помогло. Утренник выдался просто исключительно холодным — трава вокруг поголубела от инея, дыхание отмечалось паром, как в зимний мороз. Мои товарищи, впрочем, блаженно спали, не обращая внимания на холод — уютно, как котята в корзине, и пар клубился над их головами. Я позавидовал.

Шпилька, сидевшая на месте Паука, на охапке еловых ветвей, полюбовалась на мою возню, потерла щеку и ухмыльнулась:

— Рано еще, Эльф!

— Шпилька, — взмолился я, — погрей меня, а? — и только проговорив, сообразил, как это звучит на языке аршей.

Шпилька задохнулась от неожиданности и негодования:

— Ты, Эльф, наверное, совсем одурел! Я думала, у тебя лучше с головой. Знаешь, мы с тобой товарищи, конечно, но подружку для погреться поищи-ка в другом месте!

Я не успел возразить — меня душил хохот, зато гневная Шпилькина тирада разбудила ребят.

— В чем дело? — возмутился Задира, протирая глаза. — Вы чего орете, еще ночь!

— Эльф мне греться предлагал, — сообщила Шпилька мстительно.

У Паука случились конвульсии от смеха, а Задира, похоже, принял ее кокетливое заявление не то, чтобы всерьез, но как личный вызов:

— Эльф, а уши тебе давно не откусывали?

— Свои уши побереги, Задира, — отозвался я. — Тебя, дружище, я уже разок валял, нет?

И вышло именно то, чего моим душе и телу не хватало в данный момент: Задира ввязался в потасовку, через миг мы катались по папоротнику и полусерьезно друг друга пинали — и я, наконец, согрелся. После этой возни от меня валил такой же пар, как и от Задиры; Паук со Шпилькой получили дивное утреннее зрелище и явное удовольствие.

— Съел? — стряхивая с себя прилипшие травинки, фыркнул Задира. — Тоже мне...

— Спасибо, милый, — сказал я. — С тобой было очень тепло, возможно, теплее, чем с нашей барышней. Можно называть тебя подружкой?

Ах, какое у него было выражение лица! Такой приступ возмущения, что любо-дорого — он даже не нашелся, что на такую наглость ответить, только пнул меня в плечо! Шпилька завизжала от восторга.

— Дураки, — сказал Паук благодушно. — Эльф просто мерзнет почем зря, как все люди. Он вообще не это в виду имел, просто болван и говорить толком никак не научится.

— Гады вы, — смеясь, сказал Задира. — Просто сволочи, всем известно. А Эльф со Шпилькой меня подначили, подонки. Шпилька, ты с ним заигрывала, да?

Ну и от Шпильки получил, конечно. У Задиры, видимо, появился очень умный план реванша: одно дело возиться со мной, а другое — с боевой подругой. Но он напрасно лизнул ее в уголок губ, когда представилась возможность — Шпилька тут же его оттолкнула, встряхнулась и сказала:

— Все, хватит, давайте завтракать.

Завтрак вышел очень ранний, зато вся наша команда пребывала в прекрасном расположении духа. Мы ели и смотрели, как розовый краешек солнца приподнимается над горами, а белесое небо наполняется дивным заревым светом — это было лучшей приправой к нашей скромной трапезе.

К городу мы подошли гораздо позднее полудня, ближе к вечеру. Воздух потеплел, стало почти жарко; день был так ярок, что городская стена, королевские штандарты над ней и юная, еще золотистая зелень придорожных деревьев казались раскрашенной картинкой в книге. Я смотрел из перелеска, как вдалеке, над воротами, развеваются алые вымпела с золотыми львами — и мое сердце колотилось сильно, до боли.

Паук предложил. Возможно, мне надо было отказаться, но теперь поздно. Он уже передо мной, город Светлоборск. Здесь, триста лет назад, когда он был еще небольшой деревушкой, я родился.

Страшно было идти. Не знаю, почему. Я не сомневался, что никто из горожан мне не угрожает. Я не сомневался и в том, что мои ребята, дожидаясь меня за городской чертой, отлично сумеют постоять за себя. Но при этом я почему-то чувствовал дикий страх, от которого дрожали колени и подкатывала тошнота.

Я даже пожаловался Пауку:

— Старина, мне не по себе.

Паук хлопнул меня по спине:

— Угу. Боишься узнать еще что-нибудь нестерпимое. Ты прости, Эльф, но ведь дальше будет еще хуже. Это только люди, потом-то пойдут эльфы... Мы по-любому узнаем много всякой дряни.

— Я не слишком уверен в себе, — сказал я. — Жаль, что тебя не будет со мной.

— Глупо было бы, — отозвался Паук. — Только раскроемся. Ты же не драться, только поговорить. Ничего, все путем. Главное, в Пущу пойдем вместе.

Я кивнул. Они все обнюхали меня на прощанье и скрылись в кустарнике, когда я пошел к большой дороге, ведущей в ворота.

На дороге пару раз попались крестьянские фуры, влекомые пузатыми мохноногими лошадками, и разок — тележка, запряженная осликом, груженная бочками масла, сопровождаемая веселой толстой девахой; прочие пешком брели и в город, и из него. Простая публика: бродячие подмастерья в смазанных сапогах и домотканой одежонке, несущие ящики с инструментами, просто бродяги, девки и отставные солдаты, один из которых еле тащил на костылях плохо подогнанную деревянную ногу. Впрочем, ни с кем из пешеходов мне не захотелось поговорить, хотя они посматривали на меня с любопытством и даже неким ожиданием.

У самых ворот меня обогнал эльфийский рыцарь на вороном, в темно-зеленом плаще с золотой ветвью посла; он заметил меня и успел смерить удивленным и презрительным взглядом. Я истолковал взгляд так: "Ты — эльф, ничтожество?! Не может быть! Но, как бы ни было, я не стану разговаривать с пыльным оборванцем. Вероятно, мне померещилось". Хорошо, подумал я. Тебе померещилось. Возможно, мы еще встретимся. Любопытно, что ты направляешься в этот город таким аллюром — Пуща и столица далековато, все-таки...

Городская стража у ворот выглядела трезвой и собранной: город жил по законам военного времени. Это тоже показалось мне странным — в горах пока продолжалось затишье.

— Эй, рыцарь! — окликнул меня бородач в шлеме со львом. — Съемные лошади — на постоялом дворе "Дивная заводь"!

Я отстраненно почувствовал на своем лице якобы приветливую надменную полуулыбку, сказал: "Благодарю", — и слегка кивнул. Такой королевский апломб и равнодушная любезность людям нечасто удаются, если только не репетировать годами — но меня за сотни лет жизни в Пуще это пропитало до костей. Стоило расслабиться — лезло само, привычка — вторая натура. Если мой вид и оставлял желать лучшего, то манеры рыцаря Пущи, очевидно, по-прежнему производили впечатление.

Стражник и его компания дружно взяли "на караул". Я чуть усмехнулся и ответил еще одним кивком, в следующий миг повернувшись к ним спиной. Я — эльф, подумал я, сейчас это хорошо, буду эльфом и дальше. Но с чего это люди так стелятся и расшаркиваются передо мною? Неужели стелились и раньше, только я не останавливал внимания, принимая как должное?

Однако...

Лошадь была мне совершенно не нужна, но я пошел взглянуть на постоялый двор с чудным названием. В мое время — в мое человеческое время, я хочу сказать — подобные местечки назывались "У Джека", "Жареный петух", "Бодрая корова" или как-нибудь в этом роде. Но я не узнавал и всего остального.

Ах, как я боялся узнать! Думал — увижу маленькую церковь, увижу улицу... увижу громадный дуб, который рос неподалеку от нашего старого дома и вполне мог бы прожить триста лет... разорву сердце в клочья! Нет, не узнавал. Не видел. Все было совершенно чужим, даже более чужим, чем уже освоенные орочьи пещеры.

Город выглядел чище, чем я ожидал. Глаза эльфа легко усмотрят залежи грязи, совершенно незаметные смертному, а его уста надменно произнесут: "Человеческая помойка!" — но в своем нынешнем положении я не видел упомянутых залежей. Улицы мощены и метены; на заборах из ажурной, тонко кованной решетки, в эльфийских звездах и стилизованных мистических розанах — горшочки и корытца с цветами. На штукатурке стен нарисованы колонны, увитые благородным плющом, отчего дома кажутся холщовыми декорациями в балагане. И всюду — фонарики, хорошенькие, надо сказать, фонарики. Тоже с восьмиугольными звездочками. Раньше такие звездочки считались среди смертных знаком, привлекающим нечистую силу.

Люди... особенно чудны были те, что побогаче. Горожанки — в белом и зеленом, в этаких невинных платьицах, изображающих одежды эльфийских дев — зато с глазами, обведенными сажей, и волосами, на выбеливание которых, очевидно, ушло много труда. В высшей степени забавно такая мода смотрелась на явных девках — выбеленных, нарумяненных, с якобы эльфийскими очами, нарисованными по всему лицу, в тяжеленных медных побрякушках, тоже стилизованных "под Пущу"... Что до горожан... Я бы сказал, что это напомнило мне, скорее, гномьи ухватки. Просто удивительно, как горожанам нравились теперь золотые цепи толщиной с колодезную, торжественно носимые поверх бархатных камзолов, перстни с яркими камнями и брошки размером с блюдце, закалывающие широчайшие плащи... Впрочем, по пути к постоялому двору я встретил юнца, определенно изображающего эльфа — с напряженным, беспокойным лицом и злыми глазами.

Продавец угля зыркнул в его сторону, усмехнулся, развернул ослика и завопил:

— Уголь для очагов! Купите, хозяйки!

Разве что плебс выглядел, как всегда. Нищие, разумеется, эльфами не рядятся. И эти самые не ряженные провожали меня настороженными взглядами, сплевывая под ноги. А я чувствовал, как мой ум заходит за разум в попытках понять, что это случилось с людьми за время моего отсутствия.

Моя мать боялась Пущи и пыталась уберечь меня от встречи с Государыней, как могла — оставим пока мою собственную глупость. Мой отец определенно считал, что с эльфами лучше не связываться, и велел мне всегда носить с собой нож из кованого железа. Мои односельчане, жившие слишком близко к границе Пущи, не говорили об эльфах громко, вбивали в дверные косяки гвозди, вешали над дверью подковы — не для того ли, чтобы отгородиться от эльфийских чар? Нет, Государыня и Перворожденные прекрасны, никто не спорит, но... гроза прекрасна, когда наблюдаешь за молниями издали.

И никому, абсолютно никому не пришло бы в голову изображать из себя эльфа и накликивать беду. Расшалившуюся девочку одернули бы: "Молоко скиснет!"

Нынче в городе, по всей вероятности, питались одной простоквашей.

Граница Пущи нынче была не то, что близка — она как-то сместилась, смешала понятия. Я припоминал человеческие взгляды в свою сторону, когда, верным рыцарем Государыни, сопровождал послов ли, солдат ли — вспомнил даже собственные мысли: "Просто удивительно, как люди любят тех, кто их презирает!" Да, разумеется, люди и раньше смотрели восхищенно, но теперь — откровенно пялились, пожирали глазами мое лицо и мои эльфийские побрякушки...

Мне стало жутко. Я с трудом взял себя в руки.

Вдобавок вокруг было слишком много женщин, рассматривающих меня, улыбающихся, поправляющих волосы, облизывающих губы... Эльфийский морок уже не отделял меня от них; я чувствовал ужасную неловкость, просто не знал, куда деть глаза. Я жил так долго — но понятия не имел, как общаться с человеческими женщинами, смущавшими меня до слез, я — девственник королевы Маб, которого столетиями передергивало от гадливости при мысли о грязной человеческой возне. И вот — я мог думать о любви, женщины смотрели на меня призывно и ласково, но...

Я поймал себя на мысли, что ищу среди них Кэтрин. Я, жалкий глупец, дважды дезертир, пытался дважды войти в текущую воду. Кэтрин была давным-давно мертва — но деревенский мальчишка, вдруг пробудившийся во мне, никак не мог смириться с этой мыслью. Я вспомнил ее такой нежной, такой юной, такой милой... не может быть, чтобы моя подруга вышла замуж, забыв меня, родила пятерых детей, стала полной веселой тетушкой, потом — седой старушкой, а потом — травой, ромашками, земляникой...

Нигде ее не было. У меня снова начала болеть грудь, а женщины смотрели на меня, заговаривали со мной; их голоса эхом отдавались в душе, делая еще больнее:

— Хочешь пирожок, рыцарь? С вишнями!

— Душка-солдат, ты так на эльфа похож! Скажи, ты вправду из Пущи, или только так?

— Рыцарь, а рыцарь! Моя мамаша комнаты сдает! Скажи, эльфы в городе живут, а? У нас чистенько...

— Ну что ты смотришь таким букой? Пойдем выпьем вина! Угостишь меня?

От женщин пахло пачулями и розовым маслом. Светловолосая, с яркими губами, в девственном платьице из небеленого льна с эльфийским орнаментом, глядя слишком прямо, выпятив грудь, протянула руки, чтобы до меня дотронуться — и я шарахнулся назад. Вокруг рассмеялись.

— Мальчик из Пущи для тебя слишком чистенький, Эльвира!

— Бессмертные — та-акие недотроги!

— Вот с ними и всегда так! Рыцарь, а рыцарь! Ты целоваться-то умеешь?

— Он королеву Маб любит...

Это был какой-то темный бесконечный кошмар. Я выдернул плащ из чьих-то рук и ускорил шаги, еще ускорил, почти побежал. Мне вдогонку смеялись; их смешки ранили меня, как иглы. "Эльфийская спесь!" Что тут не так? Человек, мужчина — очевидно, не должен удирать, если женщины его зовут. Что со мной? Глупость? Трусость?

Я мог бы поцеловать любую, я чувствовал. Любую из них — обнять, поцеловать, дотронуться так смело, как Кэтрин ни за что не позволила бы... но мне совершенно не хотелось. Я никак не мог понять, почему. В человеческой жизни мне так мечталось, чтобы девушки любили меня, чтобы смотрели восхищенно, чтобы... скажем, чтобы желали — так что не по мне теперь?