Тракт. Дивье дитя

Тут Егорка подал голос.

— Ты, Михей, мужик умный. Ты ж понимаешь, что Лаврентий Игната не бил — так, грозил только. Лаврентий правду говорит: рука у него железная, кости он переломал бы Игнату-то... Ты мне лучше скажи, с чего это Глызинские люди такие штуки-фигуры затевают? Ведь пытал Игнат от Лаврентия избавиться! К чему бы?

— Волков меня стрелять звал, — сказал Лаврентий мрачно. — Десятку за шкуру сулил.

— Чего ж не пошел, млёха-воха? — спросил Ермил. — Деньги-то, мы скажем, не маленькие...

— Неохота было, — бросил Лаврентий. — Да и облаял он меня. А что ж я ему — холуй? Аль пес — бежать, когда Федька Глызин свистнет? Я не желаю, Михей Протасьич, и тебе не советую. Мы тут, в Прогонной, чай, свои люди, а Глызин-то приехал да уедет — что ж нам, шабрам, браниться из-за сторонских-то?

Михей пожал плечами, давая понять, что считает разговор законченным. Он чувствовал некоторое раздражение оттого, что Игнат их с Ермилом попросту натравил, как псов, но ссориться с купцом-мильонщиком никак не хотелось. Михею потребовалось некоторое время, чтобы подумать — но, в конце концов, он решил.

— Ты, Лаврентий, вот что... — сказал он, морща лоб, — ты не замай Глызинских-то... Нелюбо тебе — и ладно, а драться с ими — это уже беспорядки. Так что ты не суйся, а ужо облаву на волков мы и без тебя справим, и с Игнатом я столкуюсь. Десятка, ишь ты... Хорошие деньги-то!

— Михей, — окликнул Егорка. — Не жаль тебе живую тварь по чужой прихоти за деньги истреблять? На что? Даже шкуры по такой поре еще на шубу не годятся...

Михей взглянул на Егорку и снисходительно ухмыльнулся — он был очень доволен собой.

— Так что волк — он есть хищный зверь. Чего его жалеть?

— Точно, млёха-воха! — восхищенно подсунулся Ермил, у которого уже выветрились и раздражение, и страх. — Чтоб знали, млёха-воха, и близко не совались! Михей Протасьич, возьми меня в обчество, у меня берданка хорошая...

Михей кивнул, и они с урядником пошли прочь со двора, к Силычеву кабаку.

— Ну и слава Богу! — сказала порядком озябшая Татьяна с невольным облегчением и радостью. — Ушли — и слава Богу. Симонька, пойдем-ка в избу, я тебе оладью дам, колосок шелковый...

Симка, улыбнувшись ей благодарно и напряженно, посмотрел на Егора повлажневшими глазами: "Никак они и вправду пойдут волков стрелять, Егорушка?"

— Иди, Симка, иди, — сказал Егор. — Мне с Лаврентием потолковать надо. Не бойся ничего.

Татьяна увела Симку в избу; Лаврентий схватил Егорку за плечи, прижал к стене:

— Егорка, что делать-то мне? — выдохнул он в отчаянии. — Ведь сродники они мои теперь, стая-то! Увидят когда — ласкаются, что дети малые, играют, с собой зовут... Ведь это ж все равно, что по братьям моим стрелять! А все я виноват — это ж я Игната до барской усадьбы провожал, пугнуть хотел... Дурная моя голова, Егорка, негодный я им вовсе пастух и всех их погубил...

Егор вздохнул.

— Сегодня мужики еще в лес не пойдут, Лаврентий. Поздно уж. Да и время надо облаву-то подготовить. Завтра, чай, соберутся — а нынче ночью ты стаю свою уведешь. Подале уведешь, за Мокреть, в Гиблую Падь — чай, об этом думал? А может, все еще лучше выйдет. Может, облавы и вовсе не будет, — улыбнулся он на Лаврентиеву загоревшуюся надежду. Просто отведешь своих ребят — и переждешь малость. Да не грызи себя, — и толкнул Лаврентия в грудь. — Не в капкане, чай!

У Лаврентия так явно отлегло от души, что даже солнышко проглянуло сквозь облака.

А Федор, пока Игнат с мужиками сговаривался да охотников в волчью облаву собирал, так домой и не поехал, так и остался в усадьбе до самого вечера. Когда окончательно решил, что женится на Соньке, осознал, что усадьба теперь — его, и Прогонная, в сущности — его, и земли, лес по берегам Хоры — тоже его, а деньги, что за лес заплачены, опять к нему же и вернутся. Так куда ж теперь торопиться?

Был купец, "ваше степенство" — а стал — ну, скажем, почти стал — барин. И сидел Федор на подоконнике, смотрел на заснеженный двор, на яблони, обвязанные лапником по стволу и припорошенные снегом, на тропинку от служб к каретному сараю, на то, как спускаются на сад ранние сумерки — и думал. Умещал в голове некоторые забавные вещи.

Где-то вдалеке сиял Петербург, весь в бриллиантовом огне — но куда ближе этого видения и ярче грезовых бриллиантов сияли глаза Оленки, здешней и тоже назначенной Федору девки. Теперь, когда времени будет в достатке, никуда она не денется. Просто некуда ей будет деться. Теперь ей никакая змеиная увертливость не поможет... да и братец ее гнусный ей не поможет. Если немец-перец на этого гада управы не нашел, то Федор найдет... каторжникам в деревне Федора и поблизости от нее делать нечего. А дурные суеверия про леших и кикимор мы будем выбивать поленом.

— Мы тут со всем, что есть, разберемся, — сказал Федор вслух и тихо рассмеялся.

— Что ты сказал, Федя? — тут же отозвалась Сонька. Она вышивала по канве ужасную подушку, на которой еловые лапы напоминали зеленые растопыренные сосиски, а среди них сидела жирная ярко-желтая синица.

— Я сказал, что завтра у нас большая охота на волков, Сонечка, — сказал Федор, улыбаясь. — Игнат тебе волчий коврик обещал, так вот добывать пойдем... А вот, к слову, и он — легок на помине!

Игнат, вошедший в комнату, казался веселым, но Федор видел, что он зол, да не просто зол, а прямо-таки взбешен. Соньке поклонился, на Федора остро взглянул и улыбнулся иронически:

— Пока тут пьют чай, где-то что-то происходит, дамы и господа.

— Да? — усмехнулся Федор в ответ. — Лучше скажи-ка мне, как волки нынче себя чувствуют?

— Пока неплохо, — Игнат с удовольствием сел в кресло. — Завтра, завтра с волками потолкуем — мужики готовы, с собаками. Выследим — и устроим Софье Ильиничне волчью шубу, об этом не волнуйся. Лучше послушай свежие новости.

— Любопытно.

— Скажи-ка, Федор Карпыч, помнишь ли того бродягу со скрипкой, что у Силыча останавливался? Рыжего такого? Смазливая такая физиономия, а взгляд очень неприятный? Так вот, друг мой, мужики говорят, что он, представь себе, колдун!

Федор от души расхохотался, и Сонька робко к нему присоединилась. Игнат наблюдал за ними с холодным сарказмом:

— Весело?

— Уморил! — воскликнул Федор. В этот момент он был так мил, что Софья Ильинична посмотрела нежно и еле удержалась, чтоб не пригладить его волосы или не тронуть за руку. — Я до сих пор считал, — продолжал Федор весело, — что колдун должен быть старым бобылем... отставным солдатом или, там, кузнецом — но дряхлым сморчком, лет под сто. И жить в избе на отшибе, поганки там собирать, крыс варить, жаб сушить... в этом роде. Но чтобы этот щенок! Не дураки ли?!

— Представь себе. Болтали в кабаке, когда об охоте сговаривались — и говорили очень забавные вещи. Вот, к примеру. Ты помнишь, какой он субтильный? Кожа да кости — а первого деревенского силача, говорят, легко удерживает... от безрассудных поступков. И этот Битюг — громила без обмана... мы с ним побеседовали по душам нынешним утром. Честное слово, все равно, что у взбесившегося жеребца на узде висеть! И вот этот громила за рыжим теперь по пятам бегает и преданно смотрит. Многие здоровенные мужики обожают тех, кому удастся их обломать...

Федор хмыкнул.

— Сильный парень. Ничего колдовского не вижу. Да, очень неприятный, глаза как у кошки, даже, вроде бы, в сумерках светятся, но это еще не повод...

— Это не повод. Но он и сумасшедших так же унимает. Деревенского дурачка за несколько дней говорить научил. Когда один из твоих караульных с перепою сбрендил, этот рыжий ему в один момент мозги вправил — и заметь, дорогой, этот мужик у тебя на вырубке больше ни разу не появлялся. Рыжий тебя на дух не выносит; мать того полоумного говорила, что ее сынку так и внушили, чтоб на вырубку и в лес ни за что не совался.

— Игнат, это смешно...

— Выслушай меня! Прости, Карпыч, пришло время сопоставить факты, а факты таковы: как только этот рыжий появился в деревне, так начались эти бесконечные разговоры о леших. Я не суеверен, но я знаю, что на свете есть немало такого, что еще не может объяснить наука...

— Игнат, не пугай Соню...

— Софья Ильинична должна знать, что происходит вокруг — а нам, похоже, пора перестать закрывать на все глаза, — Игнат встал и прошелся по комнате. — С ума сходят по одиночке, а не всей деревней! Я не верю в нечистую силу, но я верю в магнетизм, в гипноз и в то, что некоторые люди могут излучать флюиды, еще неизвестные ученым! Это видели слишком многие и слишком разные люди, Федор. Я, к примеру, с некоторых пор совершенно уверен, что отец Василий видел что-то совершенно страшное в тот момент, когда Кузьмич умер. Это страшное — не леший, конечно, со стрелой, но, очевидно, что-то узрел наш поп...

— Я пойду распоряжусь об ужине, — пролепетала бледная Софья Ильинична в паузу и торопливо выскочила из комнаты.

— Перепугал Соньку, дуралей! — шепнул Федор с укоризной. — Зачем?

— Чтоб не мешала, если что потребуется сделать, — так же шепотом ответил Игнат, подойдя ближе и опираясь ладонями на оконные рамы. — Федя, этот рыжий может оказаться очень опасным, понимаешь? Я уверен, что это он убил Кузьмича.

— Чушь! Я видел тело. Бедняга Кузьмич умер своей смертью.

— Федя, его до смерти напугали! А может, внушили — взгляд у рыжего вполне магнетический, ты сам видел.

Федор замолчал, глядя в сгущающуюся серость за окном. Он задумался; впервые ему было очень не по себе.

— Слушай дальше, — продолжал Игнат. — Мне нынче изрядно всего рассказали, достаточно для того, чтобы принять услышанное к сведению. К примеру, этот паскудник говорил одному мужику о том, чего никак видеть не мог — а потом, показал, как утверждают, его смерть. Внушил. Ничего не напоминает? Мужик оказался моложе Кузьмича, не помер от ужаса, — Игнат усмехнулся. — И многие, чертовски многие деревенские уверяют, что в нем есть что-то ненормальное. Одно то, что он живет с этой местной шалавой... Да ладно, вспомни, как ты меня умолял с перепою "сыскать ту белобрысую ведьму" среди ночи! Она тебе тоже почудилась?

— Я был очень пьян, — буркнул Федор — и солгал. Он явственно вспомнил лунную деву с дикими горящими глазами и шелест невидимых крыльев в темноте. От одних воспоминаний вдоль спины прополз холодок. — Неважно, — сказал Федор, криво ухмыльнувшись. — Что ты предлагаешь?

— Да ничего, — сказал Игнат медленно, со странным выражением. — Тебе охота связываться? Мужики сами справятся. Сперва с волками — ты знаешь, что этот Битюг на меня буром попер, когда я предложил ему волков пострелять? Волки с ними заодно, уж не знаю, как. А после... с колдунами здесь разговор короток. Гвозди в пятки забьют, кол — между лопаток, а что останется — сожгут. И все.

Федор отвернулся к стене, сказал негромко:

— Уголовщина.

— Ну что же, — в тон отвечал Игнат. — Можно дело поднять, властям сообщить. Он в церковь не ходит, лжепророчествует, шарлатан — это дело подсудное... Но сомневаюсь, что получится быстро, и — кто знает, что ему назавтра в голову взбредет? С мужиками потом живо разберутся... а может, и замнут, так, двоих-троих по этапу отправят... Но от рыжего нам надо избавиться, иначе беды не оберешься. Гляди-ка, началось с перепуганных дураков, а пришло к тому, что Кузьмич умер. Чем кончится? Чем дальше — тем красочнее...

— Ладно, — совсем тихо сказал Федор. — Прав ты.

— Только это надо с умом, — продолжал Игнат. — Рыжий кого угодно заболтает... Да и не только заболтает — тут деревенские парни проучить его хотели... глаза отвел, говорят. А хорошо бы — миром, как тут называется, чтобы вся деревня... круговая порука — и никаких следов. Все-таки бродяга... кому он нужен!

Федор кивнул, глядя в окно. Во дворе наступили настоящие сумерки, было тяжело разобрать что-то из ярко освещенной комнаты, только его лицо отражалось в темном стекле, как в воде. Ух и гадкая же дыра эта Прогонная, хоть и золотое дно! Рыжий щенок с жутким взглядом... Деревенский дурачок с куницей за пазухой, кусающий губы, бросивший в лицо: "Уезжай!" Громадный облом с сивой гривой — который, оказывается, волков жалеет... Выживший из ума старый раскольник, считающий Федора антихристом — и его отродье, фанатичные хамы... Кошмарный конокрад, тень за спиной желанной Оленки... Хороша деревенька!

— Я тут со всеми разберусь, — шепнул Федор про себя одними губами, без звука. — Я тут всех выведу на чистую воду со временем. Дайте только срок — я всю погань отсюда выведу.

Вот тут-то и вбежала в комнату бледная Сонька, похорошевшая от ужаса.

— Федя, — кажется, хотела крикнуть, но сказала тихо, — там... сова. В окно глядит.

Нелепое это сообщение должно было рассмешить Федора, но отчего-то испугало. Даже сердце ёкнуло против воли — очевидно, после разговора с Игнатом разыгралось воображение.

— Тут же лес, Сонечка, — сказал Федор с кривой усмешкой. — Скоро уже ночь. Совы летают по ночам, но, уверяю тебя, на нашем дворе их, скорее, интересуют мыши, чем окна.

Софья опустила руки.

— Мне все время страшно, Федя, — сказала она, чуть не плача, нервно теребя оборку на платье. — Я просто взглянула в окно — а там эта ужасная сова... Я закричала бы, если бы не пропал голос... Я уже так боюсь этого леса... Федя...

Игнат кашлянул.

— Софья Ильинична, — сказал он фатовским тоном, — а покажите-ка мне эту сову! Сейчас мы ее, — и прицелился пальцем в заоконную темноту, — бабах! — а после чучело вам набьем. Для смеху, а?

Софья бледно улыбнулась и кивнула. Федор вскинул ладонь в победном жесте:

— Давай, стрелок! По волку промазал — по сове не опозорься.

Игнат рассмеялся и вышел, через минуту вернувшись с ружьем.

— Дробью, — сказал он, поглаживая ложе. — Чтоб не испортить. Сейчас мы из нее, чертовки... простите, Софья Ильинична, из совы этой пух пустим! Где вы ее видали?

Софья улыбнулась уже куда веселее, а Игнат накинул полушубок и вышел во двор — где вечерняя темнота освещалась лишь парой фонарей и желтым светом окон.

Федор потрепал Софью по щеке, как девочку, и уже собрался сказать что-то, снисходительно-ободряющее, как со двора грянул выстрел.

Да, Федор не вернулся в Прогонную, и Демьян, как только сгустилась вечерняя темнота, полетел к барской усадьбе. Сова у него выходила — хоть куда, как настоящая. Барыня его, Гликерия Тимофеевна, сказывала, что настоящие ночные князья оборачиваются более летучими мышами — но мышкам по зимам летать холодно, да и мордочки у них больно противные, словно поросячьи. Сова — дело другое. Красивая птица и чудная, летает плавно, тише ночного ветра, глазищи громадные, яркие, словно фонари, когти страшенные — одно слово, навьё крылатое. И бесшумный стремительный полет над затаившимся лесом Демьяна потешил — но на душе все равно было тяжко.

Жутко идти без зову.

Это только живой невежда считает, что навьё в Божий промысел не верит; на самом-то деле, ночные жители только Его волей и дышат. Барыня Гликерия Тимофеевна говаривала, что промысел или, иначе, Предопределенность — из всех уставов главный, а для мертвяка наиважнейшее — эти дороги людских судеб примечать и не пересекать до срока, иначе беда. Вот и выходит с живым, вроде как, обмен: ты ему — покой, он тебе — силу.