Срывая ягоды, я не забывал едва ли не половину из них закидывать в рот и, смачно чавкая, с наслаждением глотал кисловатую мякоть. Но, несмотря на это, вскоре, раскинутая на земле безрукавка, почти скрылась под плотным слоем ягоды. Удовлетворенно хмыкнув и, высыпав на язык ещё одну добрую пригоршню кислицы, я присел и стал подбирать полы безрукавки; хорошая добыча, подумал я, пробуя на вытянутой руке тяжесть своих трудов, — будет чем угостить маму и Ойты. И тут сзади что-то зашумело, словно куст зашевелился и ожил, затрещала сломанная ветка и, в следующий миг, что-то наскочило на меня и сбило с ног. Я в ужасе закричал, уткнувшись головой в траву и ощутив на губах вкус мокрой земли. Мысленно я уже попрощался с жизнью, не видя, но явственно представляя себе, занесённую для удара огромную лапу льва и его оскаленную вонючую пасть. Что-то холодное тукнулось мне в лицо и я зажмурился, мой крик перешёл в дикий вой. Я отчаянно замахал руками, хотя и знал, что все мои попытки защититься от такого хищника, как пещерный лев, были тщетны. Я подобрал ноги и сильно толкнул мохнатое тело и, к моему удивлению, оно отлетело в сторону и заскулило. Я замолчал и затих, всё ещё не смея открыть глаза. Издали до меня долетали крики, поднятые мамой и Ойты. Потом и они смолкли. Я приоткрыл веки: тот, кого я от себя отпихнул, был где-то позади и я не мог его рассмотреть, но зато стоящих у полуразобранного тхерема женщин я видел. Почему-то их лица показались мне какими-то странными. Я поморгал: нет, глаза меня не обманывали, — они улыбались. Я набрался храбрости и стал приподниматься.
Сзади раздалось приветственное весёлое тявканье. Я обернулся, упираясь руками в землю: передо мной стояла мокрая Со, наша собака. Я протянул руку и позвал её. Собака игриво взвизгнула и бросилась ко мне, тыча носом в глаза, губы и щеки; её теплый липкий язык облизал мои щёки и плечо. Я обнял её за шею. Со закрутилась и высвободилась. Над поляной разнесся её утробный радостный вой. Я снова обхватил её и притянул к себе, теребя за ушами, и повалил набок. Мы начали кувыркаться в траве.
Мы всё ещё продолжали бороться, когда на нас пала тень подошедшей Ойты. Старуха улыбнулась.
— Это наша Со! — радостно сказал я ей, отмахиваясь от наседавшей собаки, ласково покусывающей мои руки. — Она потерялась...
-Что ж, — ответила Ойты. — Собака — это очень даже неплохо... Особенно в нашем теперешнем положении. Надежный защитник! — она наклонилась и провела ладонью по рыжему загривку разыгравшейся собаки. Та звонко гавкнула и прытью помчалась к стоявшей у хижины маме, такой грустной и сгорбленной, с красными заплаканными глазами на испачканном сажей и кровью лице. Собака подлетела к маме и, высоко подпрыгнув, лизнула её влажным языком в кончик носа, тявкнула, заскулила, забегала, завертелась вокруг, прижимая уши и виляя хвостом; потом прижалась к ноге своей хозяйки и затихла, наблюдая, как мы с Ойты приближались к тхерему. Когда мы подошли, мама грустно улыбнулась.
После омывания тела н"Го-о, мама и Ойты насобирали душистых трав и растерев их между камней, намазали тхе-хте их соком. Запах душистых притираний заполнил воздух прелестными ароматами и, закрывая глаза и вдыхая их, я думал вовсе не о смерти...
Когда с приготовлениями н"Го-о к путешествию в иной мир было покончено, мы решили немного подумать и о себе: принялись за еду. Я ел мало, так как уже успел порядком набить свой желудок, мама тоже едва клевала, как птичка, а вот Ойты ела не стесняясь, да ещё нас подгоняла, говоря, что горе — вовсе не причина терять и без того подорванные силы. Со сидела между мной и мамой и недоумённо поглядывала то на неё, то на меня, то на кислицу, которую мы ели, будто спрашивала: как вы это едите? Следя за нашими руками, мелькавшими от безрукавки ко ртам, она забавно крутила головой и из её горла доносилось щенячье поскуливание. Не выдержав созерцания нашей, как она наверняка считала, глупости (это надо же — есть какие-то кислые противные шарики?), она вскочила и побежала к лесу. Я окликнул её, но Со лишь махнула хвостом. Пригнув голову к земле, она быстро удалялась прочь и вскоре скрылась в кустарнике.
— Должно быть, лев далеко, — заметила Ойты. — Собака ни за что не пошла бы в лес, если б хищник был рядом.
После еды мама и Ойты взялись чинить волокушу: нам предстояло перенести тело н"Го-о к месту последнего пристанища — той самой скале в верхней части долины, у подножия которой бил среди камней прозрачный источник. Мама подтягивала разболтавшиеся ремни, а Ойты закрепляла на шестах моё одеяло. Я тем временем, с содроганием сердца думал о том, что вот-вот мне придётся помогать им перетаскивать н"Го-о на волокушу: я буду прикасаться руками к его мёртвому холодному телу... Думая об этом, я поскрипывал зубами и нервно потирал вспотевшие пальцы. Потом прибежала Со и быстро прошмыгнула в тхерем. Я посмотрел на неё и увидел, что её зубы что-то сжимают: что-то маленькое, бурое. Собака подошла к очагу и нежно опустила на землю бездыханное тельце бурундука. Потом отошла на несколько шагов и с торжествующим видом уставилась на нас. Ойты оторвалась от дел и подмигнула мне.
— Сегодня на ужин у нас будет мясо, — сказала она.
Мама рассеяно осмотрелась вокруг и снова склонилась над одним из узлов. Я вздохнул, потёр щёку и посмотрел на почерневшие от золы и ягодного сока пальцы. Потом потрепал за ушами Со, благодаря её за заботу, и вновь с тоской посмотрел на устье Долины Каменных людей: когда же вернутся мамонты?
Закончив с починкой волокуши, мама и Ойты, чего я так и опасался, позвала меня помочь им переложить на неё мёртвого тхе-хте. Я набрал в лёгкие воздуха и, стараясь не смотреть на н"Го-о, тем не менее, с готовностью взялся им помогать. Но, едва дотронувшись кончиками пальцев до остывшей утратившей упругость кожи покойного, я весь содрогнулся и кости мои заломило, а язык прилип к нёбу. Я всё же поборол подступившую тошноту, зажмурился, задержал дыхание и крепко схватил за ноги тхе-хте; за одно мгновение, показавшиеся мне вечностью, моя душа успела провалиться в бездну, где сердце мое сжались в комочек от ужаса, и выбраться из этой бездны навстречу спасительному ощущению, что я отдаю последний долг своему тхе-хте — долг каждого сына перед своим отцом... И это ощущение заполнило всё моё существо, я стал спокоен и дрожь в руках прекратилась; я сделал всё как надо. Мы с мамой взялись за шесты и поволокли н"Го-о через луг к месту, которое приютит теперь его прах навеки. Ойты замыкала шествие. Одна только Со не понимала что происходит: она сидела наклонив лобастую голову и тянула носом. Лишь когда мы прошли почти половину расстояния до скального останца, собака нагнала нас и пошла рядом, недоверчиво посматривая на подпрыгивающее на кочках тело мёртвого хозяина (не знаю, понимала ли тогда Со, что Го-о мёртв: возможно что и нет, хотя мне трудно это представить, ведь обоняние никогда её не поводило). Собака, шагающая рядом с волокушей, оставалась невозмутимой и, как всегда, жизнерадостной. Но это было до поры, до времени.
Мы подошли к изломанным после посещения источника мамонтами кустам и остановились. Положи волокушу на землю, по указанию старухи, мы начали отвязывать одеяло от жердей. Затем, завернули в него н"Го-о. Мама взяла иголку с ниткой и зашила полы одеяла. Осмотрев шов, она ткнула наслюнявленным пальцем в мешочек с охрой и нарисовала на серой от грязи и копоти заскорузлой коже красный круг. Ойты, наморщив нос, велела поднять н"Го-о и мы с мамой бережно взялись за края сшитого одеяла: я подхватил ноги, а она встала в изголовьи. Я тут же почувствовал, как заныла спина. К счастью старуха пристроилась рядом со мной, видя, что сил моих явно недостаточно, чтобы нести по тропке через кустарник тяжелую ношу. Выйдя к источнику, мы опустили завернутого в одеяло тхе-хте на камни и немного отдохнули. Я напился из лужи и смочил вспотевший лоб.
Вокруг стоял старый замшелый лес, притягательный и, в тоже время, грозный, пугающий своей первозданной дикостью и величием. Из густого подлеска выглядывали высветленные солнцем шершавые, с бугристой корой и длинными сучковатыми засохшими ветками, похожими на руки скелетов, лишённые плоти, стволы елей и кедров, вздымающих к небу пушистые кроны. У их подножия, почти сокрытые пышной растительностью, лежали затянутые густым пушистым мхом, сгнившие брёвна, заполненные превратившейся в труху древесиной. Из травы настороженно выглядывали серые валуны. А прямо над нами возвышалась скала, приподнявшая на своих плечах округлый бугор. "Самое место для усопших и духов, охраняющих их покой," — подумал я, с опаской озираясь вокруг. Помимо пещерного льва и других опасных хищников, в таком лесу мог таиться и сам Горный дух: он любит такие места — затаится в чёрных дебрях и поджидает там удобного случая, чтоб схватить зазевавшегося, неведомо куда забредшего, человека. Да что там духи... Лев выслеживает нас... Но Со пока что была спокойна, а ведь собака почуяла бы зверя ещё до того, как он приблизится. Значит, остаётся бояться только духов... Я тогда и сам не мог разобраться точно, кого стоит бояться больше: хитрых зловредных духов или существа воплоти, обладающего неутомимой жаждой крови. Пока мы сидели у родника, всматриваясь в окружающую нас со всех сторон чащу, я не мог отделаться от ощущения собственной ничтожности и бессилия: я знал, что могу всецело положиться на мудрость и опыт старой Ойты и на отвагу матери, но, не нужно было быть прорицателем, чтобы понять, как мало они могут сделать, даже собрав все свои силы, чтобы противостоять серьёзной опасности. Со львом нам повезло, но неизвестно какие ещё препоны мы встретим в своих блужданиях.
Мама тронула меня за плечо и высвободила из плена мрачных размышлений. Пора было двигаться дальше. Снова мы взялись за края сшитого одеяла и потащили его в обход скалы, забирая вверх по склону каменистого бугра. Не буду рассказывать, сколько сил мы потратили на этот подъем, сколько намучались, сколько синяков и ссадин появилось на наших руках и ногах, пока мы, упираясь в скользкие камни, волокли мёртвого тхе-хте наверх; скажу только, что когда мы всё же втянули его на покатую площадку на вершине скалы, то уже мечтали только о том, как бы побыстрее закончить дело. Наших сил явно недоставало, равно как и умений, чтобы соорудить настил из жердей в развилке какого-нибудь дерева, как велит обычай. Поэтому мы просто втащили н"Го-о на кряжистый кедр, закрепив его тело между толстых, загнутых кверху сучьев. На последок мама ножом нарезала из подола своей юбки ремней и туго привязала н"Го-о к стволу дерева. Когда всё было готово, мы спустились на усыпанную опавшей хвоей землю, где нас поджидали Ойты и Со и, усевшись кружком, затянули печальную песню, что поют, когда кто-то покидает этот мир насовсем. На моих глазах появились слёзы, но, в этот раз, я не стыдился их... Со, видимо только теперь осознавшая горечь утраты, протяжно завыла, вторя нашему пению.
Немного посидев у корней кедра, на ветвях которого покоились останки н"Го-о, мы заторопились вниз. Почти бегом мы скатились к роднику и, не оглядываясь, пошли к тхерему. Солнце уже перевалило за полдень. Было жарко. Влага, напитавшая зелень и землю, уже обсохла. Дойдя до хижины, мы без сил повалились на охапки лапника. Мама тихонько плакала, Ойты сопела, а я просто лежал, устремив взгляд на проглядывающий сквозь дымоход кусок голубого неба и теребил Со за ушами; собака поскуливала и облизывала шершавым языком мои неловкие руки.
Немного погодя мама уснула, а мы с Ойты принялись разделывать бурундука. Чтобы он не пропал зря, ведь нас было трое, а мяса едва хватило бы и ребёнку, мы решили его сварить. Пока старуха, вооружившись маминым ножом, свежевала тушку, я наломал дров, развёл огонь и начал калить камни. Ойты разделала бурундука на мелкие части и кинула мясо в берестяной сосуд, вставленный в лунку у очага. Я подождал пока камни накалятся докрасна и кинул их в воду. Пока нагревалась следующая порция камней, мы с Ойты успели сходить на родник и по пути выкопать несколько луковиц саранки. Бабушка очистила их и тоже бросила в нагревающуюся воду.
* * *
— Мне трудно вспоминать об этом, — тихо промолвил старик, подкладывая дрова в огонь, — а ещё труднее говорить... Ты уж извини, Чаа"схе , если рассказ мой сбивчив и непоследователен. Печальные были дни, — мутный взгляд говорившего заскользил по стенам маленькой хижины и остановился на лице собеседника, напряжённом и хмуром. — Тяжело нам было. Поэтому, тяжело и вспоминать. Ты прости старика..., — голос жреца дрогнул, в нём слышалось явное волнение и смятение чувств. — Прости... Но сегодня я не в силах рассказывать более. Очень... тяжело... Всё пережитое стоит у меня перед глазами... как — будто это было только вчера... А ведь вся жизнь прошла... Но боли меньше не стало... Она лишь угасла, угасла надолго, а вот теперь снова разбередила сердце. Я даже думал, что уже свыкся со смертью своих близких.., но теперь чувствую — нет. Человеку, сколько бы он ни прожил, как бы ни был стар, никогда не привыкнуть к утратам родных: это всегда остаётся с тобой. Боль лишь притупляется, но она в любое время может вернуться с прежней силой... Вот, видно, сегодня этот день настал для меня. — Старик замолчал и схватился за ворот рубахи, встряхнул волосами и они рассыпались по плечам, закрыв слезящиеся глаза. — Дурно мне, Чаа"схе. Ты иди, Джья-сы, должно быть, заждался тебя. Иди, иди не бойся, со мной всё в порядке. Я тут посижу, подумаю, глядишь успокоюсь. Иди.
Чаа"схе, и без того уже не знавший куда деться от ощущения неловкости, быстро поднялся и пошёл к выходу, перешагнув через свернувшуюся кольцом рыжую собаку жреца. Он уже отодвинул полог, когда старик окликнул его:
— Приходи завтра. Я продолжу рассказ.
Чаа"схе учтиво кивнул и вышел под звездное небо. С озера тянуло холодом. На фоне синего неба покачивались раздвоенные вершины кедров. Земля утонула во мраке. Только в стороне, где стояли тхеремы людей Джья-сы, виднелось слабое мерцание небольшого костерка: значит, кто-то ещё не спит. Осторожно нащупывая ногами дорогу, юноша направился на огонёк. У костра он увидел худую фигурку старейшины, сидящего на расстеленной медвежьей шкуре скрестив ноги. Держа тонкий прут в одной руке, он шевелил им угли в кострище. Порывы ветра развевали пламя и оно, точно безумный зверь кидалось то в одну, то в другую сторону. Где-то шлёпал незакреплённый полог. Чаа"схе вышел из темноты и собаки, прикорнувшие поблизости от огня, недовольно заворчали. Джья-сы поднял на него глаза и улыбнулся.
— Я думал ты у него останешься, — сказал он, указывая юноше место рядомю — Садись, посидим немного. Хочешь взбодриться? — Чаа"схе недоумённо выпятил губу. — У меня тут кое-что есть. На, вот, держи. — Старейшина вытащил из-за спины наполовину опустошённый бурдюк с веселящим напитком. — Держи, держи! — только сейчас юноша заметил, как блестят глаза у Джья-сы. Он взял бурдюк и отхлебнул холодной жидкости. По спине пробежали мурашки. — Как он? — спросил Джья-сы после некоторого молчания. Чаа"схе промычал в ответ что-то неопределённое. — Значит, нормально. Это хорошо. Силы ему понадобятся. Нас ждёт тяжёлая тропа: в прошлом году у собак мор прошёл, так у нас их всего треть осталась. Раньше больших псов много было: хоть весь свой скарб таскай по горам, а теперь... — старейшина вздохнул и сокрушённо покачал головой. — Теперь берём с собой только самое необходимое, без чего никак не обойтись, а всё остальное оставляем в хранилищах. — Джья-сы покрутил повислый ус, взглянув на сверкающие в вышине звёзды, грустно сказал: — Близится зима...
