Волкодав

Мгновенное на экране появились буквы.

"Паскаль, ты? "

— Видишь? МЫ так переписываемся с ним. Я, я. Кому ты еще нужен? Вашу сеть опять отрубило.

"Я трое суток не мог достать себе из сети питание, жутко".

— Сейчас я подключу тебя к сети ОСК, погоди.

"А ты все бегаешь и пыхтишь? "

— Ну не вшиваться же мне?

"Глупо. Иметь средних женщин, убогие дома, отвратительную работу, ущербных соседей. И все это терпеть. Я имею то, что хочу и сколько хочу. "

— Да, да. И уже два дня как помираешь с голода.

"Это издержки".

— Из-за того, что парочка кротов здесь работала на организацию, никого не пропустят сюда еще неделю. Все кроты, не относящиеся к фиолетовым, просто вымрут.

"Да. Это грустно. Но все же это стоит того. Ты имел когда-нибудь в своей постели одновременно королеву из 16-ого века и простолюдинку из 22-ого? ТЫ завтракал на Марсе, а обедал на Юпитере? ТЫ видел землю до ядерной войны? Ты совершил самые безумные и прекрасные поступки? Ты осуществил свою мечту? "

— И вот так всегда, — Паскаль полуобернулся ко мне: так всегда. Он счастлив в своем мире. Не знаю, иногда мне кажется, он в чем-то прав. Знаешь, он живет в идеальном мире. В мире, построенном им и для СЕБЯ. Он ни под кого не подстраивается, он может осуществить свои мечты. Может стоило для этого вшиться в систему?

— И быть съеденным крысами?

— А нас съедят черви между прочим, — Паскаль захлопнул клавиатуру в последний раз проверил все соединения.

— Ты хочешь сказать, что вся наша жизнь сводится к ответу на вопрос, кто же это будет: крысы или черви? Кто обгложет наши косточки? Крысы или черви?

— Я не знаю. Я... я не хочу об этом думать.

Паскаль повернулся и ушел. Старые крысы с ленцой поднимались с пола и уползали. Странный нюх у этих тварей. Они почуяли жизнь. Жизнь, исходящую из комби-системы. Они волочили свои хвосты дальше, для того чтобы поужинать кем-нибудь еще из тех, кто еще недавно завтракал на Марсе, обедал на Юпитере.

& nbsp;

Зоря лежала на моей руке, и ее волосы, темные, ароматные волосы будили во мне нежность. Это было особенное чувство. Чувство глубокой, искренней, истинной нежности. Прикосновение к лицу, к шее. Нежность. Хочется прижать ее к себе, и сделать ей больно. Так, чтобы легче стало самому дышать от этой душащей нежности. Хочется целовать ее шею, ласкать ее плечи, хочется чувствовать ее кожу. Нежность. Я кажется не чувствовал ничего до того, да и после тоже.

— Ты не спишь? — она смотрит на меня сквозь спутанные пряди волос.

Я целую ее в лоб, внос, в щеки.

— Ты будишь меня, — она сердится и сопит.

— Нет, я просто боюсь не чувствовать тебя, я хочу чувствовать тебя всегда.

— А как же спать?

— Ты спи, я больше не буду тебя будить.

— Рано?

— Да, еще ночь.

— Это поздняя ночь или раннее утро?

— Это заходящая полночь.

— Луна?

— Ее сегодня видно, но ты знаешь, я никогда не смотрю на нее, когда счастлив. Когда мне хорошо, я хочу сделать вид, что я на Луне.

— Но тебе и здесь хорошо, ведь так?

— Кто я здесь? Гер-шуле Алекс Кох. Это и не я вовсе.

Зоря ерзает и поворачивается ко мне спиной.

— А мне нравится Алекс Кох.

— Да?

— Да. Чтоб ты знал.

— Я думал, тебе нравится Алексей Кравец.

— Не Луна.

— Да, мы не на Луне, о я о прежнему тот же Кравец.

— Нет.

— Что, я изменился?

Она глубоко вздыхает и засыпает. У нее была такая забавная особенность. Она могла вдруг заснуть на уроке, на столе, в лунном отстойнике. Засыпала так быстро, что я не успевал сказать ей "спокойной ночи".

Я целую ее волосы, целую ее тень на подушке. Я не хочу ее будить, я хочу ее чувствовать, но мне достаточно прикосновения к ее бархатной тени, одной тени.

На утро она варили мне сливки, а я делал желе.

— Паскаля арестовали. Это мой друг, ты помнишь, я говорил тебе/

— Да? Арестовали? За что/

— Да ни за что. Глупость какая-то. Паскаль должен был изучать язык гумнов, но их зык просто нельзя выучить, так, мешанина какая-то. Этого бы никто не сделал, ни он, ни я.

— И тебя могут...

— Не знаю. Правда не знаю. Но боюсь, что сейчас начнут искать виноватых.

В организации как-то все попритихли, боясь напомнить о себе лишний раз. По комби мне сообщили о том, что гер-полковник Пишкорский серьезно интересуется моей работой, и был бы не прочь ознакомиться с ее результатами. Я представил себе, как вся эта вежливая формулировка звучала в устах

Самого гер-полковника, и мне стало весело. Хотя... хотя веселиться было рано.

Мимоза. Я совсем забыл о ней. Я по сути бросил ее одну где-то в Крыму на какой-то станции спутниколетов и совсем, совсем забыл о ней.

— Мими, здравствуй, ты знаешь, я...

— Слышала тебе нужен опытный френолог?

— Да, вообще-то, но я не об этом, я хотел бы...

— Мой рабочий графи с часу до пяти, так что ты всегда сможешь связаться со мной по комби.

— Но я хотел поговорить вот так, в живую...

— Я не хочу тебя видеть в живую, — карие глаза с рыжинкой в первый раз смотрели на меня серьезно, строго и без тени игры.

Уровень М занимался Президентом Луговым, а я лично думал о Яше.

— Мими, — в комби она выбирала образ тоненькой смуглой дамы с некрасивым аристократическим лицом: Мими, ты изучила френологический срез гумна М-216?

— Это тот, что остался последним в живых из всей популяции Яшки Пекаря?

— Ну да, тот самый.

— Френологическое сходство 84%, аномалий нет, все в норме.

— И ничего не обычного?

— Ничего.

— В нем должно быть что-то.

— Извини...

Думать, думать. Слишком мало свободного времени. Уже месяц, как Паскаль арестован. Все может случиться. Нужен успех, очевидный успех, такой, что мне разрешат многое, очень многое. Думать.

А вместо этого в голову лезло разное, и совсем не думалось о работе. Лето, раннее лето. Очень тепло, но еще не душно. С Балкан давненько не веяло свободными радикалами, и люди с радостью ходили по улицам без респираторов и капюшонов, даже без глазиков.

Все как-то меняется. Становится почти красиво. Впереди меня идет красивая женщина с короткой стрижкой огненный волос. Оборачивается — Мимоза.

— Мими, что ты сделала с... Ты обрезала свои волосы? А как же твои прически, жучки там и...

Но она, не дослушав, резко сворачивает влево и идет прочь. Прочь от меня. Будто я обидел ее.

Я догоняю ее, и мы вместе едем в служебном лифте вниз. Уровень К, Л, М. Выходим. Странно, что в организации все так любят строить левые повороты. Лишь один правый — регистрация в комби.

— Мими, это несправедливо.

— Что?

— Я не хочу, чтобы ты думала обо мне так. В конце концов, я никогда тебя не обманывал.

— Я не понимаю о чем ты.

Она улыбается мне и уходит. Но тогда ее отношение ко мне было, пожалуй, последним в списке моих волнений.

Я должен был думать о Паскале, о Зоре, об Эрнсте и об неоднократно проклинаемом мною Яше Пекаре.

Сплетни вползают в комнаты как сумрак: незаметно, но одновременно навязчиво. Сначала тебе только кажется, что стало темнее, а потом вдруг комнату заволакивает мрак. Я сначала лишь слышал какие-то намеки о том, что некий полковник серьезно проштрафился перед организацией, а многим позже понял, что речь идет о Зорином отце.

Я понял это по ее лицу, неожиданно испуганному и тревожному, по темным карим глазам, ставшим бездонно глубокими.

В моей комнатушке в спальном боксе едва помещался шкафчик для вещей; остальное пространство занимала выпрыгивающая на время сна койка и матовый экран комби. Но Зоря приехала жить ко мне.

— Все, больше нет сил. Эта атмосфера неразорвавшейся бомбы в нашем доме действует мне на нервы.

— Но ведь его не арестовали, нет даже слухов об этом.

— Полковников, Алеша, не арестовывают. Их сразу аболируют, понимаешь?

Никто не знал, в чем конктретно был виноват Йовович, но было ясно, что его, в числе других высокопоставленных офицеров, просто делают ответственными за грехи куда более высокопоставленных чинов. Все было настолько серьезно, что молодая жена Йововича в страхе улетела на спутниколете в неизвестном направлении, бросив в доме все: и свой идентификатор, и алменья, и личные вещи.

Зорю как-то пытались арестовать на улице. Но увидев в двух шагах от нее меня — офицера организации в темно-фиолетовой форме и фирменной фуражке, патруль опешил и не решился обострять события. Наверное они поняли, что я ее никому не отдам. Никогда.

— Мне только с тобой не страшно, — она висла у меня на шее, не пуская на работу: Когда ты уходишь, я все жду, что сейчас придут за мной и заберут.

— Нет, этого не будет. Никто не смеет зайти в личную комнату офицера организации, не получив при этом разрешения у его руководства. А мое начальство — это гер-подгенерал Пишкорский, который, хотя и ужасен в своем худшем пен-а-нюше, но все же держит меня при себе, и тем мне нравится. Он не даст санкции — и никто не войдет.

Через неделю Йововича арестовали. Сумрак, пролезавший через щели организации, добрался и до моих ушей. По официальной версии, Йовович сотрудничал с... монгами. Действительно, надо же им было что-то да сказать.

Однако в организации что-то да происходило. За неделю пропало четверо сотрудников уровня М. Это е просто цифры. Это сенсация.

На Земле организация всесильна. Ее пальцы роются в белье почти каждого землянина, локти давят на горло всем компаниям, а плечи поддерживают все правительства. Это огромные руки величиною с Землю. И чтобы у этой руки кто-то оттяпал четыре пальца... это было до определенного времени неслыханно. А теперь вдруг стало очевидно. Кто-то сдал четверых сотрудников. Тех, кого считали наиболее опасными для гумнов. Позже выяснилось, что претендентов было пять, но акын, а пятым должен был стать именно он, Акын вычислил гумнов сам и сжег их электрическим генератором:

— С. ки хотели сделать мне темную. Я сам, на х.., темную кому хочешь сделаю. Зажарю любую с. ку!

Я знал день, я знал час, я знал минуту, когда Йововича аболировали. Я сидел в соседнем отсеке и слушал. Смерть пришла тихо и молча, совсем не так как жизнь.

В тот день, вечером, я застал Зорю у комби. Она искала что-то в сети и не обернулась мне навстречу. Я хотел что-нибудь ей сказать, но не решился.

— Не надо ничего говорить, — она все так же сидела ко мне псиной и перебирала сайт за сайтом: Я это почувствовала. Так же было с матерью. Я чувствую, кода любимые уходят. Разве ты нет?

Я? Что я. Я тихо спал в ночь. Когда моей мамочки не стало, а отца развеяло по Луне. Я видел сны и был как всегда вполне счастлив. Что я?

Зато позже, многим позже их смерти я сходил с ума от одиночества, от тоски по ним. Я тосковал, я горевал, я мучился. А она нет. Я видел это по ей. Она нет. Никогда.

Наверное, раз окончательно смирившись в потерей, перестаешь мучиться тоской. А я так до сих пор и не смирился, до сих пор храню в самом потаенном уголке своего сознания надежду на что-то... Безумно даже говорить, когда я все видел своими глазами. Но так мне легче. Мне легче переживать всю жизнь, чем убить себя простой правдой. Мне казалось, что тогда, 11-ого июля, я распрощался со всем Лунным во мне и мстил за это земле, но вот не вышло. Я не пошел до конца. Я не захотел идти до конца.

— Если тебе будет легче, то плачь при мне, не сдерживай слезы, — я подошел к ней и обнял.

Она обернулась. Нет. Ее лицо не хранило никакого выражения печали. Нет. Она не была печальна. Она не плакала, не горевала. Она просто просматривала сайты от нечего делать. Она уже давно смирилась с мыслью и стала жить другим. Мы вес же всегда были слишком разные, но почему-то любил я из всех женщин в своей жизни только ее. Хотя, почему любил? Я все еще люблю ее. Вот так.

& nbsp;

Я все еще был должен присутствовать на этих мучительно долгих разборках по исследованию речи гумнов. Вел их гер-лейтенант Акын.

Все слушали его доклад, представляющий собой смесь каких-то френологических данных, хистрографических правил, абстрактных рассуждений на тему и злобного ядовитого сарказма.

— Мне досталось в наследство х. евое хозяйство от гер-шуле Паксаль Че. Еще тот сукин сын. Подсовывал мне какие-то бл. дские формулы, на самом деле не действующие в ситуации... но я сделал все возможное и невозможное и пришел к выводу, что...

Все, что он говорил, было бы вполне разумным и добротным материалом для исследования, не подправляй он это своими едкими замечаниями.

К концу третьего часа выступления у всех начало сводить скулы и лопаться глаза от напряжения. Неожиданно, гер-подгенерал Пишкорский прервал акына такой пен-а-нюшной фразой, что даже невозмутимое узкоглазое лицо азиата как-то вдруг посерело и покрылось трещинками.

— Кончай свою пох. ень, — завершил Пишкорский спич и вдруг ткнул в меня пальцем: вот ты давай лучше расскажи, что по...

В общем, меня попросили представить результаты моей работы, ноя, сославшись на незавершенность проекта, договорился о недельной отсрочке выступления. Мне в ответ покивали и согласились.

Вся левая часть моего лица вдруг загорелась так, как будто в меня прыснули кислотой. Левый глаз перестал видеть, а левую щеку вдруг начал мучить нервный тик. Это Акын, со звериным оскалом на лице, посмотрел на меня в упор.

Его лицо было страшно. Столько открытой ненависти и злобы я не видел ни на чьем другом лице за всю мою жизнь.

— Х. ев умник, думаешь п.. датые отношения у тебя с этим хр. ном под-генералом? Ни х. я! Отморозок еб. чий! Через неделю ты будешь пускать пузыри, т. к. нет у тебя ни х. я ничего, а овт я буду во всеоружии. Я давно на тебя щенка х. ва донос собираю, уже толстое такое дельце. Здесь и дядя твой, с. кин герольд, и мамаша. Делающая тайные операции детям 12+, и отсидка твоя. Я то знаю с кем, х. й е. учий, гнил там, с таким же козлом хр. новым. и с. чку эту, дочку Йововича, что ты трахаешь я тоже тебе вспомню. Я тебе все вспомню, и через неделю тебе, поганцу хр. нову, не кивать будут, а аболятор в рот вводить, понял?

В первые минуты у меня просто грудь свело. Не от страха, нет, а от шока. Помнить столько, собирать столько всего и так ненавидеть! Но ко мне вдруг пришло странное спокойствие. Я просто решил для себя, какими будут последние слова моего выступления. Страшные слова, страшная ложь... и я улыбнулся ему. Это было мучительно: улыбаться ему и знать, как он кончит. Но никто не должен был сказать позже, что все сказанное мною — это месть. И я улыбался ему, я стоял и улыбался. Все будет позже, все будет просто, очень по лунному: без всех этих испепеляющих взглядов, без этого представления. Молча, расчетливо, обыденно.

Сейчас даже трудно восстановить всю цепочку событий, все мои мысли, все переживания. Я пытаюсь выстроить логическую цепочку, но уже не помню, как именно я сделал самое важное открытие в моей жизни.

Кажется, это были лягушки. Да, именно так. Тихий Крым. Летний Крым. Ночь такая глухая, что даже мрак плотен. И вот, посередине безлуния этакой глубинной тьмы, раздается... то ли трель, то ли щебетание. Будто маленькие трещетки захлопали в руках ребенка. Тихо так, почти беззвучно. Это было лучше любой музыки, лучше любого из чистейших тонов. Это было натурально! Чисто и верно! Это был самец лягушки, кажется, земноводной, отчаянно зовущий свою подружку. Я никогда не слышал ничего подобного. Столь естественного, столь чувственного, столь неповторимого. Он звал ее с такой искренностью и настойчивостью. Я невольно восхитился голосу этого самца, его лягушачьему эго.