Степное солнце

Но вот вдруг ударило сердце больно и затихло, зато весь мир заголосил-заскрипел-завыл-закричал.

— Пусть не сыщет ведьма в загробном мире покоя и воплощения! Пусть сгинет душа ее во тьме первозданной, где нет ни светила, ни богов.

— Вождь! Не зови беды! И так все боги, что есть, отвернулись от арада! Даже Смерти богиня, что чтит порядок.

— Она на кровь арада покусилась... Араду власть сами боги дают. Как смела она перечить их воле ...

Знаком был этот голос северянке. Только был он сейчас охрипшим от крика, а может от чего еще. Может ярость? Хотя удивительно, Хутат в сравнении с отцом своим Дором был как камень против огня. Никогда не слышала Манат, чтобы кричал он, срываясь. Так может это страх?

А если страх, плохо это, когда такой воин боится.

Его пути с Манат не пересекались почти, хотя и жили они с момента смерти Нура в одном Доме. А как пересекались? Да хотя бы рубашку, штаны, халат ему новые сделать или починить ношенные, принести еды, вина подать. А так... О чем ему с Манат говорить? Хотя заметила однажды северянка, после какой-то воинской проделки, когда весь арад высыпал на большой двор потешаться над виновником, даже Дор и тот смеялся от души, а Хутат лишь бровь приподнял да молчал. Хотя сложно было удержаться. Аляся тогда прыснула в кулак и сказала, что брат умеет улыбаться, просто борода мешает это увидеть.

Может и мешает...

Северянка, собрав силы и упершись ладонями в землю, приподнялась, снег лез в глаза, в нос, в рот, поначалу то все равно было, а как силы стали возвращаться, так и дышать труднее сделалось. Закашлялась девушка. Осмотрелась.

Мир, как кружился в снежном танце, так и продолжал, у входа в землянку ведьмы темнели два силуэта. Как и на другом конце полянки, там топтались, переминались ногами лошади со всадниками. И непонятно было, то ли это арадовы воины, то ли призраки...

— Рия! Живехонька! Сестра! — послышался опять голос Хутата.

Тут только поняла Манат, что он-то почти кричал, потому что пела пурга так звонко, что и собственного кашля северянка не расслышала.

"Слава богам, живая!" — подумалось Манат, и тут нахлынули на нее воспоминания о красном камне, русых волосах в крепкой ладони с узловатыми пальцами, страшном приговоре ведьмином и детях...

Едва встать могла девушка, да уже не думала ни о чем ином, только бы быстрее в землянку. Оба силуэта отпрянули от нее, как от той самой богини, в честь которой ее и прозвали.

— Врок! Чурла! — голоса ее почти не было слышно, но в отвратительно воняющей тьме он звучал еще тише.

Манат замерла на пороге, вцепилась пальцами в один из деревянных столбов, удерживающих брус над входом, приготовилась набрать воздуха, чтобы нырнуть в страшную тьму, но кто-то ухватил ее за шиворот и развернул к себе.

Хутат.

— Братья? — он приблизил свое лицо, мокрую, покрытую снегом бороду к самому ее лицу.

— Все! — выдохнула Манат и осела кулем наземь, на большее сил у нее не хватило.

Понесся внутрь воин.

— Не вижу ничего! — билась посуда, хрустели черепки под сапогами, что-то падало наземь. — Огня бы!

Только где тут сейчас огонь-то взять!

— Кинжал! — прохрипела Манат. — Кинжал хозяйки!

Сначала подумалось северянке, что не обратит внимания воин, не услышит даже просьбу ее, но вскоре появился он, удерживая за лезвие оружие с мертвым ныне камнем. Схватила его Манат за рукоять, сжала, взмолилась, чтоб разгореться камню. Поначалу ничего не происходило, но вот искорка одна, а вот уже две пробежали, и вспыхнул он светом белым, что льет с небес на землю Лунная Богиня.

— Таурис! Врок! — закричала что есть силы девушка, чувствуя, как дым все еще наполнявший землянку, стал вновь туманить сознание. Самые то прыткие дети, всегда все слышат, всегда отвечают.

Рядом опять мелькнул силуэт, то был один из воинов Хутата. На руках у него лежала слабая, еле способная двигаться Рия, но силы она в себе нашла — протянула руку.

— Вон там мы ... прятались за бочками... там короб... тяжелое все... крышка тяжелая...

— Хайр, Тол! — послышался окрик Хутата. Звал он тех всадников, что не решались приблизиться к жилищу ведьмы. Но они пришли через удар сердца, приказ сына вождя сильнее страха перед смертью. Трое мужчин проследовали мимо Манат в дом, и вскоре двое появились с детьми на руках.

— Тут еще кто-то вождь! Болезный какой-то или мертвый уже!

Кажется, еще отчаяннее завыла метель, когда послышался голос Хутата, был он полон неверия, горечи, боли и истинного страха:

— Это же мой брат Заур! Тот, что держал в своих руках копье, он к богу Мечу почти десять зим назад! Ведьма воскресила его!

Глава 11

Многому учили Манат, и шить, и вышивать, и ткать, и из лука стрелять, учили петь и даже различать имперские символы, но никто так и не научил северянку лукавить и уж тем более лгать. Видать, потому что сами учителя не умели. Ни Имк, ни Сати. Разве же достойно это говорить о том, чего нет, да так, будто оно есть.

А Самсара... Мать умела с богами шепотом говорить. А когда велели правители небесных чертогов Заура отдать, то и кричать им смогла арадова жена.

Манат всегда была уверена, что мать знала, что делала, не лгала, не лукавила, просто молчала. Оттого никогда не спорила дочь, никогда не спрашивала. А может и стоило?

И сейчас, по уму многих, промолчать бы следовало северянке, но девушка прохрипела голосом, севшим от дыма:

— Не воскрешала его Макута, хранила она его и оберегала. Самсара попросила, потому что не смогла убить сына.

Кажется, сама метель притихла, улеглась белой кошкой у порога землянки. Скрипнули доспехи.

— Что сказала?!

Хутат возник перед девушкой точно из-под земли, схватил за плечи, встряхнул что есть силы:

— Заповедовал бог отправлять хранителя Копья к предкам! Ему дали яд, я сам видел! — лицо мужчины казалось маской, что одевают порой жрицы. Такая была и у Острохи — ветвистые оленьи рога, увешанные позвякивающими кругляшами с изображениями обитателей Степи. А у Хутата сейчас была волчья морда вместо лица. Оскалилась она. Сверкает глазами.

Тряхнула головой северянка, стараясь сбросить наваждение. Но лишь четче стали видны острые зубы, что вот-вот сомкнутся на шее жертвы.

И как ни была испугана девушка, уста ее сами отверзлись, ведь божий прислужник перед ней:

— Сонный отвар. Сама Макута его готовила. Она помогала матери. Они и привезли его сюда, забрав из погребальной ямы.

Воин отдернул руки, точно коснулся падали. Отпрянул на пару шагов во тьму землянки. Захрипел,схватился за голову:

— Проклятая баба! Вот кому кара бога предназначалась. А все поплатились! Все ушли!

Только сейчас показалось воину, что понял он, осознал, что увидел в араде. И где-то там укрывают снега белые мертвые испуганные лица жителей его городища. Руки отца, так и не выпустившие меч. Там, за каменными стенами, с такой любовью возводимыми поколениями ради защиты, теперь гибель, проклятое место, черное место.

Из глотки воина вырвался рев. Короткий кинжал сорвался с пояса, занял место в руке вождя, приготовился лететь уже в самую грудь девки.

Манат бы ничего не сделала, а вот Рассал успел.

— Нет, вождь, стой! — все, что только и могло спасти девку, так это его собственная грудь, заслонившая неразумную. Только вряд ли долго проживет среброволосая, был полон слепой ярости да ненависти, что чернее безлунной ночи, Хутат. Как руку свою остановил, только боги знают, а так... прошил бы толстый кожаный Рассалов доспех, как тонкую имперскую ткань.

— Не она же это сделала! Что богов лишней кровью гневить и потчевать! — вскричал верный воин и друг.

Но остановить сына Дора слово не смогло, хватило одного удара в челюсть, чтоб, как срубленный дуб, рухнул Рассал.

Никто не смел встать более между девушкой и смертью.

Манат отпрянула назад, упала, что есть силы оттолкнулась, поползла прочь. Волосы взвились, стали словно сама метель. Взывала дочка Зимняя волчицей, осыпала северянку дождем снежным, ударила в спину, назад толкая.

Двигался воин к девушке, точно по грудь в воде шел, но меч в его руках чуял жертву, и вот-вот занесет его мстящий.

Ржание разорвало снежный хаос, черный силуэт, почти наступив на Манат, оказался на пути жаждущего крови. Конь взвился на дыбы, замесил передними копытами снег и ночную мглу.

Хутат вскинул обе руки, заставив коня попятиться. Сдался жеребец, отступил и, едва не сбив Хутата, унесся в пургу. Только огласил полянку хрип, тяжелое копыто ударило по хромой ноге, которую не успела отдернуть девушка. Боль острым шипом прошила все тело. Ударила в голову. Заставила Манат закрыть глаза, в надежде на то, что когда распахнет их северянка, не будет меча и тьмы, не будет боли потери и ужаса от случившегося, будет мама и теплые руки, которые никогда не обидят.

* * *

— Хорошее вино.

— Разве же ваши так вино пьют? — старик улыбнулся, отчего стал похож на ссохшийся плод, у которого ни глаз, ни носа, одна улыбка в каждой морщине.

— А чей я, мудрец? — терпкий запах ударил в нос, но тут он был совсем иным, нежели на родине.

— А ты не прячься за тенью, небось меня мудрее?

— Опыт учил меня, что отмеренное богами количество лет не говорит об уме.

— Сразу видно — пришлый ты, мы-то зимами считаем, кто зиму переживает, тот и показывает сколько в нем силы, сколько удачи боги отмерили.

— А ты на глаз, как зерна меру, али коня достойного, скажи, сколько мне?

— Не скажу. Я не жрица, — прошамкали улыбающиеся вечно губы. — Мне боги не шепчут.

— Нам с тобой они уже говорить должны, — сдался путник, тяжелая чаша опустилась на мех, перекосилась, и, если бы тот, кто пил из нее, не осушил ее до дна, опрокинулась. Но тот, кто пил, знал, эти люди не признают середины. Или ты пьешь, или не просишь. А если не просишь, то и не приходишь к ним, ведь для них обидеть гостя значило оскорбить богов.

— Когда надо будет, послушаю. Я, знаешь, люблю по утрам видеть, как раскаляется Степь, или как на нее летит табун бога, принося благодатные дожди.

— Твоя степь, и правда, горит огнем, да так, что мое сердце замирает, а уж ему ли чудес видеть приходилось не раз.

В глиняной плошке тлели угли, и дым от брошенных туда семян уходил в черное небо, может и там кто над ними, чует этот запах, сидит, вдыхает и думает, а правильно ли он все сделал. Только сомневаются ли боги?

Странная трава. Способна она вызвать видения, только так и не понял путник, что они за собой ведут, то, что будет, или то, что хочется.

— Могу ли я звать тебя братом?

Ухмыльнулись морщины, еще шире стала их улыбка.

— Всех, кого родила женщина человеческая, братья. Я не знаю, как там у вас, у нас был один Татай, что получил от бога меч и узду. И была у него жена Светило и жена Луна. И мы — их дети. Человека и бога.

— Сколько хожу, а у всех племен ваших все по-разному.

Засмеялся тихо старик.

— Все одно. Ты не так слышишь.

Путник вздохнул, запрокинул голову, взглянул на звезды над головой.

— Я бы хотел услышать о копье.

Засмеялись морщины.

— А зачем о нем слышать? Я знаю, что бог не оставит Степь, нужно ему копье, чтоб бороться с темным богом. А когда надо будет, даст он все, чтоб защитить своих детей .

* * *

Рассал очнулся, хотя не покинуло его сознание до конца, но помутнела голова, точно опрокинул он целый кувшин хорошего вина из Вольных городов. Темно. Холод забрался под халат, толстый доспех и подбитый мехом плащ.

— Дай руку! — послышалось сверху, перед глазами, разогнав клубы дыма, появились перетянутые ремнями сапоги.

Таурис. Коренастый воин легко помог обычно возвышавшемуся над ним Рассалу подняться и придержал рукой на плечо, чтоб тот не упал. Его лицо, едва проморгался Рассал, обрело четкость, до это было оно лишь белесым, расплывчатым пятном.

— Ты бы не лез под руку! — тихо посоветовал собрат по оружию.

Таурис был самым старшим в Хутатовой дружине, говорил он всегда громко, смеялся долго, любил шутки. Но сейчас он обратился тенью себя самого, точно душа его была уже вне тела, осталось лишь сердце. В городище у воина был большой дом, в котором уживались и, говорят, дружно три поколения. Дети, жена с двумя сестрами, не пошедшими замуж, родители его, двое младших братьев, которые, избрав не воинскую стезю, ловили рыбу и работали по камню, у них еще не было права на то, чтобы построить собственные дома. Таурис считал себя удачливым, а теперь вся его удача обратилась в прах. Как и все в дружине, он беспрекословно слушался вождя, но надломился твердый его дух. И это видно по печальной складке на лбу, по пустоте во взгляде.

— Уходим! — голос сына Дора заставил воинов, даже тех, кто еще не оправился от удара, провести рукой по оружию.

Хутат стоял на пороге ведьминой землянки, и хоть он вряд ли мог различить Рассала и Тауриса во мраке, взгляд его был обращен к ним.

Выйдя из землянки, и получив в лицо хороший кус снега, Рассал тряхнул головой. Вроде и быстро он в себя пришел, а поутихшая было пурга снова разгулялась, да так, что глаза не открыть — одни щелочки.

Недалеко от входа на снегу черным пятном лежала девка, уже не двигаясь.

Не испытал Рассал тогда, ни сожаления, ни обиды, ни грусти. Вокруг него и внутри него были только пустота и снег. Но если был снег, значит, в пустоте был холод...

Таурис, шедший рядом, даже не посмотрел в сторону северянки. Он — то потерял много. Рассал же не знал, потерял он что или нет. Отец его был хороший табунщик, он, как и все вараны, ценил и холил лошадей, только ему доверяли целый табун за чутье его и умение. По воле богов да под его бдительным оком рождались жеребята, которые потом обращались сильными выносливыми лошадьми, способными преодолевать огромные расстояния, неся на себе всадника, его лошади могли улавливать малейшее движение, звук, который издавал его кровник-человек. А это особенно тем, кто мира без лошадей себе не представляет. Как живут вечно пешие жители Вольных городов, Рассал и представить себе не мог.

Отец был еще тем степняком, что жил в дороге. И семья его была к тому приучена, потому, еще ранней осенью, когда даруют боги урожай, кибитка отца, что стояла под стенами арада летом, уходила вместе с табуном на юг. К самому краю арадовых земель. Там, где легче было прокормить лошадей и пережить зиму. В городище оставался лишь Рассал, остальные сыновья и дочери продолжили дело отца, который делился с ними тайными знаниями и умениями.

Может, оттого злобы в Рассале не было. Ярость, боль, когда он увидел произошедшее в араде, да, но злобы черной не было. Его сестры были где-то одного возраста с северянкой. Они могли заставить толстых неуклюжих волов тащить кибитку, могли заставить табун двигаться так, как им надо, могли выбрать мужа, и хоть воительницами не были, стрелять умели — а пришлых и врагов, желавших увести из табуна молодую кобылу на сносях, всегда было вдосталь.

— За что он так с ней? — прохрипел Рассал, опять тряхнув головой.

Таурис провел рукой по башлыку, смахивая налипший снег.