Слезы закончились резко, раз — и нет их. Я всхлипывала, уткнувшись Эрику в плечо. И только теперь, рядом с ним, обнимая его, вдыхая его запах, поняла, насколько мне его не хватало. Насколько жизнь без него стала бессмысленной и серой.
— Прости, — шепнул он и поцеловал меня в висок.
Поднять на него глаза я не решилась. Вцепилась еще сильнее и положила голову ему на плечо.
— Мне было больно. И да, есть разница. Тогда, у портала, я действительно сказала это. Но то были лишь слова. Ты же был с ней... и ту комнату я видела... и кровать, и...
— Полина. — Эрик слегка отстранил меня и заставил посмотреть в глаза. Покачал головой, словно я сказала огромную глупость. — У меня ничего такого не было с Лидией. И с Гектором я говорил, что не стану. Пытался вразумить, а в тот день, когда ты пришла, мы договорились, что он не станет тебе вредить, даже если я вернусь. Я действительно хотел помочь ей, ведь она из-за меня такая. Приходил бы, навещал, но остальное... Она же безумная была, неужели ты действительно думаешь, что я мог... — Он громко выдохнул и грустно улыбнулся. — Глупенькая.
— Не было?..
Я боялась поверить. Хотела, но... Я ведь помнила: и комнату, залитую светом закатного солнца, и расстеленную кровать, и краски на полу. И Лидию, бледную, испуганную, цепляющуюся за Эрика, как за якорь. И его самого — заботливого, сильного, надежного.
— Конечно, не было.
Уверенный. В глаза смотрит. И на лице — ни тени лжи. И я снова чувствую себя дурой. Все это я время я считала, что он... а он... А я сама... И на Тибете, и вчера... Предательница!
— Почему ты не сказал? — вырвалось само, с обидой — теперь уже на собственную глупость. — Не пришел ко мне, не объяснил? Думаешь, я не поняла бы?
— Не поняла бы, — кивнул. Ссадил меня на кровать, а сам встал и подошел к окну. Плечи опустились, в воздухе мрачно клубилась безысходность — теперь уже его собственная. — И не поймешь. Глупо было надеяться, что прошлое можно забыть.
— Прошлое?
Я ничего не понимала, но хотелось, чтобы он говорил. Чтобы не замыкался. А он молчал. Смотрел в черноту ночи и думал о своем, а я жалела, что у меня нет дара — читать мысли. Как все было бы проще, если бы он был. И таким глупым показалось мое собственное требование...
Сижу и жду, Эрик не шевелится, словно решает, стоит ли мне говорить. Светлые волосы рассыпаны по плечам, блестят и серебрятся. И я невольно любуюсь. Не хочется никуда уходить. Полчаса — это мало, остаться бы здесь навсегда.
— Все совершали ошибки в прошлом. — Он начал говорить резко, и я вздрогнула. — Мои нельзя назвать ошибками. Я много натворил, тебе говорили, наверное. — В голосе послышалась ирония и горечь, отчего уже мне захотелось усадить его на колени и жалеть. — Дарья не могла промолчать. Так вот то, что тебе говорили — мелочи по сравнению с тем, что я делал. И с тем, что хотел сделать.
— Ты сорвался, — ответила я, замечая, что голос дрожит. — После смерти мамы...
— Я стал чудовищем. И ненавидел весь мир. А девочка эта, Лидия, просто подвернулась под руку. Она была одной из, но она была особенной. Ее я ненавидел больше остальных.
— Она была похожа на Божену?
Эрик развернулся ко мне. На лице — непонятное выражение, то ли презрение, то ли жалость, то ли страх оттого, что он все это говорит мне.
— Нет, не была. Она полюбила меня. А монстров не любят.
— Ты не монстр! — Я встала и решительно шагнула к нему. Вдохнула карамельный запах, обняла за талию, и щекой прижалась к груди. Его сердце стучало громко и быстро. Но обнимать в ответ Эрик не спешил.
— Вчера я снова почувствовал это — желание убивать. И сейчас чувствую. Я могу навредить тебе, Полина.
— Не можешь, — прошептала я упрямо, глотая слезы. Горячие, крупные. Они впитывались в ткань его свитера, и на нем расползалось мокрое пятно. — Я не верю.
— Не тебе, так Владу. — Его голос потеплел, рука скользнула по моим волосам, и я невольно зажмурилась от долгожданной ласки. — Он козел, конечно, но тебя любит. И, наверное, тебе действительно было бы лучше...
— Нет! — перебила я яростно и подняла на него глаза. — Не смей решать, что для меня лучше! Сама решу.
— Разве не решила еще? — горько улыбнулся, и улыбка эта значила что-то плохое, необратимое для нас. Но руку не убрал, и надежда осталась.
— С чего ты взял, что решила?
— Я влез тебе в голову вчера, — беззастенчиво выдал он. — Извини.
Но в голосе раскаяния не было. Оно и понятно — ведь в голове моей вчера были весьма определенные мысли...
— О... — выдохнула я и опустила глаза. Щеки тут же вспыхнули, а в груди разлился стыд.
— Знаю, ты этого не любишь, но я не удержался. Свидание прошло бурно.
— Ты мог просто спросить. Незачем было лезть в голову.
— Ты сказала бы правду?
— Конечно!
— Хорошо, я спрошу. — Он приподнял мой подбородок и зафиксировал его ладонью — не отвертеться. Прямой взгляд, и я замерла, как кролик перед удавом. — Когда вы менялись кеном, что ты чувствовала?
— Я... ну я...
-Тебе понравилось. — Кивнул. — И вчера тебе понравилось тоже.
— Зачем спрашивать, когда знаешь ответ?
— В том-то и дело, что знаю. Всегда знал. Потому и поверил тебе на том пустыре. Потому и удивился, когда вернулся из кана, что ты живешь у скади.
— Мне было обидно, понятно! — перебила я. — Все это время. Я думала, ты спишь с другой женщиной. И мы больше никогда... и вообще...
— Знаю. Но и ты должна знать кое-что обо мне. О моем прошлом, потому что, кажется, оно возвращается. И я не уверен, что могу это контролировать.
— Эрик...
Хочется сказать правильные слова, но я не знаю правильных. Да и есть ли они? Есть я, и есть он, а еще понимание: он — тот, кого я всю жизнь искала. А прошлое есть у всех. Оно иногда возвращается, врывается в размеренную, устоявшуюся жизнь, искушает, пугает, возрождает старые комплексы. Но суть в том, что оно — прошлое. И туда, как известно, возврата нет.
Эрик хмурится и на меня не смотрит. Сомневается. И снова готов отказаться от меня — теперь уже в угоду собственным тараканам. Только вот я не готова. Я больше не ребенок и знаю: отношения создаются большим трудом. Нужно прилагать усилия, идти на уступки, быть терпимее и учиться понимать.
Поэтому я обнимаю его. Крепко. Прижимаюсь к влажному от собственных слез свитеру и шепчу:
— Мне все равно. Я люблю тебя.
Замер. Не верит. Наверняка думает, что ослышался или я соврала. Но я ведь не лгу. Действительно понимаю: он лучшее, что случилось со мной. А прошлое... оно и у меня есть. Зеленоглазое прошлое, заставляющее сомневаться. Только вот в жизни нужно идти либо вперед, либо никуда. Сольвейги не отступают.
— Люблю тебя, слышишь!
Он молчит еще около минуты. Дышит шумно, сжимает мое плечо, словно боится выпустить. Пальцы путаются в моих волосах, и я поднимаю голову. Хочу видеть его глаза. Нахожу. В них — надежда. И я верю — мы все переживем, со всем справимся. Мне надоело плакать и страдать.
Не помню, когда он поцеловал меня. Или то была я?
Треск одежды и барабанная дробь пуговиц по паркету. Теперь и блузу придется выкинуть вместе с туфлями. Прохладный шелк покрывала под обнаженной спиной. Горячее дыхание на ключице. Непроизвольный стон. Переплетение пальцев, жар ладоней. И карамель. Неразбавленная, сладкая, пьянящая.
— Не уверен, что мне хватит полчаса, — шепнул Эрик мне на ухо.
Мне уж точно не хватит: не то, что полчаса — жизни. И я уже никуда его не отпущу, никому не отдам. Потому что за счастье нужно бороться. Даже если бороться придется с собой.
Глава 10. Точки над 'i'
Постельное белье пропахло карамелью. Сердце стучало, как сумасшедшее, дыхание сбилось. Кожа отливала синевой. Переплетенные пальцы, вспотевшие ладони. Приятная усталость. Двигаться совершенно не хотелось, даже глаза открывать было лень. Лежать бы вот так, в темноте, наслаждаться теплом и бездействием. Застыть во времени, зарезервировать себе секунду в прошлом. Остаться в ней навсегда.
— Уверена, что все еще хочешь к атли? — Голос Эрика спокоен, но чувствуется: он против всяческих попыток выбраться из постели. Я тоже не горю желанием, но Глеб ждет.
— Я Глебу обещала. У него с Никой не очень гладко.
— Пойти против Гектора для Вероники — все равно, что покинуть клан. Она и так рисковала, когда ты пришла.
— Знаю.
— Глеб взрослый человек, и поймет...
— Не поймет, — перебила я, — если мозги не вставить. Глеб — идеалист, и Ника была его идеалом. Теперь нет. И ему нужно понять: идеальных не бывает. Если хочешь провести с человеком жизнь, нужно уметь принимать не только достоинства, но и недостатки.
— Жизнь? — усмехнулся Эрик. — Странно это слышать от тебя.
— Думаешь, я никогда не хотела? — обиженно поинтересовалась я.
— Думаю, хотела. Только боялась. Трусишка.
— Уже не боюсь.
— Вот как? — Он слегка отстранил меня и в глаза заглянул. Не верит. Хмурится. А я улыбаюсь, потому что поняла — действительно не боюсь. Готова. Хочу этого.
Улыбнулась неуверенно. По напряженному лицу Эрика в последний раз скользнула тень сомнения. Скользнула и рассеялась.
— Правда?
Я кивнула.
— Только... не делай больно.
Глупая фраза. Нельзя этого требовать, понимаю. В жизни может многое произойти. Но вырвалось — назад не заберешь.
Эрик прижал к себе так крепко, что думала, кости треснут. И шепнул одно слово:
— Никогда...
Ничего не значащее слово, которое обычно не оправдывает своего значения. Но в тот момент хотелось поверить. Нельзя оскорблять настоящее — оно может просто уйти искать лучших хозяев.
В мире хищных женщина вручает свою судьбу мужчине. Всегда. Сложно оставаться независимой, когда законы против тебя. Можно сколько угодно хорохориться и говорить, что можно поменять систему, но один в поле не воин. Живя в социуме, нужно считаться с его правилами. А систему можно изменить только изнутри...
Любить — значит доверять. Радоваться улыбке на родном лице. Думать о будущем, строить планы, даже когда знаешь: половина не сбудется. Не потому, что не сумеешь воплотить, а потому, что жизнь хищного опасна. И нередко коротка. Именно поэтому нужно жить настоящим.
Не могу сказать, что никогда не думала об этом. Не мечтала. Не представляла, как у очага Роб будет читать тайные заклинания. Свечи вокруг, переплетение запахов, струящихся дымом из аромаламп. Танец теней на стенах. Волнение, что становится комом в горле.
Думала. И мечтала. Только тайно, по ночам, когда все спят и из свидетелей — лишь звезды, луна и скрипящие половицы чердака, где пылятся заброшенные картины. А по утрам говорила себе, что все это блажь, да и не мечтаю я об этом всерьез. Так, мысли...
А сегодня вдруг поняла — я готова.
Стать женой. Навсегда.
Полчаса нам не хватило. Нам не хватило и трех — когда я собралась, за окном была глубокая ночь. Бушевал осенний ветер, срывал последние листья с почти голых ветвей. Небо плевалось дождем, барабанило каплями по подоконнику. Уходить не хотелось, но Глеб звонил уже дважды. Кажется, я его разбудила, а теперь он не мог уснуть и злился.
Хорошо, что я не все вещи забрала из квартиры — блуза оказалась бесповоротно испорченной, а туфли совершенно не хотелось надевать снова. Никогда. Поэтому, когда я нашла на нижней полке гардеробной старые потрепанные кроссовки, возникло желание их расцеловать. И джинсы в придачу. Брошь я оставила на тумбочке у кровати — на майке цвета хаки она смотрелась бы по меньшей мере нелепо. Заберу потом, теперь нет поводов обходить эту квартиру стороной.
Эрик собираться не мешал. Притих, думал о чем-то своем и ждал. Затем так же молча перенес меня на крыльцо дома атли.
Порывистый ветер забирался под тонкую куртку и заставлял ежиться. В свете фонарей, освещающих подъездной пути, тонкими нитями серебрился дождь. Многочисленными бликами отсвечивала плитка, блестели спины дремлющих машин.
Я обняла Эрика на прощанье и шепнула:
— Я ненадолго.
Он сдержанно кивнул, проверил амулеты, которыми я давно обвешена, как новогодняя елка. Затем поцеловал в лоб, отпустил и... исчез. А я осталась наедине с собственными мыслями.
Ключи у меня остались еще с тех времен, когда я была атли. Назад их никто не требовал, а я и вовсе забыла об их существовании, пока недавно не нашла, прибираясь в квартире.
В гостиной царил полумрак. В камине тлели почти полностью перегоревшие дрова. На диване скомкано притаился забытый кем-то пушистый плед. На журнальном столике лежал томик Дюма с закладкой посредине. Когда-то я вот так же читала здесь по ночам...
Воспоминания — горько-сладкие, острые, пряные — всем скопом обрушились на меня, словно из ведра окатили. И я поняла: никогда больше не буду я здесь читать. Не буду спускаться к ужину, болтать с Глебом на крыльце, кутаясь в клубы сигаретного дыма. Никогда не буду стоять на небольшом балкончике в своей спальне и смотреть на ночное небо. Возможно, скоро, я вообще не буду здесь бывать. Если я и Эрик... если мы...
— Поля?
Голос со стороны коридора, ведущего в кабинет, заставил вздрогнуть и обернуться. Вот она — главная причина того, что никогда уже не будет, как раньше. Глупо было позволять себе поверить — пусть и на миг — что можно войти в одну и ту же реку дважды.
Влад уже шагнул в гостиную, но замер, заметив меня. В руке — папка с документами, рубашка расстегнута. Непослушная прядь упала на лоб, мешая смотреть. Небрежно-очаровательный образ, который он так редко примерял.
И я призналась себе — не все перегорело. Но если я действительно хочу построить семью с Эриком, нужно сжечь дотла. Сегодня же. Облить напалмом и...
— Привет...
Полумрак. Света торшера не хватает, чтобы проявить настроение на лице, отчего оно кажется загадочным и опасным. Тени неизменно приносят с собой романтику недосказанности.
— Случилось что?
Я качаю головой и чувствую, как меня затапливает вина. Та самая, что воском застывает вдали от тепла, а вблизи плавится и течет, обжигая. Хотя вина эта родилась исключительно благодаря моим комплексам — я ведь ничего Владу не должна.
— Я к Глебу.
Тени рисуют облегчение на его усталом лице. И надежда скользит в улыбке. Тишина гостиной четко выделяет его шаги — мягкие, крадущиеся, кошачьи. Треск поленьев в камине, извержение искр — как предупреждение.
Поздно. Он рядом.
— Ты дрожишь. Замерзла?
Обнял за плечи, по-хозяйски так, словно имеет право не только обнимать, но и все остальные права владельца прилагаются, только он не спешит их использовать, а только дает сигнал: смотри, мне все можно. А я осторожно, но настойчиво высвободилась, словно давая понять: нельзя. Уже нет, хотя еще вчера я сомневалась и думала, или не думала совсем, а творила глупости... Неважно. Вчерашний день был пропитан вседозволенностью, сегодняшний же вернул в реальность.
— Не стоит.
Удивился. Замер. Даже на шаг отступил, наверное, чтобы рассмотреть меня лучше. И лицо мое, скорбное и виноватое, хотя вину я отчаянно гнала. Моя жизнь. Мои решения. Сам ведь говорил: подумай. Подумала.
