Туда, где седой монгол

— Он наслал на них грозу?

Наран поёжился от этой мысли.

— Не совсем. Однажды солнце просто не взошло для них. Кочевники ждали и ждали утра в своих шатрах, и только угли в животе священного коня медленно тлели, всё больше угасая. Спохватившись, они начали молиться Тенгри, взывать к солнцу. Но ответом на их молитвы была вечная темнота и медленно наползающие холода. Все они перемёрзли в этих холодах, и шатры до сих пор стоят где-то в степи, полные скелетов. Люди, которые случайно заезжают в эти места и видят вдалеке поросшие ковылём юрты, поворачивают лошадей прочь — никакая пожива не заставит приблизится даже самых отчаянных.

А конь выжил, и через какое-то время в степи его выловило племя монголов, от которых он попал ко мне. Никто не хочет брать себе коня давно потухшего бога, попавшего некогда немилость к Тенгри. Но ты, я вижу, в немилости у самой жизни. Когда я тебя увидел, я сразу понял — я берёг этого коня вот для этого юноши. Только его злость, только то, что он ещё ходит по земле, а не лежит лицом в грязи и его кости не выедают изнутри черви, поможет ему справиться с этим конём.

Наран скривился, но кивком поблагодарил старика.

— Я буду звать его Угольком. Я надеюсь, наша общая злость не окажется слишком уж большой для мира и мы не взорвёмся и не исчезнем в облаке дыма. Сколько он стоит? У меня есть кое-что, но я ещё не был у менял.

Степной кот покряхтел.

— Посмотри на солнце! Нет-нет, я тоже не видел его весь день, но подскажу тебе: оно почти закатилось. Менялы уже застегнули полог своих шатров на все пуговицы, и чтобы выудить их оттуда, потребуется очень щедрое вознаграждение. Показывай, что там у тебя.

Наран показал. Торговец двумя пальцами взял стремя, внимательно расположил его на ладони и изучил под разными углами. Подул в отверстие для ремешка, словно в музыкальный инструмент Просунул и поболтал в отверстии для сапога языком.

— Это... — поднял руку Урувай.

— Я знаю, — с прежней резкостью одёрнул его торговец. — Если подо мной сейчас появится дырка и я провалюсь в подземное царство с подземными лошадьми, на которых одето что-то диковинное — будь спокоен, я разберусь. Это очень хорошее стремя. А второго нет?

— Мы нашли только одно, — сказал Наран. Он перехватил повод жеребца, и теперь вёл с животным напряжённую борьбу. Они оба следили, как рука подбирается всё ближе к губам лошади, как кожа краснеет от тока горячего воздуха из ноздрей. И когда вдруг следует движение челюстей, Наран отдёргивает руку, а старик, не глядя и не отвлекаясь от стремени, пихает жеребца локтем под рёбра.

— Такие стремена делают далеко на западе.

— Я слышал о тамошних людях, — вставил Урувай. О, у них такие длинные ноги! Конечно, стремена им просто необходимы...

Старик посмотрел на спутника Нарана, и тот замолчал, шлёпая губами и будто бы пытаясь поймать потерявшиеся слова. Нарану же сказал:

— Этого достаточно. Всё равно я буду рад, что это животное больше не будет плеваться в меня огнём каждый раз, как увидит. Вы можете переночевать в шатре. Там тесновато, но для двух человек места хватит.

С рассветом они умылись пылью, наполнили бурдюки водой из ближайшего ручья и вновь отправились в путь. Солнце улыбнулось им, показав свой истекающий соком краешек, и несмотря на то, что было довольно холодно, друзья ехали в приподнятом настроении. Небо затянуто рваной пеленой высоких облаков, и день обещал быть неплохим. Из-за горизонта выступали величественные горы, и каждый удар копыт ещё нанемного вытрясал их из небытия.

Мальчишки-пастухи провожали наранову покупку почтительным молчанием. Кожа лошади сухая и горячая, грива жёсткая и тонкая, будто плети застывшего дыма. С отставленной нижней губы на траву капала слюна, выделяя резкий запах гари.

— Ну вот. Теперь ты настоящий герой, — нарушил молчание Урувай. — У каждого настоящего героя есть свой волшебный конь.

— Он всего лишь меня везёт, — буркнул Наран и больше ничего не сказал. Говорить не хотелось.

Вечером Нарану удалось поймать зайца. Ушастый очень удивился, услышав, как затрещали над логом, куда он нырнул, чтобы переждать, пока проползёт этот странный человек, кусты. Заметался, выискивая в густой поросли жимолости просвет, чтобы улизнуть в степь, но было уже поздно. Удар лапой-ладонью выбил из него сознание, а потом на тоненькой шее сомкнулись челюсти.

Бросив добычу у ног уруваевой кобылы — саму её вряд ли привлечёт мясо, а мелкие падальщики к лошади приближаться не станут, — Наран направился к костру.

— Опять порвались штаны, — посетовал он, разглядывая на свету прореху на бедре.

Ткань не выдерживала лисьего образа жизни. Это уже третья дыра в его одежде.

— Мм, — промычал Урувай. Наран нахмурился.

— Что ты там прячешь?

Урувай поколебался и показал. Вяленое мясо и в отдельном кульке сухая просяная каша.

— Я купил кое-какой еды, — на подбородок его валилась каша, Урувай торопливо собирал её пальцами и отправлял обратно в рот, — Выменял на свой ремень с железными пряжками.

Видя, как мрачнеет Наран, он поспешно сказал:

— Я устал жевать траву. И мне страшно смотреть на тебя. Ты то ты, то кто-то другой, и мне страшно, потому что я не понимаю, кто сейчас сидит вот здесь.

Он потянулся и потыкал Нарана пальцем в бок.

— О чём ты? — раздраженно сказал тот. — Сейчас я, например, это я. А когда нужно охотиться... ну, тоже я, просто другой. Вроде, как шаман, когда изображаю какого-нибудь зверя, или как ты, когда изображаешь... ну, например, косяк лебедей. Я не позволяю ему залезть слишком далеко в свою шкуру.

— У тебя не болят дёсны? — внезапно сменил тему Урувай.

— Нет. А почему ты...

— Я вижу, как ты сплевываешь кровью. У тебя режутся лисьи зубы!

Ощерив зубы, Наран внимательно их ощупывал. И правда, стали крупнее. Клыки вытянулись и задевали за внутренние стороны щёк. Вот откуда в слюне кровь.

— Это потому, что я ем сырое мясо. Оно, знаешь ли, твёрдое.

Урувай вздохнул.

— Я устал жевать траву. Еды здесь хватит как раз до гор. Надеюсь, там можно будет подстрелить горного козла, или хотя бы набрать ягод и грибов.

Он пошелестел обёрткой и прибавил:

— Если есть понемногу, то хватит нам двоим.

Наран молча отвернулся. Разгладил складки на халате, слушая чавканье, которое Урувай пытался заглушить ладонью, и раздумывая, как приятно будет слизать с шёрстки зайчишки натёкшую из разорванного горла кровь.

Прошло два дня. С того времени, как зима проехала над ними на своей гремящей колеснице, в мире стало необычайно тихо. Наран думал, что они будут ещё несколько дней слышать, как удаляются небесные кони, но сколько не вслушивался, прежнего шума услышать не мог. Стояла громовая тишина, прерываемая лишь резкими, печальными криками птиц. Насекомые попрятались в земле, изредка подавали оттуда голос. Небо вымазалось в грязи, как ребёнок одной зимы от роду, только выучившийся ходить и тут же залезший в загон к жеребёнку.

— Ну и пылищу же поднял тот табун, — говорил Урувай, запрокинув голову.

Ночью Наран просыпался и, выставив нос из своего одеяла, ловил губами редкие снежинки.

Теперь стало заметно, что горы приближаются. Наползают, словно большая улитка, и по вечером, после дневной скачки, Наран сидел возле костра и наблюдал за седыми вершинами.

С Уруваем они по большей части вместе молчали. Эти громады угнетали толстяка, и он предпочитал устраиваться на ночлег носом в другую сторону, где степь волнами придавленного к земле первым снегом ковыля накатывала на горизонт. Разговаривал теперь со своей каменной совой, рассказывал, как хорошо и радостно живётся в аиле, и напевал отрывки из песен.

Он заметно похудел. Лицо больше не напоминает зрелый фрукт, кожа потемнела и стала похожа на древесную кору. Когда чешет шею, звук получается такой: "Скрип-скрип-скрип". Об эту свою шею он пару раз ломал отросшие ногти. И обломками этих ногтей порвал самую тонкую струну на морин-хууре, так что музыка также посуровела и загрубела.

Губы, раньше красные и будто всё время испачканные в соке зрелой смородины, теперь побледнели и растрескались, а в походке появилось что-то лёгкое, танцующее — что-то от сайги.

Манеры тоже поменялись. Урувай больше не запахивал свой обширный и похожий на одеяло халат до конца и оставлял на обозрение волосатую грудь. Косы, раньше пестревшие разномастными лентами и украшениями, избавились от них, и заметно подросли. Так же, как и усы.

Но характер остался тот же самый, хотя и ещё глубже заполз в свою наросшую скорлупу.

Когда они спешились на очередной ночлег, Наран заметил, что почва под ногами из песчаной и растрескавшейся превращалась в каменистую и неприятную для голых ступней. Он спросил:

— Как сочиняется твоя новая сказка?

— Про нас с тобой?

Костёр только-только начал разгораться, и Урувай комкал и бросал в потрескивающий огонь влажные ветки. Неподалёку маячил вороной наранов конь. Он косился на костёр и иногда делал попытки приблизиться. Наран дежурил с длинным гибким прутом, который выломал в ближайшем кустарнике. Утром ему достанутся угли и зола, а пока подпускать к огню его нельзя, иначе от костра останется только мокрое место.

— Про неё и спрашиваю.

Наран надеялся, что приятель ещё не разучился верить своим сказкам.

— Наше путешествие ещё далеко не закончено. Она сейчас сочиняется двумя монголами. Один вот здесь, — он постучал себя по груди, — А другой — здесь.

Рука описала дугу, охватив в одном движении небо и землю.

— И кто из них главный?

— Тот, что снаружи, — ответил друг и провёл рукой по голове, по линии, где волосы разделялись на две косы. — Он кидает нас из одного приключения в другое. А тот, что внутри, лишь записывает.

— И частенько халтурит.

— Почему это?

— Ну, посуди сам. Вот сейчас совершенно ничего не происходит и записывать монголу внутри тебя нечего. А тот, что внутри тебя, может, хотел бы дописать историю поскорее.

— Может, — подтвердил Урувай, не понимая, куда клонит Наран.

Наран ударил в ладонь кулаком.

— Так давай придумаем за него! К чему тянуть? Какой ты хотел бы конец?

— Ну, чтобы ты добрался до скалы, которая тебе больше понравится, и нашёл там кончик бороды Тенгри. — Толстяк оглянулся, словно опасался увидеть Тенгри прямо сейчас и здесь, и продолжил шёпотом: — Подёргал за него, и Всевышний обратил бы к тебе свой пламенный взор. Ужаснулся, сказал бы: "что я наделал! Зачем я порчу жизнь этому юноше...", и вернул бы всё обратно. А потом там соберутся местные, горные девушки и мужчины, будут хлопать и восхищаться твоей красотой. Ну, и мной бы восхищались тоже.

Наран покачал головой.

— Это никуда не годится. Сказка с предсказуемым концом вгоняет слушателей в тоску. Они начинают пить и кидаться конским навозом в сказителя — если он не из ихнего аила. А если из их — то невзначай наложут его у входа в его шатёр. Нам нужно что-то другое.

— Да, — погрустнел друг. — Недаром тот, что снаружи, не даёт моей сказке сделаться скучной.

Наран задумался.

— Пусть будет так. Добраться до самого могущественного шамана на вершине самой высокой скалы можно только на крыльях, десять раз обогнув её по спирали и десять раз отдохнув на крошечных скалистых уступах.

Урувай открыл рот. Вены на его висках набухли, глаза разгорелись.

— Мы там найдём орлов, верхом на которых можно будет забраться на эту скалу? Или гигантских воронов, что отнесут нас туда в своих когтях? Вууу!

Он вскочил и, раскинув руки, описал петлю вокруг невозмутимых лошадей.

Наран сказал:

— Таких больших птиц не бывает даже в горах. Проведя несколько недель у подножия, питаясь червяками и наблюдая каждое утро и каждый вечер, как сотни ласточек отправляются из своих нор добывать птенцам пропитание, мы будем учиться принимать облик птиц. Так же, как до этого влезали в шкуры других животных.

Урувай притих. Он ждал продолжения. Наран сказал с сожалением:

— Твои крылья оказались коротки для такого долгого полёта. И, не дотянув даже до первого уступа, ты погиб, разбившись о скалы. В последний ночлег в степи мы нашли этому много знаков и предзнаменований. Тебе пришлось у самых гор повернуть обратно, чтобы поведать нашу историю миру. А я отправился дальше, навстречу свой судьбе. Но не расстраивайся! Там, наверху, могущественные горные шаманы приняли меня в свой шатёр.

— Они увидели твоё лицо?

— Они ужаснулись. Стали просить Верховного Бога и просили тридцать три ночи, чтобы он бросил в мою сторону хотя бы взгляд. Много дел у Бога. Повелевать духами и командовать звёздами, а ещё следить за женой, лечить её раны, обдувая ветром и смазывая самым свежим дождём. Какое ему дело до крошечного жалкого уродливого кочевника? Но в конце концов он меня увидел.

Наран сел на подстилку, скрестив ноги. Говорил, разглядывая на седле вороного коня горелые отметины от пота, и надеясь, что красноречие не иссякнет в самый важный момент. Голос хрип от волнения, и оттого казался будто бы звучащим из-под земли.

— Он сказал, что мне придётся дожить с таким лицом до конца жизни, что быть самым уродливым человеком на земле — моё предназначение. Он предлагал мне небесные сокровища и бесконечные табуны Весны, которые придут за зимними табунами, но я сказал, что всё это не вернёт мне потерянного глаза. Тогда Великий сказал, что взамен моих мучений даёт мне славу — чтобы меня почитали в родном аиле, как самого первого из степняков. Чтобы песни обо мне гремели сквозь годы и сквозь расстояния, в самых дальних странах. Про тебя, мой верный друг, он скажет тоже, как про первого песняра, который разнесёт славу обо мне по всей степи. Если, конечно, не погибнет, сломав крылья о скалы.

Когда Наран замолчал, на маленький лагерь опустилась темнота.

— Я...э... — выдохнул Урувай. — Откуда ты всё это знаешь?

Наран упрямо выставил подбородок.

— Ты дописал свою сказку. Теперь время отправиться домой, чтобы рассказывать её нашим дорогим соплеменникам. А я вернусь через год после тебя, тут уж будь уверен. Если, конечно, батю Анхара не дёрнет какая-нибудь вожжа потащить племя туда, куда не долетают даже стаи перелётных уток.

— Но ведь это же неправда, — Урувай чуть не плакал. — Такой финал никуда не годится. Это же неправда!

— Если ты пойдёшь со мной дальше, то испортишь всю сказку. Только подумай! Кто тогда будет нести славу обо мне на струнах морин-хуура? Я буду плакать о тебе. Буду думать: как же я скажу деду, что его внук сгинул в горах из-заменя?..

Урувай сказал неохотно:

— Есть две истории, над которыми рыдают все, кто их слушал. "Мальчик и лодка, которая плыла по Айнуру с востока на север", и "Кукушкино гнездо". Так рыдают, что в конце теряют сознание от обезвоживания. Я, правда, на очень-то их люблю. Во многих аилах сказителям запрещено их рассказывать под страхом смерти. А у нас можно только в сезон дождей, или тогда, когда рядом есть водоём, чтобы напитать ослабшие тела. И всё равно, я люблю больше весёлые. Но если понадобится сделать нашу сказку грустной — так тому и быть. Я пойду с тобой, если понадобится, до самой верхушки самой высокой горы.