Офицеры помолчали, любуясь стремительным силуэтом предмета своей дискуссии. Умеют все же строить англичане! Плавно вздымался над волнами полубак новенького крейсера, а изогнутый форштевень легко резал небольшую балтийскую волну. Четыре трубы, заваленные назад и под одним углом с ними — две не слишком высокие и кажущиеся хрупкими мачты. Высокий полубак, узкая палуба и странно, как умудряется изящный корпус держать на себе мощные тела шестидюймовых орудий...
Время малого перерыва, что выделил себе Николай, подошло к концу и кавторанг откланялся, покидая мостик. Учение дальномерщиков завершилось, но теперь следовали занятия комендоров башен — в одну из них старварт сейчас и отправился.
Увы, желания работать всерьез сегодня не было совершенно. Сказать, что Николай сильно скучал по Валерии, означало не сказать ничего. Душа болела и томилась непонятным молчанием — кавторанг так и не получил ни одного письма. Почему?! От переживаний моряка немного отвлекла дуэль. Но стоило ему только чуть отойти от происшедшего между ним и графом — сердце, подпрыгнув, рванулось вскачь аллюром три креста, а неспешно ползущий по волнам линкор казался гигантской доисторической черепахой, слишком большой, чтобы куда-то спешить. Умом Николай понимал, что осталось немного и скоро, совсем скоро он увидит Валерию Михайловну... Каждый час, каждая минута приближала его к Гельсингфорсу и уютному "дворцу". Но чем короче становилось расстояние, отделявшее его от Валерии, тем медленнее и мучительнее истекали часы и минуты, словно священные берега Великой Реки Времен вдруг наполнились тягучим киселем, в котором безнадежно увяз кавторанг. Секунды тянулись в вечность...
Перед рассветом линкоры "Севастополь", "Гангут" и сопровождавший их крейсер бросили якоря на рейде Гельсингфорса. Испытания новейших дредноутов закончены, недоделки и мелкие поломки — исправлены, а сами они приняты в состав Российского императорского флота еще в Кронштадте, о чем свидетельствовало множество казенных бумаг с высокими автографами. Конечно, пройдет еще немало времени, прежде чем линкоры обретут полную боеспособность и станут "к походу и бою готовыми" в соответствии с послецусимскими стандартами русских моряков. Но сегодня грозные силуэты дредноутов впервые украсили первую базу балтийского флота, и тот раскрыл свои объятия долгожданному пополнению, расцветив фалы встречающих кораблей приветствиями новичкам.
Это историческое событие Николай бессовестно проспал — вечером Морфей не торопился принимать кавторанга в свои объятия и Маштаков долго ворочался на корабельной койке, вставал, курил, ложился снова... А затем провалился в глубокий сон без сновидений, из которого его могла извлечь разве что боевая тревога.
Утро было чудным, замечательным, великолепным. Вчерашняя серость исчезла, целиком растворилась в бирюзовой выси, ни единое облачко не рискнуло предстать перед ликом светлейшего солнца. С моря соленой свежестью задувал ветерок, так что было не жарко. Небеса и морская гладь, рейд, трепещущие флагами корабли, видневшаяся гавань Гельсинки — все сияло какой-то нереальной чистотой и свежестью, душа пела в ожидании чего-то удивительно светлого и праздничного.
И такими же — светлыми и радостными, ожидающими праздника казались Николаю все вокруг. Впрочем, последнему удивляться как раз не приходилось. Гельсингфорс уже давно служил передовой базой флота, и большая часть кораблей постоянно базировалась на его рейде и в гавани. В Кронштадт же бегали лишь те, кому нужно было чиниться или проходить переоснащение, да по редкой служебной надобности. Так что семьи большинства офицеров перебирались, а то и создавались именно в Гельсинки — родные моряка обречены терпеть длительные разлуки и потому каждый день, проведенный вместе с отцом, братом или мужем бесценен. И потому, по традиции балтийской эскадры, когда корабль возвращался на рейд, его команде старались давать увольнительные на сутки — если не существовало служебной надобности, требовавшей присутствия экипажа на борту, конечно. Что, с учетом интенсивности всякого рода учений, случалось очень даже нередко.
Однако сегодня адмирал явил щедрость и благорасположение — ведь многие офицеры "Гангута" и "Севастополя" убыли в Кронштадт на приемку линкоров месяцы назад и с тех пор не видели своих родных и близких. Так почему бы и не устроить служивым небольшой праздник? А завтра, когда отдохнувшие и посвежевшие экипажи вернутся на корабли, можно будет с полным основанием снять с них двойную стружку... Впрочем, для того, чтобы снять со своих подчиненных две или даже три стружки командующему балтийским флотом никаких особых оснований никогда не требовалось.
Разъездной катер, конечно же, оказался набит до отказа следующими на берег офицерами. Все — веселы и одеты как на праздник, все в предвкушении, смех и громкие разговоры... Николай тоже смеялся и шутил — все лучше, чем считать минуты до встречи.
— Что, раб Божий Михаил, — обратился невысокий и коренастый младший штурман к сидевшему напротив долговязому, но тщедушному лейтенанту-артиллеристу, чьи узкие острые колени выпирали сквозь форменные брюки.
— Гляжу я, оправдалась примета Ваша, спор мною проигран, что и признаю перед всеми присутствующими здесь господами. Когда изволите получить выигрыш?
— А что за примета? — поинтересовался лейтенант Василенко, чья окладистая борода в сочетании с абсолютно лысой головой производила на окружающих совершенно неизгладимое впечатление.
— Молочница — гулким басом отвечал лейтенант, и было совсем непонятно, как сей низкий и сочный голос мог зародиться в его впалой груди:
— Давно заметил — если встречусь на берегу с молочницей лицом к лицу — значит, в следующий заход в гавань быть увольнительной. Не повстречаю — застрянем на борту.
— Так Вам, Михаил Иваныч, надо каждый раз в молочные ряды наведываться!
— Пробовал, господа — не работает! Только если случайно встречу, вот тогда — с гарантией.
— Интересно, — задумчиво произнес вахтенный офицер Юшманов, протирая белоснежным платочком ничуть не нуждавшееся в том пенсне:
— А вот датские моряки с Вами бы не согласились. У них считалось, что встретить на берегу женщину в белом фартуке страшнее смерти, ибо после такого свидания гибель корабля неизбежна.
— Вот те раз! Выходит, что русскому веселье, то датчанину смерть?
— Нууу — протянул Юшманов, и изрек, воздев указательный палец к небу:
— Зело различны приметы морские у народов разных, ибо нет существа суевернее, чем тот, кто по доброй воле земную твердь на морскую волну променял!
— А самое интересное, — вновь вступил в разговор худощавый артиллерист:
— Уже и не поймешь, откуда какая пошла примета. К примеру: известно, что в старые времена поросят, зайцев, рыжих и священников на верфь ни за что не допускали. Ну, рыжих понятно — у них глаз дурной... исключая болярина Сергея конечно — продолжил он, предупредив негодующий возглас штурмана, чья огненно-рыжая шевелюра служила объектом многочисленных шуток.
— С батюшкой тоже ясно — ему только готовый корабль освещать положено, а коли наведается к беззащитному корпусу, так потом нечисть какая прицепиться может. Но вот кто бы мне сказал, что плохого кораблю могли сделать поросенок и заяц?
— У зайца глаз косой, а свинья везде грязь найдет — подал голос сидевший с краю мичман, имени которого Николай не помнил.
— И что ж с того?
— Не могу знать...
— Дорогой наш Сергей Александрович, несмотря на цвет его почтеннейшей шевелюры, спокойно может зайти на любую верфь, от этого никакому кораблю ущерба не будет — с улыбкой произнес Николай
— Так я же и говорю, что ему можно! У нашего штурмана не глаз, а чистый алмаз, сквозь любую бурю пройдет как по ниточке...
— Не в этом дело. На верфь входить воспрещалось отнюдь не всем рыжим, а только рыжим девственницам. И я готов поставить свое годовое жалование против подошвы старого сапога, что наш многоуважаемый штурман... — попытался закончить кавторанг, но его прервал дружный смех.
— Кстати, о дамах — вновь взял слово отсмеявшийся вместе со всеми штурман:
— Знаете ли Вы, господа, что в далекой Индонезии богами бурь и ветров являются исключительно женщины?
— И что же?
— А то, что если ветер случался встречным, индонезийские моряки раздевались догола, выходили на нос и демонстрировали буре... как бы это сказать-то... всю, понимаете ли, первобытную мощь мужского естества. Считалось, что богиня-леди, устыдившись такого непотребства, должна была немедленно отвернуть или же вовсе сменить направление на попутное...
Хохот грянул с новой силой.
Когда до "дворца" оставалось всего чуть-чуть, нетерпение уступило место предвкушению скорой встречи. Не зря говорят, что ожидание чего-то радостного может иной раз доставить даже большее удовольствие, чем сама радость и именно это настроение сейчас охватило Николая. Он был великолепен в парадной форме, с изумительным букетом роз в руках, сидящим в лаковой пролетке, влекомой вперед на удивление статной кобылкой под цвет его мундира и сейчас он наслаждался каждым мигом бытия, смакуя оставшиеся до встречи мгновения.
Бричка остановилась, доставив блестящего моряка к прелестному дому, чей фасад цвета озерной воды изукрашен изяществом узких фигурных окон. Сколько раз Николай представлял свое возвращение сюда! Под каблуком его начищенных до умопомрачительного глянца туфель хрустнул невесть как попавший на дорожку камушек и Николай на секунду замер перед парадной. Как же давно он здесь не был! Мягко мурлыкнул колокольчик, дверь распахнулась настежь и счастливо улыбнувшись горничной, Николай прошел внутрь.
Правду сказать, светский политес требовал сперва известить госпожу Абзанову о своем прибытии, и получить разрешение вновь переступить порог ее очаровательного жилища. Как-никак после безобразной сцены с штабс-ротмистром ему в этой чести было отказано. Но Николай уже физически не мог больше ждать, а причина, побудившая Валерию отказать ему от дома, теперь исчезла. К тому же день был присутственными — обычно в эти часы хозяйка принимала гостей. Всего этого, надеялся Николай, вкупе с великолепным букетом лучшего цветочного магазина Гельсинки должно было хватить на то, чтобы сгладить некоторую неловкость его неожиданного (но не нежданного) визита.
Похоже, гостей сегодня негусто, отметил он — ни одной трости на столике прихожей не наблюдалось. "А может оно и к лучшему", — подумал кавторанг, и на входе в гостиную едва ли не столкнулся с милейшей Анастасией Георгиевной Федюшиной, чей муж, похоже, на сей раз не препятствовал дражайшей супруге снарядиться в гости в одиночестве. Николай лучезарно улыбнулся знакомой даме и открыл было рот для приветствия, но та отшатнулась, всплеснула руками и воззрилась на него в столь совершеннейшем изумлении.
— Счастлив видеть Вас, уважаемая Анастасия Георгиевна! — приветливо произнес Николай, но тут....
Валерия Михайловна замерла у окна, в полоборота к кавторангу и задумчиво смотрела на улицу, а может и в сад. Тут мысли покинули молодого человека, он широко шагнул вперед, не чувствуя ног, а госпожа обернулась к нему, явив точеные черты прелестного лица...
...И Николай замер, словно уткнувшись лбом в гранит. Печать глубокого горя исказила царственную красоту Валерии, а взгляд ее полнила боль.
— Это... Вы?! Да как Вы... осмелились прийти сюда? Как Вы можете, как у вас совести-то хватило? — прошептали алые, такие нежные, но сейчас изломанные мукой губы:
— Вы дуэлянт, кровожадное чудовище, бретер, убийца! Как Вы можете стоять тут... с цветами... когда Александр... в больнице... в крови... — веки задрожали, а слеза проложила влажную дорожку по бледной щеке.
Николай во все глаза смотрел на женщину своей мечты, слышал ее слова, но не понимал ни единого. А затем — словно молния сверкнула перед его глазами, и все вокруг закрутилось, подхваченное вихрем воспоминаний.
Да, Валерия действительно выделяла его из толпы своих ухажеров. Но...только сейчас он вдруг осознал, что максимум ее внимания всегда доставался ему в присутствии графа. Моряку льстило общество прелестной дамы и забавляло выражение лица соперника, сошедшего с первых ролей, а большего он и видеть хотел. Николай совсем не обращал внимания, что в отсутствие штабс-ротмистра Валерия проявляла к общению с ним куда меньший интерес...
Как могло выйти, что суд офицерской чести назначил виновным господина Маштакова, хотя Стевен-Штейнгель был очевидным зачинщиком и виновником ссоры? Ведь любой беспристрастный суд... вынесет решение, опросив свидетелей происшедшего. Но кто был свидетелем? Гости Валерии, а Николай знал на собственном примере, какую поистине магнетическую власть имела эта женщина над теми, кто имел неосторожность попасть под ее влияние... а других в свой круг она не допускала.
Ни одного ответа не его письма, необъяснимое молчание...
И как понять все эти странные взгляды и слова графа на дуэли? Тогда Николай от них попросту отмахнулся, но неужели... Граф знал?!!
Все вставало на свои места.
Госпожа Абзанова решила слегка подразнить своего ухажера, а тут чрезвычайно кстати подвернулся симпатичный и остроумный морячок. Она играла с графом, рассчитывая заставить его приревновать немного, но перестаралась, и дело зашло неожиданно далеко. Когда прозвучал вызов на дуэль, Валерия испугалась, а затем... Быстренько помирилась с штабс-ротмистром, уговорила свидетелей, чтобы обезопасить милого друга... В то время, как Николай, вообразив себя рыцарем седых времен, готовился к смертельной схватке, его Прекрасная Дама на пару с графом копали ему могилу... Мальвина и Арлекин, они, наверняка посмеивались над наивным, бесхитростным, бессовестно обманутым Пьеро, который в полном соответствии с каноном итальянской комедии искал любви Мальвины, но должен был найти лишь синяки да оплеухи...
Господи, какой же он идиот!
Анастасия Георгиевна замерла в уголке, прижав изящные пальчики к губам и не в силах оторвать широко распахнутых глаз от разворачивающейся перед ней трагедии. Он, в черном с золотом мундире, она — в светлом, изукрашенном серебряной нитью платье, сейчас неподвижно замерли друг против друга — глаза в глаза, оба молоды и прекрасны (как греческие боги — вдруг пришло на ум госпоже Федюшиной). Вот только воздух между ними сгустился до квинтэссенции горного хрусталя, абсолютно прозрачного, но готового лопнуть с чудовищной силой, играючи сокрушающей все вокруг.
— Так Вы любите... — прозвучал в тиши голос кавторанга, и это не было вопросом. Лицо моряка стремительно бледнело, но в глазах его медленно разгоралось жуткое темное пламя. Боль и ярость во взоре Валерии отступили — ее ресницы дрогнули, и она отвела взгляд.
Легкое движение кисти — и великолепный, пышный букет раненной птицей опустился на пол перед кавторангом.
— Не смею более обременять Вас своим присутствием, сударыня — произнес Николай, и Анастасия Георгиевна ощутила, как плечи ее сдавил плащ серебристого инея — лютым холодом сквозили слова кавторанга. А затем он развернулся и ушел, оставив после себя молчание и абсолютною неподвижность. Казалось, стоит только чуть шевельнуться или вдохнуть поглубже, и мир разлетится тысячами стеклянных осколков.
