Скоро болты, пущенные из ванзейских арбалетов, расставленных на равных расстояниях между глухими башнями, стали поражать не скопища ордынцев под стенами, а полетели в сторону мунгалов в лисьих малахаях, облюбовавших возвышения. Это принесло ощутимые результаты, напор нехристей заметно ослаб, они не так стремились взобраться по лестницам на навершия стен, а кружили на лошадях все больше у их основания, не жалея стрел и дротиков. Кони ступали по телам погибших, усеявших землю за рвом, тоже заполненным мертвыми ясырами вперемешку с ордынцами, тела лежали на валу, плавали на воде поверх другого мусора, потому что убирать их было некому. Если раньше мунгалы после каждой сечи складывали из трупов большие клети, перемежая их дровами, и зажигали костры, достававшие языками до облаков, то теперь они гнали по ним лошадей как по дороге, топча не только раненных, но и тех, кто не удержался на лошади и не успел отбежать в сторону от бешеного гона. Убыток в живой силе пополнялся новыми отрядами кипчаков, устремлявшимися к крепостным стенам по затору, словно под небольшой вятский городок нахлынула вся необузданная степная орда, разбавленная другими народами, завоеванными раньше, и конца-края нашествию не было видно. Вятка долго присматривался к искусственной плотине на Другуске, не дозволявшей полым водам схлынуть в Жиздру, из-за чего перед ней образовалось большое озеро, скрывшее под собой луговину. Он перебегал по стене с места на место, рискуя попасть под прицельный тугарский обстрел, пока не понял, что мусор, деревья, доски и ветки с трупами, плавающими по верху, сдерживаются несколькими бревнами, перегородившими русло реки в самом низу затора. И сколько они еще выдержат мощнейший напор — день, два, или седмицу — никому ведомо не было. Но дозволять нехристям осаждать городок еще с одной стороны, когда можно было держать осаду только с напольной, а другим трем сторонам укрыться за весенним половодьем, было негоже. Каждый день набегов отбирал у защитников и горожан новые жертвы, уменьшал запасы оружия и продовольствия, накладывая на души людей большее чувство угнетения. Вестовые, разосланные в разные города за подмогой, не объявлялись, не давали о себе знать ни Новгород, ни Чернигов, столица Черниговского княжества, в которое входило удельное Козельское, ни тем более Смоленск, стоявший на отшибе. Козляне осознали, что рассчитывать было не на кого, значит, беспокоиться за свои жизни и неприкосновенность жилищ предстояло только самим. Это обстоятельство прибавляло духовных сил, загоняя угнетение, а вместе с ним смертную тоску, в дальние углы сознания, оставляя этим чувствам шанс проявить себя только перед смертью. Но тогда защитникам было уже все равно.

Вятка еще раз пробежался по стене от проездной башни, выходящей воротами на Другуску и на Жиздру, до угловой, смотрящей бойницами на Березовку и на Клютому. Теперь он знал о заторе все до мелочей, отчего тот возник и чем сдерживается. В голове созревало решение, которое в мирное время вряд ли бы возникло и было понято окружающими людьми. Прикинув в уме дальнейшие действия еще раз, он поспешил к тысяцкому Латыне, державшему оборону вместе с дружинниками на участке стены возле проездной башни, самого главного поста крепости. Тот как раз срубил мечом веревки очередной лестницы, отправив в свободный полет нескольких ордынцев. Сотник зашел за угол глухой башни, чтобы не попасть под обстрел осаждающих.

— Тысяцкий, дозволь послать болт из арбалета, которым владеют твои ратники, — обратился Вятка к нему.

— У тебя самострелы обломались? — провел тот рукавом полушубка по лбу, смахивая обильный пот, выступивший из-под стального шелома. — Или болты закончились?

— Ни то, ни другое, Латына, твой самострел стоит как раз сбоку места, по которому к мунгалам прибывает пополнение, — сотник кивнул головой на затор. — А можно попробовать сделать так, чтобы оно иссякло за один раз.

— Как ты хочешь это сотворить? — подобрался тысяцкий, он сразу разгадал, о чем идет речь.

— Я поробую попасть тяжелой стрелой в бревна, стесненные друг другом внизу плотины, может, какое из них удастся расшатать, тогда остальные выдавятся сами под напором воды.

— И вода сметет все на пути, — тысяцкий вильнул глазами по направлению к затору и снова уставился на Вятку ясными глазами. — Ты это хочешь сказать, сотник?

— Тако оно и есть, — согласно кивнул тот головой.

Латына вошел вовнутрь вежи с лучниками, без перерыва пускающими стрелы в кипчаков, и приник к бойнице, через которую открывался вид на Другуску. Он долго молчал, изредка подергивая плечом, защищенным байданой, иногда бормоча что-то себе под нос, затем обернулся к Вятке и сказал:

— Там нагромоздилась такая сила, что вряд ли из затеи что получится, надо еще нащупать слабое бревно и умудриться в него попасть, — он с сомнением поджал губы.

— На то и спрос, чтобы купцы не дремали, — напомнил ему Вятка. — Не воткнешь в землю семечка, не вырастет синеглазый лен.

— Оно-то вроде так, и задумка отменная, — тысяцкий огладил окладистую бороду. — А ну давай, Вятка, а там как бог Перун позволит и Христос рассудит.

— Наше дело правильное, мы натягиваем тетиву лука десницей, — поддакнул сотник. — Это нехристи отжимают от себя налучье шуйцей.

Возле самострела, примеченного Вяткой, возились несколько дружинников, болты им подтаскивали два отрока из княжьего полка, они добегали по полатям до взбегов и спускались вниз, где аргуны обрубали под городней сучья с молодых березовых и сосновых стволов, отсекая вершинки, насаживая вместо них железные наконечники, откованные кузнецом Калемой и его подручными. Видно было, что арбалет они давно пристреляли, потому что управлялись с ним не хуже, чем с луком. Сотник присел перед заморской штуковиной на корточки, стараясь снова войти в суть дела, но один из ратников громко заявил:

— Вятка, ты лучше укажи нам цель, а мы уж постараемся управиться на славу.

— Вота и дело, — поднялся сотник с корточек. — Эта цель, вои, перед вами, только она не живая и не подвижная, а навроде как мишени в воеводином дворе.

Он складно рассказал, чего хочет добиться, указал на бревно, особо выпиравшее из стихийно возникшей плотины, внимательно оглядел лица ратников. Те присмотрелись к тому месту и с сомнением почесали бороды, наконец один из них высказал соображения:

— В живую цель попасть легче, ежели она находится перед тобой и спешит навстречу своей смерти, а мертвую пометить не так просто, в нее надо целить, — он махнул рукой по направлению к затору. — Даже если первый болт угодит в нужное бревно, и оно не стронется с места, второй туда уже не полетит.

— Почему? — не поверил Вятка.

— Потому что это не стрела, у которых вес у всех почти одинаковый, — пояснил ратник. — У болтов он разный, да еще у каждого надо учитывать кривизну. Ровных стволов-от не бывает, у них хоть какая кривинка, а есть.

— А с первого раза не получится? — с надеждой в голосе спросил сотник. — Всего-то надо подковырнуть то бревно, и чтобы болт, когда в него воткнется, покачался под своим весом.

— Это надо послать его по дуге, — поскреб дружинник затылок, и сам склонился над станком. — А ну дай я его настрою, глядишь, чего получится.

Он долго возился с разными приспособлениями, позволявшими одну деревянную часть арбалета поднять, а вторую наоборот опустить, за это время в щит из досок, закрывавший ратников от вражеских стрел, успело воткнуться их не меньше двух десятков. Наконец он оторвался от машины и взялся накручивать ворот, натягивающий тетиву:

— Вота, Вятка, бери ослоп, будешь клин вышибать, — подмигнул ратник сотнику. — Помоги нам бог Перун потопить всех нехристей.

— Тако оно и будет! — откликнулся тот, замахиваясь для удара.

Болт шумнул длинным телом и полетел по направлению к затору, за его полетом следило множество глаз защитников, укрывшихся за деревянными зубцами. Весть о том, что Вятка надумал разбить плотину одним ударом, обежала все вежи и заборола, занятые ими. Тысяцкий Латына не уставал утирать пот, бегущий из-под шелома на глаза, его десница, сложенная двуперстием, тянулась наложить на лоб и на грудь непривычный крест, но это новшество в вере, доступное вятским князьям и боярам, у него пока не получалось. А ордынцы, умноженные подкреплением, пришедшим по плотине, наращивали атаку, сотни железных крюков впивались в дубовые бревна на верху стены, сотни лестниц и веревок струились вниз, увешанные гроздьями злых как черти нехристей, вооруженных до зубов. Не хватало рук, сжимавших мечи и секиры, чтобы обрубить их и отправить атакующих в ад под стеной, переполненный грешными телами. Болт летел к затору так долго, что Вятка успел сто раз обратиться к Перуну, прося об одном, чтобы наконечник нашел ключевое бревно, на котором держалась вся запруда. А оно продолжало нагло выпирать одним концом из хаотичного навала, приковывая к себе взгляд воспаленных глаз сотника и накручивая нервы словно тетиву лука. Впрочем, в то место, забыв на время о защите родных стен, уставились многие ратники во главе с тысяцким. И огромная стрела оправдала ожидания, она пролетела по длинной дуге немалое расстояние и будто сверглась с неба на цель с выступающим концом. Защитники замерли в ожидании того, что должно было произойти, рты открылись сами собой, показав белые крепкие зубы, прочищенные жеванием все того же лыкового мочала. Болт впился наконечником в бревно, замер на доли мгновения, а затем закачал концом, расшатывая его, успевшее высунуться от удара наружу еще на вершок. Вся запруда зависла на волоске, казалось, еще немного и давление воды изнутри поможет вытеснить преграду, создавшуюся из древесного хитросплетения. Тогда целое озеро, скопившееся за ним, обретет свободу, оно хлынет в обмелевшее русло реки, снося на пути не только запруду, но и ордынцев с конями. Этого немнога как раз не хватало, стрела, покачавшись, стала укорачивать дугу своего маятника, а потом, как показалось, замерла вовсе:

— Вота жаль, ажник зубы заломило, — не смог Вятка удержать в груди сожаления. — А теперь туда что пускай болты, что не пускай, все одно толку не станет, верхний хлам надавил на дерево еще крепче.

— Индо так и есть, нам запруду никак не взять, даже ежели ночью сделать вылазку и раскачать бревно руками, — поцокал языком и тысяцкий. — Ежели что получится, вода потопит всех удальцов, а не выйдет ничего — тугары их стрелами перебьют, они теперь устроились под нашими стенами надолго.

— А ни то, — покатал сотник желваки по скулам, он прищурил глаза на Латыну. — Когда ночка ляжет, я сам настроюсь разворошить то место.

Латына шевельнул крутыми плечами, покрытыми кольчужкой из плоско раскованных колец, но ничего не сказал, рука у него сама собой легла на яблоко меча.

— А ну гляди-тко, что там происходит! — вдруг крикнул ратник, стрелявший из арбалета. Он указывал рукой в сторону плотины. — Может статься, что болт, который мы послали, еще сослужит нам службу.

На середине затора остановились несколько всадников из мунгал в лисьих малахаях и в синих чапанах, они свесились с коней и со вниманием разглядывали болт, а вместе с ним бревно, в которое он впился. Видимо, нехристи разгадали задумку осажденных и теперь спешили предотвратить дальнейшее развитие событий, грозивших их войску поражением от самой природы. Между тем, толстое древко стрелы не замерло совсем, оно продолжало едва заметно подрагивать, опускаясь почти незаметно все ниже, это означало, что своей тяжестью оно проворачивало бревно, потерявшее опору после попадания в него. Если бы кто мог налечь на древко, или можно было бы набросить на него груз, это сразу дало бы результат. Вятка наморщил лоб и застыл на месте, казалось, он превратился в деревянного истукана, которых до сих пор было много в славянских капищах вокруг города. Затем снова повернулся к запруде с остановившимися на ней мунгалами, рот у него ощерился в бесовском оскале:

— А ну давай еще стрелу! — стукнул он кулаком по плечу дружинника, стоявшего рядом с ним, и сразу приказал другому вою, уже пускавшему такую стрелу. — А ты наводи арбалет теперь на нехристей, вишь, один свесился как раз над болтом.

— А ни то! — вытянул тот шею. — И что из того выйдет?

— Надо, чтобы мунгал упал как раз на болт, тогда бревно должно провернуться вовсе, — торопил его Вятка. — Нацеливай, индо он в седле успеет выпрямиться.

Но ратник не спешил приседать возле арбалета, он сорвал с плеча лук, добытый в бою, и быстро насадил стрелу на тетиву:

— Спина-то у него как раз без доспеха, — по инерции пробормотал он. — А у меня лук из турьих рогов, должен достать энтого нехристя.

Снова между ратниками на прясле возникло напряжение, заставившее их замереть на месте, никто не обращал внимания на свист стрел и на шелест дротиков вокруг, выпущенных ордынцами, поддерживавшими снизу соплеменников, стремившихся по лестницам на навершие стены. Защитники были уверены в товарищах, рассекавших веревки мечами и секирами, и рубивших чеканами головы нехристям, взгляды их были устремлены не на края стены, а на одного из мунгал на плотине, пытавшегося срубить болт, засевший в дереве, кривым мечом. Наконец ратник с луком медленно выдохнул и задержал дыхание, цепкие пальцы, натянувшие тетиву до уха, дрогнули и вмиг растопырились, показав всю пятерню. Тетива громко хлопнула по рукаву его кафтана, выглядывавшего из-под бахтерца, и стрела растворилась в воздухе, в котором вспыхивали яркими отблесками множество наконечников стрел и дротиков. Вятка сунулся было к углу вежи, чтобы проследить ее полет, и едва успел убрать голову — за спиной мелко задрожал оперением ордынский гостинец с гарпунными зазубринами на железном конце. Но желание увидеть результат было таким большим, что сотник приник глазом к расщелине между защитными досками. Тысяцкий Латына тоже опустил на нос личину и придвинулся к краю навершия. Они увидели, как мунгалин на плотине, рубивший саблей болт, вдруг изогнулся назад, он бросил уздечку и судорожно зашарил рукой по гриве коня, стараясь за нее схватиться, чтобы упасть не в русло Другуски, а на доски на заторе. Но это для него оказалось уже не под силу, грузное тело начало мешком падать вниз, продолжая хвататься растопыренными пальцами за все, что попадалось на пути. Ратники смотрели за его кувырканиями с верха стены как завороженные, они желали одного, чтобы нехристь не проскользнул мимо болта, торчащего из бревна, а упал прямо на него. Но мунгалин и без пожеланий стремился удержаться в этой жизни любыми путями, он продолжал цепляться ногами и руками за любой выступ или ветку, сознание, еще не угасшее, подсказывало ему, что это единственная надежда на спасение. И он впивался ногтями в дерево, в одежду на трупах, в шкуры животных, в пучки сена, торчавшие из плотины, провожаемый разъяренными взглядами товарищей, сидящих в седлах с высокими спинками, еще не осознавших, откуда прилетела к ним урусутская смерть. Не пропустил ордынец и древка болта, хотя не падал прямо на него, его рука ударила по стволу молодой сосны с наконечником, глубоко вошедшим в конец бревна, обвилась вокруг и потащила за собой, не в силах расстаться с ним. От усилия бревно выперлось еще на несколько вершков, а затем будто кто им выстрелил, словно вылетела пробка из узкогорлого жбана с перебродившей медовухой. Мощная струя воды ударила в тело нехристя, отбросив его на несколько сажен от плотины, а затем принялась расшвыривать толстые стволы деревьев во все стороны как сохлые хворостинки. Середина плотины просела так быстро, что никто из конных мунгалов не успел ускакать, они поползли вниз вслед за соплеменником, надрывая горла в визгливых воплях. За ними в образовавшийся водопад рухнули остальные всадники, спешившие на помощь осаждающим крепость ордам, или возвращавшиеся с ранами и переломами в военный лагерь, расположенный на возвышенности перед темной кромкой леса. Это была картина, похожая на конец света, когда прокатились по земле громадные волны потопа, и когда из всех жителей земли спаслись только те, кто успел занять место в струге. Полые воды Другуски ринулись в Жиздру, вымывая трупы из рва перед стеной, сметая их с вала, на котором они раскидались. Волны заплескались у самого основания стены, заставив атакующих нехристей издать душераздирающий вой. Ордынцы барахтались в ледяных водах, не умеющие плавать, в зимних шубах и в сапогах, обвешанные оружием и баксонами с добычей, отнятой у урусутских женщин, мужчин, священников и даже детей. Они цеплялись за уздечки коней, но те сами погружались на дно, хватая ноздрями не воздух, а мутные потоки воды из реки, решившей скинуть с себя грязь, чтобы очиститься раз и навсегда. Вой метался над стенами, никогда неслыханный жителями Козельска за его историю, но ужасные вопли не призывали их бежать на помощь утопающим нехристям, а вызывали понимающие усмешки. Это означало только одно — беспощадность вятичей к врагам, люди подтверждали равнодушием правильность выбранного ими на вече решения стоять до конца.