Красный опричник

— Нет уж, увольте! — хмыкнул генерал-инспектор, — я уж лучше прокрадусь инкогнито. Иначе пользы от моего вояжа не будет никакой.

— Только не забудьте, — сказал на прощанье Берия, — у нас пока еще социализм только строится. Могут где-нибудь тихонько инспектора и прихлопнуть. Особенно, если заметит что-нибудь этакое... нежелательное. Это на словах наши руководители — все, как один, коммунисты. А на самом деле они пока еще средневековые феодалы.

В итоге было решено, что отправится Волков вдвоем со старшим майором Кречко. Ивана Михайловича отозвали откуда-то из-под Нижнего Тагила специальным приказом Берии (чем мог заниматься там пузырь в чине армейского генерала — неизвестно), и откомандировали в распоряжение Волкова. Кречко был битый волк и стреляный воробей в вопросах ревизий и тайных, а также явных проверок. Волков был сам по себе волчара; на его памяти это была служба в четвертом временном поясе, но все-таки русской армии, обладающей всеми достоинствами и недостатками, наслоившихся друг на друга еще со времен Рюрика. Путешествие двух генералов без какого-либо денщика в принципе невозможно. Салтыков-Щедрин, Михаил свет Евграфович убедительно доказал это в одном из своих памфлетов. Посему в эту затею Волков взял и личного адъютанта — Алексея Приходько, который был родом из-под Кременчуга и вполне мог пригодиться в качестве толмача. Это сказал сам Волков, а он в этой реальности пока проявлял себя, как человек исключительной серьезности.

Стояла середина апреля. Кречко предложил тронуться в путь по обратному маршруту: Москва-Брянск-Киев-Каменец Подольский-Мозырь-Минск-Смоленск-Москва.

— В Белоруссии еще весенняя распутица, в то время, как на Украине уже тепло и сухо, — говорил он.

— В Белоруссии — Пономаренко, а вот на Украине — Хрущев, — покачал головой Волков, — Никиту Сергеевича надо оставлять напоследок. Иначе я ни за что не отвечаю. Пока еще он царствует в Киеве, но уже есть решение... есть решение. И под это решение необходимо подвести хоть какое-то теоретическое обоснование. Ставка в нас верит, но требует доказательств.

— Какая Ставка? Каких еще доказательств? — не понял Кречко.

— Вы когда систему Полоцкого укрепрайона осматривали, у вас замечаний не наблюдалось? — ехидно спросил Андрей Константинович.

Кречко возмущенно фыркнул. Замечаний не наблюдается только у того, кто ничего не замечает. Недостатков на укрепрайоне хватало. Как по материальной части, так и по части личного состава. Полоцкий УР ему показался не совокупностью батрайонов, а каким-то кулацко-хуторным хозяйством. Быть может, такое мнение сложилось у него оттого, что инспектировать УР пришлось зимой, то есть, в то время, которое самой природой отведено человеку для отдыха? Все эти печки-лавочки, русалочьи песенки, вечерние посиделки под гармонику — старший майор Кречко представлял службу на укрепрайоне вовсе не так. А как? Хрен его знает, но не так. Поэтому его деятельная натура воспылала активностью, когда представилась возможность сопровождать Волкова в этой "кругосветке".

— В тот раз был начальником я, теперь — вы, — говорил он, удобно устраиваясь на нижней полке купейного вагона курьерского поезда Москва-Смоленск, — на вас и вся ответственность ложится. Боже, как приятно — ни за что не отвечать и путешествовать по России-матушке! Алексей, что же вы коситесь на верхнюю полку? Никто вас не заставляет в светлое время суток находиться там! Присаживайтесь вот рядом с нами, чай не царские генералы — за чуб таскать не станем. Что там отвалили товарищу генерал-инспектору в качестве сухпайка? Нам, старшим майорам, это весьма интересно.

— Да полно вам! — протянул Волков, на миг отрываясь от рассматривания перрона, — за четыреста километров успеете еще сухпаек стрескать. Иван Михайлович, сколько я вас знаю, так вы всегда в дороге что-то жуете. Я больше, чем уверен, что и завтра в пять утра вы будете что-нибудь жевать.

— Пока жую — я жив! — парировал Кречко, — а вообще, вы со мной только второй раз едете.

— Ну, кажется, договорились! — протянул Андрей Константинович, — "я с вами" — это в тот раз, а сегодня "вы со мной". Ладно, наливайте по коньяку, а то этот бесполезный треп лично меня начинает утомлять.

Кречко обрадовано крякнул, подтверждая свою фамилию, а затем протянул фляжку с коньяком "Двин" Приходько.

— Банкуйте, молодой человек! Вот у меня и рюмки с собой есть. Походные мои, бесценные мои. Себе рюмочку тоже не забудьте, мы в этом деле конформисты. Сказано: "товарищ генерал", значит я вам товарищ, Алеша.

— Эй! — поправил со своего насеста Волков, — генерал тут, типа, я. И командую тоже я. Слушай мою команду, господа чекисты: отставить употребление горячительных напитков до полного отправления поезда! Алексей, накрывайте на стол, а не то наш товарищ старший майор сейчас похож на голодного бедуина...

— Минутку! Меня еще никто не сравнивал с бабуином! — возмутился Кречко, — возможно, налицо некоторый диссонанс между отполированными сапогами и постной физиономией, но...

— Бедуин, товарищ старший майор, — это араб-кочевник. Обычно на верблюдах по пустыне передвигаются, — пояснил эрудированный адъютант.

— Эх, Приходько! — вздохнул Кречко, пожирая глазами фляжку с коньяком, — когда вы такой умный, то объясните мне: когда наш злой генерал разрешит нам дрябнуть коньяку? Андрей Константинович! Ну, ладно, я перетерплю. Но ведь паренек первый раз в дороге. Как не выпить?

В купе деликатно постучали, а затем в дверь просунулась сконфуженная рожа проводника:

— Товарищи командиры, прошу прощения. Тут одной женщине места не хватило... какая-то ошибка с билетами. А у вас одна полка не занята. Не разрешите ли...

Кречко с ужасом глянул на Волкова. В его понятии коньяк ну абсолютно не стыковался с женщинами. Предвкушаемое одиночество начало трещать по швам. Волков не обратил никакого внимания на первородный ужас в глазах старшего майора, вскочил и одернул на себе френч.

— Приходько, продолжайте. Иван Михайлович, подберите челюсть. Представьте, что в такой ситуации оказалась ваша жена.

— Боже упаси! — прошептал Кречко. Волков благосклонно кивнул.

— Конечно, мы готовы потесниться. Красная Армия не обижает собственное население, а всячески его защищает.

Проводник извернулся бедрами, скорчил под фуражкой уксусную мину, но промолчал. Старший майор хрюкнул:

— Ну вы и загнули, товарищ комиссар госбезопасности второго ранга, ну вы и загнули, товарищ генерал-инспектор! Маяковский отдыхает рядом с вами.

— Я тоже в юности стихи писал, — признался скромно Волков, — особенно, про всякие там дальние страны и чудесных зверей. Как-то раз мое стихотворение даже в "Пионерской правде" напечатали. Только вот нецензурную лексику многоточием заменили. Идиоты, такие стихи испортили!

Кречко изумленно смотрел на своего разоткровенничавшегося "патрона". Приходько жадно ловил каждое слово, для него Волков был вообще — кумиром, типа Джона Леннона. И впрямь, харизма из нашего Волкова так и перла — словно из рок-звезды конца двадцатого века. Общение с ним было сверхинтересным — это признавал и Берия, и (в узком кругу) даже Иосиф Виссарионович. Он по-особенному строил предложения, беззастенчиво пользовался гиперболами и эпитетами, правильно склонял имена собственные и нарицательные, умело обходил грамматические ловушки. Общение с Волковым было как глоток свежего воздуха, слава богу, в ту пору не было диссидентов — иначе Волков был бы объявлен прозападной версией советского комиссара.

Приходько прекратил нарезать балык и попросил:

— Андрей Константинович, а прочесть можете что-нибудь? Из раннего...

Волков хмыкнул. Да пожалуйста!

ЛЕГЕНДА О САЙМОНЕ

В моем словаре нету слова "Любовь",

В моем словаре только слово "война".

А как называть, когда пьют твою кровь

С таким видом, словно жалеют вина.

В моем словаре нету слова "Рассвет",

Лишь ночь, да туманы далеких костров,

Которые, вот уже тысячу лет,

Заслоняют руины родных берегов.

И, может, я не понимаю людей,

Красивых иллюзий и радужных слов,

Но ты мне поверь, что я знаю людей,

Которые там расстреляли любовь.

И, если вдруг встретив меня на заре,

Ты ждешь, что я радостно крикну "Привет!"

То ты извини, но в моем словаре

Таких выражений давно уже нет.

Лишь злоба и подлость, коварство и грех;

Мне вслед плюют села и города,

Но если однажды услышат мой смех,

Пусть знают — я плачу о синих китах.

В моем словаре нету слова "Прощай",

Один лишь небрежный кивок головы.

И, может быть, мне и знакома печаль,

Но в моем словаре нету слова "Увы".

Последние строчки он дочитывал, стоя лицом к окну, упершись в стол обеими руками и задумчиво глядя на серое здание багажного отделения. Кречко откинулся на стенку купе и полулежал с закрытыми глазами. Как и всякому человеку, далекому от искусства, ему любые стихи были в тягость. Но когда читает начальник — это святое. Приходько сидел на краешке полки и с жадностью внимал. Никто из них не заметил, что уже буквально три минуты в раскрытой двери их купе стоит миловидная женщина лет тридцати пяти и недоуменно вслушивается в строки стихов.

— Кто же автор? — недоуменно воскликнула она,— я очень люблю стихи, но это стихотворение ни разу не слышала. Или оно... из неодобренного? Ой, простите! Здравствуйте, товарищи военные!

— Здравствуйте, товарищ женщина, — как то неловко ответил Кречко. Волков скривился, но выдал не лучше:

— Здравствуйте-здравствуйте. Проходите, не стесняйтесь.

Он был при общевойсковых знаках различия, а вот Кречко щеголял в "гэбэшной" форме. На всякий случай они решили разделиться. К общевойсковой форме больше доверия, а "гэбистов" больше боятся. Вошедшая в их купе женщина наверняка в своей жизни о страхе перед представителями армии знала лишь понаслышке. Левая рука ее была занята дамской сумочкой, а правая сжимала чехол, в котором находился некий музыкальный инструмент в форме гитары. Если гитара была под стать чехлу, то она наверняка должна быть очень дорогой. Простые музыкальные инструменты в бархатных чехлах не возят.

Женщина была пострижена по последней московской моде; на нешироком, но выразительном лице ее слева от маленького носа было небольшое родимое пятно, размером с булавочную головку. Над верхней губой выступили капельки пота — в вагоне было натоплено. Темно-синяя сорочка и длинная (значительно ниже колен) юбка шоколадного цвета дополняли портрет незнакомки. Волосы у нее были русые, а выглядывающие из-под юбки лодыжки — словно выточенные из дорогого мрамора. На ногах ее были изящные дамские ботиночки на длинной шнуровке.

— Полагаю, что вы не обидитесь, если я вам уступлю свое место, — Андрей Константинович вылез из-за стола, — позвольте представиться: комиссар госбезопасности 2-го ранга Волков Андрей Константинович.

— Света! — протянула руку Волкову женщина, — Полякова Светлана. Преподаю в консерватории по классу фортепиано, хотя больше всего люблю играть на гитаре. Еду на выходные к тетке в Смоленск.

— А я — Иван Михайлович, — представился Кречко, — имею звание старшего майора.

— А молодой человек?

— Адъютантом я у товарища Волкова, — покраснел парень, — Алексеем меня звать. Если в дороге захотите чайку испить, с удовольствием вам принесу.

"Господа генералы" засмеялись.

— Ишь, какой адъютант нынче прыткий пошел! — покачал головой Кречко, — не смущайтесь, Алексей. Девушки — они внимания требуют.

Светлана задумчиво сдула со лба прядь волос. Девушкой она себя давно не считала, молодого человека по имени Алексей была старше на дюжину лет, а вот моложавый комиссар ей понравился. Сколько же ему лет? Сорок? Пятьдесят?

— Спасибо вам огромное! — поблагодарила она, — я как-то не дружу с верхними полками.

— Не за что! — сказал Волков, — в детстве я любил ездить на верхних полках. Никому не мешаешь ты и никто не мешает тебе.

Пока расположились, пока перезнакомились, поезд тронулся. За окном стало темнее от дыма паровоза, запах которого проникал даже через затворенное "на зиму" окно. Кречко сопел в своем углу, делая Алексею какие-то странные знаки и указывая глазами на почти накрытый стол. Показывал четыре растопыренных пальца, намекая, что количество пассажиров купе увеличилось на одного (одну). Алексей вопрошающе посмотрел на Волкова и принялся заканчивать сервировку "по-походному". В это время Светлана и Волков разговаривали о поэзии. То есть, Светлана разговаривала, а Андрей Константинович следил, чтобы не ляпнуть что-нибудь этакое... из Евтушенко или Вознесенского. Которых, в принципе, и не читал никогда. Ему больше был понятен Есенин, нежели "буревестники" его современности.

— Андрей Константинович, мы ждем команды! — напомнил истосковавшийся Кречко.

Волков очнулся от переполнявшей его душу лирики и плотоядно посмотрел на сервированный стол.

— Прошу вас, уважаемая Светлана...

— Леонидовна, но это не существенно!

— Светлана Леонидовна, присоединяйтесь к нашему столу, — простодушно сказал он, — пока едят солдаты спокойно дети спят.

— Не поняла? — очаровательно выстроила брови "домиком" женщина.

— Гиперболическая аллегория, — наморщил память Волков, — прошу не путать с параболической антенной.

За ужином много разговаривали о музыке и живописи. Разговаривала Светлана, а остальные мужчины ей внимали. В этой области разговор мог поддержать только Андрей Константинович, да и тот боялся попутать эпохи и рассказать о становлении русской школы живописи в начале восемнадцатого века под руководством французских мастеров. Особенно, когда в отечественной истории никогда и ничего подобного не наблюдалось.

После ужина военное красноречие убедило Светлану достать гитару из футляра и спеть несколько романсов. Голос у нее был низкий и бархатистый, чуть ниже чем у Жанны Бичевской. "Окрасился месяц багрянцем" в ее исполнении был очень неплох. Этакие сочные переливы, заставляющие разгибать мужские спины и втягивать намечающиеся животы.

— Я тоже немного на гитаре играю... играл, — признался Волков.

— Ну, так спойте что-нибудь, — предложила Светлана.

Кляня себя за свою непредусмотрительность, Андрей Константинович взял шикарный инструмент и к своему удивлению обнаружил на нем семь струн.

— У-у! — сказал он, — это — неправильная гитара. Я только на шестиструнной играть умею... умел.

Тут он понадеялся, что его оставят в покое. Но Светлана слегка наморщила свой очаровательный лобик и сказала, что это — беда поправимая. Конечно, у нее дома есть всякие гитары, но для того, чтобы превратить семиструнку в ее испанский вариант не надо быть Страдивари. Снимается самая верхняя струна и строй гитары перестраивается из Ре-Си-Соль в Ми-Си-Соль-Ре-Ля — вот и все дела. Только ей интересно вот что: шестиструнная гитара — штука в стране редкая. Не всякий преподаватель по классы гитары ей владеет. Очевидно, что товарищ Волков исполнял свой интернациональный долг в Испании и там пристрастился к шестиструнке?