К черному трону

Сползя из седел на землю, гонцы сделали несколько прыгающих шагов, прежде чем вновь привыкли ходить по земле, прежде чем ступили на широкую дорожку из расстеленных ковров, что вытканы всеми народами Степи, ставшими Народом Великого Хана.

Вечер обещал скоро перейти в ночь, в черных котлах на треногих-таганах кипел топленый жир, пылавший день и ночь, освещая их путь ярким светом. Никто, кроме Великого Хана, не смел войти в шатер, минуя дорожку меж двух рядов треножников с высокими столбами пламени. Вдруг кто затаил на сердце недоброе — пламя выжжет это сердце.

Затаив дыхание, прошли воины между ними: вдруг и на дне их сердец затаилось что-то недоброе против Владыки. Больше всех трясся Цаган, хоть шел посередине. Но все обошлось, хоть пламя металось под порывами вечернего ветра, хоть иногда стелило драконовы языки свои над коврами, но никого не опалило.

У задернутого входа в шатер встретил их стремянный Великого Хана, широко расставивший ноги, сложивший руки на груди. Наверное, долго стоял. Окинув взглядом воинов, он сделал свой вывод:

— Вы гонцы от Сабе?

— Да. Мы они и есть.

Стременной величественно вынес правую руку вперед.

— Давайте сюда послания.

Гонцы потоптались на месте. Джамсаран потупил глаза, тихо, но уверено, произнес:

— Мы хотим лицезреть Великого Хана, упасть перед ним на колени и смиренно ожидать своей участи.

— Великий Хан умер... Давайте!

Цаган отшатнулся назад, попятился, чтобы не потерять равновесия; Джамсаран опустился на колени, но торс его остался прямым; Кутх замер на месте. Будь у него язык, он и тогда не смог бы произнести ни слова.

— Живо давайте сюда свитки, или произнесите послания, если они запечатаны в ваших устах! ... Ну! Воины!

Три руки протянули ему три разноцветных свитка. Стременной сгреб их словно вязанку поленьев, торопливо сорвал печати, развернул. Не обнаружив записей, царедворец подошел к ближайшему треножнику, подержал свитки у огня на вытянутых руках. Когда на прогретом шелке проступили все крючковатые знаки, царедворец стал читать их все сразу на просвет огня, заглядывая то в один то в другой, придерживая их, как маленькие боевые флажки держат.

— Как это произошло? — спросил Джамсаран.

Не прерывая чтения, стремянный сухо отвечал:

— Умер, как воин... На охоте семь дней назад... Его подрал клыками вепрь. Умирая, Повелитель Вселенной повелел нам не объявлять о смерти своей, пока не получим известия об исходе битвы. Долго ж вы ехали!

Гонцы не обиделись на упрек. Они не могли понять, как же это так: Великий Хан мертв, а они еще живы. Вновь и вновь повторяли они себе, что Великого больше нет, но Великий Хан все никак не хотел умирать в их сознании.

— Выиграли битву?... Сабе возвращается? Это хорошо... — переспрашивал через плечо стремянный умершего Хана, как будто не до конца доверяя написанному. — Гуймак погиб?! Вот это да!

— Погиб... — уронив голову на грудь, ответствовал Джамсаран, словно он лично был виновен в смерти Наследника.

Пробежав глазами прочитанные свитки несколько раз, напоследок сличив один с другим, стременной безразлично швырнул их в огонь и повернулся к вестникам.

— Вы привезли одно и тоже послание. Сабе говорит: "Награди первого, казни последнего". Кто из вас кто?

Джамсаран пожал плечами.

— Понятно. Стоите друг за друга. Пока идите, потом разберемся, что с вами делать. Про смерть Гуймака молчать. Этим вы можете здесь многих погубить.

Стремянный сделал нетерпеливый жест рукой — около гонцов выросли два ханских телохранителя. Дал знак: "уведите их", сам же замер в раздумье. Вперед выступил Цаган.

— Что еще?

— Посланец Кутх встретил в пути Сарданакшаха... Привез голову его.

— Сарданакшах...? Сейчас бы он живой пригодился. Это ты Кутх?

— Нет. Кутх — черный воин. Сарданакшах вырвал ему язык.

На мгновение лицо стремянного выразило удивление и любопытство. Но скоро его вновь объяли собственные мысли.

— У меня послание из дальних стран, взятое из рук посла, умершего в дороге.

Цаган протянул толстую книгу вельможе, повертевшему ее в руках, заглянувшему в текст на неизвестном языке, наконец, как будто случайно, обронившему том на землю. Сейчас ему было не до мудреных многословных книг из дальних стран.

— Ладно, ступайте...

Воины медленно побрели. Ступни их давно сошли с мягких ковров, но все равно гонцы ставили ноги, будто в мягкий войлок, уши слышали все словно через войлочную стену, глаза различали лишь рыжие пятна вечерних костров. Лишь спины их ощущали присутствие двух конвоиров.

В ночи раздался истошный крик. Все вокруг огласилось тысячами пронзительных женских причитаний и низким однотонным воинским плачем.

— О! Забегали! — негромко воскликнул один охранник — Сейчас начнется. Эй вы, Сабе выиграл битву?

— Да! — выдохнул Джамсаран.

— Значит, скоро вернется, наведет порядок. Великий Хан хоть и умер в объятиях чужеземки, но порядок блюл. Никто пикнуть не смел все эти дни.

— Что ты говоришь? С ним придет Гуймак. Знаешь, что он за птица. Каково будет ему служить, а?

— Так слышал я, будто мертв он. Эй вы? Гуймак погиб?

— Они не скажут. Представляешь, как удивились и отец, и сын, неожиданно встретившись в небесных угодьях.

Ехидно улыбающиеся телохранители вывели воинов к большому костру, подле которого те опустились на землю. Охранники переглянулись, огляделись по сторонам.

Вокруг проносились на полном скаку всадники, кто-то невидимый в темноте рубил саблей другого невидимого. Иногда раздавался пронзительный женский крик — не протяжный, скорбящий, но смертельно испуганный. Бряцало оружие, топтали землю сотни бегущих ног, постукивали о землю древки копий, отбывая ритм отрядов бегущих на расправу или защиту своих. Тьма эта растворила незаметно попятившихся назад телохранителей.

Из той же тьмы вышли две женщины с застывшей скорбью на лицах, с волосами седыми от пепла. Одна держала в руках большое деревянное блюдо с горой дымящейся рубленой конины и козлятины изжаренных в кипящем жире. Вторая несла чаши и бурдюк крепкой араки. Первая положила себе в рот кусочек, но жевать не стала, вторая разлила белую жидкость по чашам, отпила из каждой по глотку. Сделав свое дело, женщины ушли.

Все выпили. Выпил и Цаган, одернувший платок-хадак с бледного лица, на котором выступили большие красные пятна. Он же первым заговорил:

— Братья, скажите им, что я приехал последним. Я все равно не жилец, зачем вам умирать за меня?

— Я тоже хочу умереть. На что мне награда из недостойных рук? Да и служить людям, чья доблесть не сравнятся с ЕГО величием? Эх!.. даже Сабе с ним не сравнить.

— Смерть из недостойных рук тебе больше по нраву?

— Я просто исполнил свой долг. Не мечтал о славе и о почестях, как Кутх в свое время мечтал в своих песнях. Не о Великой Жертве, как ты мечтал — и молчал. Теперь Кутх молчит, ты говоришь. Мне жизни больше нет. Служить некому.

Их беседу прервало заунывное хрипение. То пел Кутх. Уцелевшим горлом пел.

Он сложил песню, что возникла в его голове сразу вся, ему не надо было подбирать строчку за строчкой о подвиге витязя Гуймака, о мудром полководце Сабе, силой своей воли выигравшем великую битву, о трех посланцах, пытавших Судьбу, скача во весь дух к Повелителю, о смерти Великого Хана.

О том, что вести не бывают просто плохими, хорошими или обычными в Степи.

Что всякая весть привычна: как обычны войны, победы и поражения, смерти, герои. Это никогда не переведется в Мире.

Что всякая весть с войны плоха: приносит горе в дом отца, матери, в дом свой, жены и детей своих, весть, что великие победы не бывают без великих потерь, что возвращение войска всегда похоже на отступление.

Что всякая весть радостна. Радостна даже побежденным врагам, тайно гордящимся своим участием в Великом событии, случившимся в Великой Степи. Событии, способном всколыхнуть Вселенную, все ее народы и царства от края до края. От моря до моря, которого Кутх никогда не видел и никогда уже не увидит.

— Поет. Кутх сложил песнь о трех воинах, которую никто никогда не услышит. Только мы. Ты согласен, Кутх?

Не прерывая пения, черный воин мотнул головой. Цаган достал из-за пояса бамбуковое коленце, протянул Джамсарану. "Сто буйволов" отдал он Кутху. Лицо белого воина исказил спазм, изо рта вылетела струйка черной рвоты. Кожа его сделалась цвета пыли степной.

— Прощайте! — бросил он спутникам и ушел в темноту.

Цаган шагал, схватившись за горло, пытаясь руками сдавить подкатывающую ко рту рвоту. Он умирал. Умирал от заразы, которая так и не укоренилась в нем, но оставила след. Умирал от яда болотной гадюки, давно вышедшего из его тела, но отложившего свое действие до поры. Умирал от Холода Севера, что не брал его прежде сквозь тонкие, подаренные Сабе шелка, и вдруг бросивший в озноб у жаркого огня. Его молодое здоровое тело победило и крепкий дух одолели все напасти. Но борьба отобрала силы у тела, в котором осталась одна несгибаемая воля. Теперь воле незачем было приказывать телу.

"Я умираю от того, что так и не нашел свою смерть. Смерть, к которой я так рьяно стремился. Не найдя смерти своей, незачем мне жить теперь".

Ноги подкосились, Цаган рухнул на землю, забился в корчах и судорогах, трясущимися руками раздирая на шее гнойные бубоны. Мешающие дышать белого шелка халат и атласные шальвары воин начал рвать в клочья. Ногтями разрезал в кровь нестерпимо чешущийся пах. Глаза его почернели. Перед взором открылась сияющая белая пелена, укрывающая Мир покоем.

Цаган совладал с агонией, вытянулся во весь рост, оправил одежду, сложил руки на груди и умер в полном спокойствии. Кожа смялась в бесчисленные морщинки, подобные ледяным торосам. На ней не осталось и следа красных чумных пятен и черных разводов змеиной отравы — эти метки смерти исчезли, поскольку гнездились в сознании воина, думавшего что он смертельно боле и отравлен вдобавок.

Кожа оказалась бела, белы сделались волосы. Последним словом, пронесшимся в его голове, невесть откуда пришедшим, было его новое имя, имя посмертное: Цаган-Эбуген.

Джамсаран так и остался сидеть с повернутой головой, смотря в белеющее пустое место, где только что восседал брат его Цаган. Толчок в бок вывел красного воина из забытья. Медленно повернув голову, он уставился на Кутха, тычущего ему в бок длинной рукояткой своего нового белого меча.

Глаза друзей встретились. Кутх лукаво подмигнул, провел ребром ладони себе по шее, вновь толкнул товарища своего мечем. Не до конца понимая, что делает, Джамсаран принял меч, поднялся с колен, встал, держа оружие у земли и не в силах его поднять. Кутх подобрал под себя ноги, положил ладони на колени, чуть привстал, вытянул шею, закрыл глаза. Посидев так немного, улыбнулся, открыл глаза, взглянув на Джамсарана, неспешно и добродушно подняв и вновь опустив веки. Подобравшись, вытянул шею и стал ждать.

Джамсаран понял: своей нерешительностью он затягивает мучительное ожидание друга. Далее не медлил.

Фонтан крови ударил в костер, зашипел, затрещал в углях. Голова упала к ногам сидящего, окаменелого от напряжения тела. Свет костра высветил последнее выражение на лице Кутха: то, что некогда было губами, улыбалось, в глазах посверкивали искры счастья.

— Ну, ты шутник, Кутх! — непроизвольно вырвалось у красного воина.

Джамсаран остался один, один на всем свете. Так одинок он еще никогда не был, даже когда совсем юным годами жил одиночкой в Степи. Там, на просторе, он был вместе с собой, со своими мыслями, раздумьями, с небом-Тенгри, с Матерью-землей, там он гордился своим отшельничеством, своим одиноким противостоянием всему миру.

Теперь он действительно остался один. Его войско ушло — Джамсаран его никогда не догонит. Разве, что в небесных угодьях.

Красный воин посмотрел на подарок Цагана: судя по резкому запаху, в трубке был яд от самого бога змей Елан-могоя. Даже мертвый, белый воин сеял смерть.

Трубку Джамсаран бросил в начавший вновь разгораться огонь, посмотрел, как обуглился желтый бамбук, испустивший из себя струйку зеленоватого дыма.

Воин стащил с себя доспехи, бросил в огонь. В неистовстве сорвал с себя все, и все предал огню, который всегда священен, даже если горит на кизяке. Оставил себе только кинжал. Усмирив свое буйство, воин неспешно выпил свою последнюю чашу, отставил ее, взял нож, провел лезвием над пламенем, сделал широкий разрез на животе, рассек кожу и крепкие мышцы. Из разреза пузырем вылезли кишки, воин подобрал их руками, вытянул из себя, запустил руку в пустоту освободившегося живота. К своему изумлению, он не ощутил боли, почувствовав ее только вначале, когда прикоснулся к коже теплым лезвием, дальше резал, будто не себя.

Теперь Джамсаран стоял рядом со своим телом и смотрел на себя со стороны. На нагого, с замершим на губах неслышным криком, на сидящего у костра с вывернутыми на колени кишками и нащупывающего внутри себя сердце, силящимся ухватить его: скользкое, теплое, мечущееся. Наконец искалеченные пальцы схватили сердце, сдавили так сильно, как могли. Сердце еще судорожно дергалось, толкалось, как пойманная птица, не желая сдаваться душащим его рукам, подчиняться воле разума, приказывавшего ему остановиться.

Тогда стоявший рядом Джамсаран бросился на помощь себе, погрузился в кипящий котел боли, ощутил ее там, где теперь была пустота, а раньше был живот. Превозмогая эту муку, оказался на кончиках своих пальцев и резко сжал их. Весь остаток сил ушел на чудовищной силы рывок, вырвавший сердце.

Некоторое время разум еще продолжал жить, уже не воспринимая ничего, лишь продолжая хранить сознание. Сознание до конца исполненного долга.

Невдалеке горел небольшой костер. Сидевший у него человек, до этого спокойно выбиравший из деревянной плошки печеные потроха, отставил еду в сторону, вытер о серые шальвары жирные руки, поднялся и приблизился к телам погибших.

Легким толчком опрокинул навзничь Джамсарана, развернув ногами на восход Луны, чтобы с ее восходом ступни героя коснулись лунной дорожки. Пусть путь его в небесные угодья будет легок.

Зияющий пустотой живот серый разведчик прикрыл бараньей шкурой, окровавленные руки положил сверху. Хотел отобрать сердце у красного война, но тот так сильно сдавил его, что пальцы вошли глубоко внутрь. Алгичин не стал отсекать руку, просто осмотрел сердце, при свете вытянутой из костра ветки саксаула, старательно запомнив. В другую руку отважного Джамсарана вложил оружие.

Так и остался лежать красный воин с кинжалом в левой руке и сердцем — в правой.

Криво улыбающуюся голову Кутха разведчик приставил к плечам. Заглянул в незрячие глаза. Задумался. Опустил веки, чуть двинул челюсть, но улыбка так и осталась на изуродованным лице. Голова закачалась, готовая скатиться. Алгичин покачал своей головой, тоже и улыбнулся, понимая, что черный воин без шуток не может. Голову пришлось подпереть рукоятью черного широкого меча.

К удивлению серого, руки Кутха успели задеревенеть, не хотели гнуться, прижиматься к телу. Видно воин слишком сильно уперся ими в землю. Так и остался черный воин, упершись подбородком в рукоять меча, задрав свой крючковатый нос кверху, с чуть раскинутыми в сторону руками, чем-то напоминая готового взлететь ворона.