— Тогда именно посмотреть, ваше высокоблагородие. Я проведу показательный бой с моим вахмистром и затупленными саблями. Токарев! Бери учебные сабли и дуй ко мне на экзе-куцию!

Бой, впрочем, продолжался недолго: вахмистр достаточно ловко сражался против одной сабли, но стоило Ржевскому подключить другую, как был поражен сразу в несколь-ких местах — и слева и справа.

— Благодарю вас, Дмитрий Иванович, — сказал впечатленный Давыдов. — Против одной ва-шей руки я бы поспорил, но со второй сладить невозможно. Вы и в бою так действуете?

— Иногда приходится. Но повторяю: я любитель стрельбы. Вы видели когда-нибудь стрель-бу со скачущего коня задом наперед?

— Видел, — сказал с приязненной усмешкой командир. — На параде в Виллануве в вашем ис-полнении.

И вот в 20-х числах февраля летучий отряд Давыдова помчался впереди всех через Силезию и Саксонию в направлении на Дрезден — придерживаясь стародавнего тракта Бреслау-Легниц-Герлиц-Баутцен-Дрезден, но легко с него сворачивая, если разведка доно-сила, что населенный пункт впереди сильно укреплен и обороняется 2-3 тысячами лягу-шатников или саксонцев (в Герлице и Баутцене такие и были). Их Давыдов оставлял на за-куску основным силам корпуса, исправно донося все сведения генералу Винценгероде. По-года стояла вполне весенняя, а с началом марта просто прекрасная, неприятель же практи-чески не беспокоил и потому на вечерних биваках командир собирал в своей палатке офи-церов (свободных от дежурства) и распивал с ними чашу пунша под гитарные переборы и песни в его же исполнении: то общеизвестные войсковые (марши "Преображенского пол-ка", "Гренадер", казачьи и т.д.), а то свои собственные:

В дымном поле, на биваке, у пылающих огней

В благодетельном араке зрю спасителя людей.

Собирайся вкруговую православный весь причет,

Подавай лохань златую, где веселие живет!

Наливай обширны чаши в шуме радостных речей

Как пивали предки наши среди копий и мечей.

Бурцов, ты — гусар гусаров! Ты на ухарском коне

Жесточайший из угаров и наездник на войне!

Стукнем чашу с чашей дружно, нынче пить еще досужно.

Завтра трубы затрубят, завтра громы загремят!

Выпьем же и поклянемся, что проклятью предаемся

Если мы когда-нибудь пожалеем нашу грудь

Шаг уступим, побледнеем и в несчастьи оробеем!

Если мы когда дадим левый бок на фланкировке

Или лошадь осадим или миленькой плутовке

Даром сердце подарим!

Пусть не сабельным ударом пресечется жизнь моя

Пусть я буду генералом, каких много видел я

Пусть среди кровавых боев буду бледен, боязлив,

А в собрании героев остр, отважен, говорлив!

Пусть мой ус, краса природы, черно-бурый, в завитках,

Иссечется в юны годы и исчезнет, яко прах.

Пусть фортуна для досады к умножению всех бед

Даст мне чин за вахтпарады и георгья за совет. Пусть...

Но чу! Гулять не время, к коням брат и ногу в стремя

Саблю вон и в сечу! Вот пир иной нам бог дает!

Пир задорней, удалее, и шумней и веселее....

Ну-тка кивер набекрень и ура! Счастливый день!

Гусары, знавшие уже многие песни Давыдова, ему подпевали, Ржевский же только подвывал — и слов не знал, и слухом музыкальным его бог не наградил.

При таком благоприятном стечении обстоятельств уже вечером 10-го марта летучий отряд вышел к Нойштадту — правобережному пригороду Дрездена. Вот здесь пришлось остановиться, так как местные жители (основные информаторы Давыдова) сообщили, что этот форштадт обороняет 5-титысячный отряд под командованием французского генерала Дюрота. Ум у Давыдова был хитрущий: он приказал казакам развести многочисленные кост-ры вокруг города и тем самым ввел генерала в заблуждение о численности своего отряда. А утром послал парламентера с предложением о переговорах. В парламентеры вызвался Ржев-ский.

Взяв с собой верных Токарева и Демидова и оборонившись белым флагом, он поскакал к воротам городской стены и достиг их без приключений. Заметив в надвратной башне офице-ра, крикнул по-французски:

— Мсье офицер, я — парламентер!

— Это понятно, — крикнул в ответ француз. — С кем вы желаете переговорить?

— С генералом Дюротом.

— У нас нет такого генерала.

— Не говорите глупостей. Наши разведчики хорошо информированы. Например, мы знаем, что вас здесь около 5 тысяч. Нас же гораздо больше, и мы шутить не намерены. В вашей обороне полно прорех и мы все их используем. Не говоря уже об артиллерии. Так что будьте благоразумны, позовите генерала.

— Но он сейчас отдыхает...

— Мы можем его легко разбудить. В каком доме находится его резиденция? Мне стоит под-нять руку, и артиллеристы начнут свою пристрелку.

— Пушки есть и у нас, к тому же за стенами....

— Зато у вас нет казаков, которые не только пиками славно владеют, но обожают воевать по ночам. Пластуны, слышали про таких?

— Что за твари?

— Их в ночи не видно и не слышно, но утром ваши артиллеристы окажутся мертвы, а генерал Дюрот будет находиться в нашем плену. Вы тоже можете составить ему компанию. Как ваше имя и звание?

— Вы наглец, гусар. Кстати, вы-то не назвались!

— Извольте: ротмистр Ржевский, кавалер четырех орденов. Обожаю стрелять в цель и рубить-ся на саблях. Не желаете сойтись в поединке? У меня на счету не хватает одного офицера....

— На каком счету?

— На личном. Девятнадцать уже есть, а двадцатого никак судьба не подбросит.

— Вы пустозвон и бахвал, ротмистр!

— А вот это уже оскорбление, и я с полным правом вызываю вас на дуэль.

— Дуэли во время войны? Что за чушь!

— Чушь не чушь, а при завтрашнем штурме я буду вас целенаправленно искать. Ибо успел запомнить в лицо. Впрочем, штурма может и не быть: наш командир почему-то не любит проливать кровь, даже чужую. Итак, я жду генерала.

— Можете ехать обратно: генерал не будет разговаривать с ротмистром.

— Наш генерал Винценгероде из немцев, а они не любят подставляться под пули. Полковник Давыдов Дюрота устроит?

— Возможно, — дрогнул, наконец, офицер.

— Через полчаса он прибудет на переговоры. Надеюсь, вы обеспечите ему более радушный прием и полную конфиденциальность?

— Возможно.

— Ну, до завтра, в случае чего.

Вернувшись в свое расположение, Ржевский сказал, ухмыляясь, Давыдову:

— Берите их тепленькими. Я их запугал.

И стал подробно рассказывать о своих хитрушках."

Глава пятьдесят первая. Встреча с Пушкиным.

Как известно, девушки, вкусившие восторги секса, стремятся к самому частому их по-вторению. Маша Трубецкая в этом стремлении пыталась опередить всех известных Городец-кому дамочек. Она отыскивала его в разных уголках Зимнего дворца, где он с рабочими мон-тировал электрические сети, и увлекала то за портьеру, то за гигантскую вазу, то за пальму и отдавалась с прямо-таки детской непосредственностью. Потом она обустроила постель в пу-стующей чердачной комнате и там уже оттягивалась по полной, то есть часа по два, со сто-нами, криками и восторженными признаниями. Туда Макс ходил строго после окончания своих работ, то есть часов в пять пополудни. Обедать ему, конечно, не приходилось и пото-му ужинал он за двоих. Елена Васильевна чуть над ним посмеивалась, говоря:

— А ведь вы, Максим, живете в воплощении мужской мечты: вас обожает знатная и юная кра-савица, исполняет любые эротические фантазии, слушает, затаив дыхание и даже замуж не просится — ибо ее за вас, простого дворянина, никто не отдаст. Впрочем, вы, похоже богаты и богатство ваше растет, а это в наши времена уже многое значит. Император вполне может возвести вас в графское достоинство в благодарность за важную государственную услугу — освещение его дворца. Вот тогда вы сможете претендовать на любую фрейлину, даже княже-ского рода....

— Позвольте вам возразить, милая Елена, — говорил благодушно замаскированный пенсионер. — Самым приятным временем суток у меня являются вечера, проводимые в вашем обществе. Только с вами я могу полностью расслабиться и быть самим собой. Любые ваши слова дей-ствуют как бальзам на мою душу. И я вам признаюсь: мою мужскую силу Трубецкая выкача-ла вроде бы досуха. Но сейчас я сижу рядом с вами, радуюсь вам и чувствую, как сила эта оживает. Вы не откажете мне в капельке своей ласки?

В ответ Милованова заливалась совершенно молодым, девичьим смехом и пересаживалась на колени к Городецкому.

В один из сентябрьских дней Максим также присматривал за монтажом стальных труб для проводов, как вдруг проходивший мимо невысокий черноволосый господин лет сорока (с обширными бакенбардами и вислым носом) остановился, посмотрел в его сторону и спро-сил:

— Вы — Городецкий?

"Е-мое, это же Пушкин!" — осознал Макс, меж тем как голос его сказал:

— Да.

— Мне про вас написал Белинский. В странном таком стиле: рекомендовал как успешного журналиста и изобретателя, но при этом вяло. С ним это бывает, когда он человеку завидует. Вдруг вы появляетесь здесь и все уже о вас говорят. Так вот вы какой.... Похожи и на изобре-тателя, и на светского человека, причем совсем молоды. Впрочем, я не представился: Пуш-кин, Александр Сергеевич, камер-юнкер.

— Вы самый знаменитый поэт России, — по-прежнему тихо возразил Городецкий.

— Так уж и самый, — усмехнулся Пушкин. — Жуковский куда маститей меня будет. И Грибо-едов с Державиным.

— Их с трудом будут вспоминать, а вас будет знать каждый русский человек.

— Вы что, мой совершенно свежий "Памятник" где-то прочли? Не принимайте всерьез, я написал его в шутку.

— Все точно вы написали. Будут помнить и славяне, и финн, и тунгус, и калмык.

— У вас кроме дара изобретательства есть еще дар пророка? — иронически спросил "наше все".

— Вполне может быть, — серьезно ответил Городецкий. — Во всяком случае ваши многочис-ленные вызовы на дуэли желательно прекратить. В них ведь не все стреляют в воздух, могут попасть в живот. А это при современном уровне медицины рана смертельная.

— Труса никогда не праздновал и не буду, — упрямо сказал Пушкин. — Потерять честь — что может быть хуже в нашем мире?

— Вы читали Шопенгауэра? — спросил Городецкий

— Не приводилось, — признал Пушкин. — Я лишь слышал о странностях этого немецкого фило-софа: будто он боится бриться и потому прижигает бороду; еще о том, что, не будучи женат, превозносит многоженство. А почему вы о нем спросили?

— Он резко критикует дуэли; в которых гибнет цвет нации. Взамен призывает учиться англий-скому боксу и решать вопросы чести на ринге. Все останутся живы и честь не пострадает.

— Увы, — развел руками поэт, — все определяется сложившимся укладом и отчасти переменчи-вой модой, от которой зависит одно: умереть вам от рапиры, шпаги, сабли или современного пистолета. К тому же драться мне против такого как вы было бы бессмысленно.

— В Англии лорды иногда выставляют за себя профессиональных бойцов.

— А это вообще карикатура на отстаивание чести. Бедная Англия.... Но у меня есть к вам практическое предложение: мы иногда собираемся с друзьями за чашей пунша и беседуем на самые разные темы. И мне кажется, что ваши рассказы о будущей цивилизации будут нам очень интересны. Придете?

— Куда и когда?

— В дом номер 20 на Фонтанке, 3 этаж. Там находится квартира Тургенева, моего давнего старшего друга. Но будут, вероятно, Вяземский, Жуковский, Одоевский, Плетнев, еще кто-нибудь... А когда? Завтра вас устроит? Часов в 7 вечера?

— Я приду.

В назначенный час Городецкий вошел в тот самый дом близ устья Фонтанки, напротив все еще пустующего Михайловского замка (в котором был убит несчастный император Па-вел, если кто не знает), и стал с трепетным сердцем подниматься по лестнице. Стоило ему постучать в квартиру, как ее открыл молчаливый вышколенный слуга и, услышав слова "Я — Городецкий", показал рукой на дверь гостиной. Войдя, Максим увидел трех господ средних лет, в том числе Пушкина. Пока он силился опознать двух других (один-то точно хозяин до-ма, возможно, дальний родственник неизвестного еще классика Тургенева), Пушкин громко произнес:

— А вот и господин Городецкий, Максим Федорович, большой изобретатель и фантазер. Лю-бить его пока не за что, но жаловать надо непременно.

— Вы не обижайтесь на Сашу, Максим Федорович, — сказал с улыбкой большой полноватый господин лет пятидесяти, вероятно, Тургенев. — Он в последнее время полон язвительности, хоть сам не замечает этого.

— На детей и гениев обижаться нельзя, — сказал с улыбкой Макс. — Бестолку.

— Замечательно сказано, — заулыбался третий господин, светлый редковолосый шатен лет под сорок, в очках, которого Макс уже идентифицировал как Вяземского.

Тут завязался необязательный разговор, постоянно прерываемый приходом новых завсе-гдатаев: Одоевского (узколицего, длинноносого), Жуковского (45 лет, круглолицего, курно-сого, редковолосого, с большими ушами — признак добродушия), Плетнева (тоже под 45, гу-стобрового, с проницательным взглядом, но, как вскоре оказалось, мягкого и услужливого преподавателя словесности в университете), а также Соллогуба (23 лет, круглолицего брю-нета, аккуратного, свежего). Наконец все расселись по креслам, слуга внес большую чашу с парящим пуншем, из которой хозяин самолично стал разливать его по кружкам, после чего кружки разобрали, пригубили и Александр Сергеевич сказал:

— Я на правах открытия нового российского самородка позволю себе афишировать Максима Федоровича Городецкого, уроженца Нижегородской губернии, закончившего не более чем гимназию, но каким-то необыкновенным чудом ставшим единственным подлинным знатоком электричества в России. Благодаря ему сейчас полным ходом идет внедрение ослепительных электрических ламп в Москве (мне об этом написал Нащокин), а теперь в Зимнем дворце (чему я сам свидетель). Кроме того, будучи некоторое время журналистом в московской "Молве" под руководством Белинского, он разразился серией статей, посвященных послед-ним новинкам мировой науки и техники, и тем самым поразил московских обывателей до крайности. В итоге я зазвал его сюда в надежде, что эти новинки он нам персонально расска-жет и объяснит.

В возникшей тишине Макс сделал паузу и заговорил:

— Общим местом является мнение, что современная цивилизация развивается по двум путям: культурному, включающему все искусства, в том числе излюбленную вами литературу, и научно-техническому. Я страстный ваш поклонник и читатель, но ум свой оттачиваю все же в сфере науки. При этом стараюсь немедленно претворять научные достижения в техниче-ские устройства, которые призваны расширить возможности как человечества, так и отдель-ного человека. И вот сейчас я расскажу вам о новых горизонтах науки и техники....

По ходу рассказа он был многократно прерываем вопросами от каждого собеседника, но всегда находил удачный ответ. В конце вечера Соллогуб в него просто влюбился, Плетнев ему изумился, Жуковский в улыбке расплылся, Вяземский поощрял, Тургенев покровитель-ствовал, а Пушкин ходил гоголем. Лишь Одоевский щурился и недоверчиво качал головой. Вышли гости от Тургенева всей толпой, но Пушкин Городецкого притормозил и сказал про-никновенно: